Но я не мог. Страшнее всего было выйти сейчас за дверь ординаторской. Это единственное, что я в тот момент ясно и остро ощущал. * * * — И давно? — тихо спросил меня Иван Иванович Гуров. — Что давно? — Болеет ваша жена? — Месяц назад сделали операцию. — Вырезали? — Нет, поздно. Неоперабельная. — О господи, Евгений Семенович! Я совершенно не мог предположить. Никогда не знаешь, что у другого. Протянул руку — и в самое больное место. Кажется, он оправдывался передо мной. — Я пойду, Иван Иванович, — сказал я. — Насчет Рукавицына уж договаривайтесь с Боярским. Гуров не ответил. Он явно хотел мне что-то сказать. Но не решался. Я был уже на пороге. — Евгений Семенович! Я остановился. — Не хотите попробовать препарат Рукавицына? Я не сразу понял его. — Как попробовать? Дать жене? — Ну да, сказал он. — Чем черт не шутит? Я молчал, и Гуров обеспокоенно произнес: — Надеюсь, у нас неофициальный разговор? — Не тревожьтесь. Конечно. Вы понимаете, Иван Иванович, что предлагаете? — В каком смысле? — Попробовать на своей жене? Он сострадающе глядел на меня. — Как на собаке, что ли? — спросил я. — Или на подопытной крысе? — В груди у меня что-то сдавило. — Извините, Евгений Семенович, — сказал Гуров. — Поверьте, я из самых добрых чувств. — Я понимаю! — Не сердитесь. Ну пожалуйста. Ладно, оставим... — Гниль, смрадная, вонючая жижица, бульон из смертоносных бактерий! И собственной рукой — родной жене? Гуров сказал: — Не надо так. — А как? — спросил я. — Как надо, Иван Иванович? Бабские безграмотные разговоры. Сказки. Ни одного серьезного случая... Но мы тут же готовы принести в жертву своих близких. Откуда в нас такая жестокость, Иван Иванович? Он отвел глаза. — Видите ли, Евгений Семенович, — тихо сказал он, — я вам говорю, как поступил бы сам. — Вы? — Да. Коснись меня такое. — Не дай вам бог. — Это верно. Спасибо... Но если б все равно безнадежное положение, — он с трудом подбирал слова, — я бы пошел на все… — Пока не знаете, какой это яд. — Даже если б знал, — произнес Гуров с полным убеждением. — Не верю. — Нет, нет, Евгений Семенович, я бы действовал. А уж там что получится... Я так считаю: всякое действие лучше бездействия. Я сказал: — Желаю, Иван Иванович, чтобы никогда вам не пришлось подтверждать эти слова. — Спасибо, — снова поблагодарил он. — Я надеюсь... Но случись что, я бы таким принципиальным не был. Честное слово. Эта его фраза до сих пор звучит у меня в ушах. * * * Кажется, ко мне обратилась судья. Она повторяет громче и настойчивее: — Я спрашиваю, у общественного обвинителя есть вопросы к свидетелю Баранову? Прокурор Гуров тоже обернулся в мою сторону, сурово смотрит. Ни он, ни я не будем сейчас вспоминать тот случившийся полтора года назад, до всех событий, наш разговор. Тогда у него, у прокурора, были надежды. А сегодня? Сегодня три смерти. Три гроба. Мы судим сегодня преступника, убийцу, на совести у которого три человеческих жизни. Мы с Гуровым обвиняем его от имени закона и высокой общественной морали. Мы боремся против шарлатанства, знахарства, невежества, и дело наше высокое, благородное. — Да, — говорю я судье, — у меня есть вопрос к свидетелю Баранову. — Пожалуйста. У меня к Баранову один-единственный вопрос. Почему он жив? Почему не погиб от рака? Почему здоровый и невредимый стоит сейчас передо мной? Что случилось? Что спасло его? В зале тихо. Зал ждет моего вопроса. — Вы давно женаты, Баранов? — неожиданно спрашиваю я.