– Виталич, я своих орлов отпущу, – не обращая внимания на слова задержанного, произнес сержант. Виталич кивнул. Два милиционера удалились. – Ну, что там у тебя? Показывай, – засипел Виталич. – В каком смысле? – не понял Громов. – Карманы свои показывай, – пояснил сержант. Громов послушно полез по карманам, выложил на стол паспорт, носовой платок и еще какой-то маленький полиэтиленовый пакетик с белым порошком. Что это был за пакетик, и как он попал в его карман, Громов не знал. – Вот оно! – радостно крикнул сержант. Прапорщик аккуратно подцепил пакетик двумя пальцами. – Героином приторговываешь? Тут только до Громова дошло, зачем так крепко обнимали его в машине милиционеры. – Это не мое, – тихо, но твердо произнес он, – мне это подбросили. – Ах ты, гад! – процедил сержант. Удар резиновой дубинкой опрокинул Громова на пол. Прапорщик улыбнулся. – Сейчас мы это, милый, на экспертизу отправим, героин твой, пальчики на нем твои и, значит, срок у тебя тоже будет. – Это не мое, – поднимаясь на ноги, упорно повторил Громов, – мне это ваши люди подбросили. Улыбка сползла с физиономии прапорщика. – С тобою, я вижу, каши не наваришь. – Вы нарушаете мои права, я требую адвоката. – Что!? Сержант, объясни ему. Два новых удара дубинкой Громов выдержал стоя, от третьего упал. Сержант подволок Громова к стене и пристегнул наручниками к холодному радиатору, после чего, смачно хакая, еще несколько минут охаживал его дубинкой. – Погодь, – остановил его прапорщик и аккуратно положил на край пепельницы дымящую сигарету. – Ну, будешь говорить? Похожую боль и похожее унижение Громов уже испытывал на своем веку, когда был рабом у проклятых бесов. Поэтому, крепко стиснув зубы, он процедил: – Буду говорить: этот пакет мне подбросили ваши люди. После такого ответа сержант с удвоенным усердием продолжил объяснение, потом его сменил сам прапорщик. Потом, так и не издав ни единого крика, Громов потерял сознание. – Давай в камеру. Вечером, если прочухается, продолжим, – приказал прапорщик. А вечером прибыл следователь Цыпленков. – Почему он у вас такой бледный, – увидев Громова, спросил Цыпленков, – и морда в крови? – Споткнулся, упал, – пояснил прапорщик. – Под ноги себе смотри, под ноги, – заорал Цыпленков, – тогда и падать не будешь! А то приехал из Америки, наркоту с собой привез, народ травить. А еще на приличных людей доносы сочинять хочешь. Так, ладно, подписывай свои показания. Отсидишь три года и выйдешь на свободу с чистой совестью. С этими словами следователь сунул Громову неизвестно когда и кем написанную бумагу. Громов молчал, спина и грудь немилосердно болели. – Будешь подписывать!? – заорал Цыпленков. – Я на тебя такого навешу, света белого не увидишь! Подписывай! Громов мотнул головой. – Непрофессионально работаете, товарищи, – поворачиваясь к прапорщику и сержанту, с горечью заметил Цыпленков. – Так мы усугубим, – сгибая в баранку резиновую дубинку, пожал плечами прапорщик. – Не нужно, хватит, в машину его, – отрезал Цыпленков. Покружив по окраинам, выехали на загородное шоссе. Минут сорок ехали молча. Наконец, следователь приказал остановить. – Виталич, выводи! Прапорщик вытолкнул Громова, поволок в сторону чернеющих неподалеку кустов. Следователь решительно следовал за ними. Цыпленков вытащил из-за пазухи пистолет, приложил холодное дуло к щеке Громова и, делая большие паузы между словами, произнес: – Все, ты пропал. Последний раз спрашиваю, будешь подписывать? Громов сглотнул соленую кровь и тихо процедил: – Нет, не буду. Цыпленков сжал губы, еще несколько секунд подержал пистолет у лица своей жертвы, но, наконец, сказал: – Ладно, живи. Я надеюсь, ты все понял и больше не будешь совать свой нос, куда не просят. Понял? Понял, я спрашиваю!? – Понял. – Пошли, Виталич. Если сдохнет, наше дело – сторона. Фигуры служителей Фемиды скрылись в темноте. Хлопнули автомобильные дверцы, раздался удаляющейся шум двигателя, и все стихло. Ухватившись за куст, Громов попытался встать, но ноги не держали его. Тогда, превозмогая боль и надеясь на случайную машину, он медленно пополз к дороге. И надежда не обманула его. Показались фары. Громов хотел закричать, но из его горла вырвался лишь глухой стон. Он слабо махнул рукой и, вложив оставшиеся силы в последний рывок, на полкорпуса вырвался на серый асфальт. Взвизгнув тормозами, машина остановилась. На фоне слепящего света фар мелькнул человеческий силуэт. – Помогите, – зашептал Громов. – Поможем. Человек низко склонился над Громовым, покопался в своем кармане, извлек из него что-то и, крепко взяв Громова за левую руку, добавил: – А помните, как вы меня тогда, – ножичком? Сознание Громова медленно угасало, но он узнал профиль Сорокопута, в чье сердце три года назад его рука, направляемая чужой, преступной волей, загнала длинный кухонный нож. – Сердце чекиста крепче стали, – осклабился Сорокопут и быстрым движением занес над обессиленным телом остро отточенное лезвие. Сознание Громова померкло, и мрак обуял его. Глава 11 Конечно, сердце Сорокопута не было крепче стали, просто в отличие от большинства человеческих сердец оно находилось не слева, а справа. Поэтому нож не задел его, а повредил только мышцы, плевру и легкое. Целый месяц провалялся Сорокопут на больничной койке. Подлечившись, он вновь попытался расследовать свое неоконченное дело, но на этот раз не очень результативно. Ни Громова, ни Рукоблудского к тому времени не было в живых. Бывший чекист вновь лег на дно. Он устроился простым помощником следователя и проработал на этой должности почти два года. Все это время он сидел тихо, как мышь, не высовывался, и уже нисколько не рассчитывал занять более комфортное место под солнцем. И вот теперь случайно он встретил человека, которого по известным ему причинам рассчитывал встретить меньше всего. Этим человеком был Громов. Чем-то озабоченный, вышел он из кабинета следователя и совсем не обратил внимания на проскочившего мимо Сорокопута. Не раздумывая ни минуты, Сорокопут отправился вслед за человеком, который три года назад пытался убить его. Он следовал за Громовым во все время его прогулки по городу. Потом он легко вычислил отдел внутренних дел, куда доставили Громова. На трассе машина Сорокопута отстала от милицейского автомобиля, но в нужном месте появилась как раз вовремя. Сорокопут склонился над Громовым, освободил от мокрого рукава левое предплечье и вытащил из кармана маленький нож. Затем точными движениями он сделал два неглубоких надреза на предплечье лежащего перед ним человека, ловко отсек лоскут плоти, плотно перевязал рану припасенным бинтом. После этого очень внимательно он начал перебирать пальцами отсеченный кровавый клочок, напряженно всматриваясь в него. Наконец, Сорокопут извлек из отрезка кожи тонкую синтетическую нить, усмехнулся и отбросил ее в сторону. Затем он подхватил бесчувственное тело, уложил его на заднее сиденье машины и во все лошадиные силы двигателя помчался прочь. Скоро Сорокопут свернул на ухабистый проселок. Миновав полосу леса и широкую луговину, он въехал в маленькую деревеньку, притулившуюся на пологом склоне холма. Остановившись напротив одного из домишек, Сорокопут вылез из машины и решительно загрохотал кулаком в дощатую калитку. Тут же из двора раздался неистовый собачий лай. Через пару минут в щелях забора мелькнул свет, глухо звякнула щеколда, и калитка распахнулась, открыв перед Сорокопутом картину весьма угрожающего характера. Зажженная керосиновая лампа, стоящая на земле, освещала высокого старика, в каждой черте которого чувствовалось что-то чрезвычайно первобытное и необузданное. В этот ночной час при виде его в памяти всплывали образы героев книг Фенимора Купера – покорителей дикого запада и скитальцев прерий. На старике была короткая холщовая куртка и широченные штаны, перетянутые в поясе черной портупеей. Одной рукой старик держал за ошейник огромного, лохматого пса, который, не имея возможности тут же кинуться на непрошеного гостя, вытягивался вперед, как натянутая тетива. Второй рукой старик прижимал к плечу охотничью двустволку, положив палец на спусковой крючок и целясь прямо в грудь Сорокопута. На морщинистом лице старика свирепо горел один глаз, второй для лучшего прицеливания, был зажмурен. Немая сцена, нарушаемая лишь рыком собаки, длилась целую минуту. Затем старик медленно опустил ружье, открыл зажмуренный глаз и широко улыбнулся. – Сорокопут! Какими судьбами старика Гаева вспомнил? Голос человека с ружьем был хриплым и отрывистым. Сорокопут тоже широко улыбнулся: – Здравствуй! Извини, что в поздний час, дельце до тебя безотлагательное. – Мальчик, место! – гаркнул старик. Пес, который, судя по своим внушительным размерам и басовитой глотке, был уже далеко не мальчиком, а вполне созревшим мужиком, поплелся к конуре, с тоской поглядывая на пухлые ляжки Сорокопута. – Прошу, – показывая в сторону дома, произнес Гаев. – У меня в машине человек один, давай его к тебе перенесем. Открыв заднюю дверцу, старик заглянул в салон и, увидев Громова, вопросительно посмотрел на Сорокопута. – Его сильно били, он без сознания, – пояснил Сорокопут, – ему врач нужен. – Почему не в больницу? – строго спросил Гаев.