– Нет, это не мое, – дрогнувшим голосом произнес Громов, – я там быть не могу, потому что я здесь еще, я живой. – Сейчас посмотрим, – втыкая в землю лопату, деловито ответил Сорокопут. – Но как? Ведь три года прошло, ведь там уже разложилось все, ведь там…, – Громов смешался и замолчал. – Тут торфяное болото и в почве много воды, – сказал Гаев, – а торф и вода – это отличные консерванты. Труп может пролежать в торфе не один год, и процесс гниения нисколько не коснется его. Вы погуляйте пока где-нибудь. Не нужно вам смотреть на то, что мы делать будем. Громов отошел в сторону, присел на короткий обрубок бревна, положенный около одной из могил вместо лавки, зябко передернул плечами. Его спутники, о чем-то переговариваясь, начали копать. Торфяная земля была податлива и мягка, и черный рассыпчатый холмик рядом с потревоженной могилой быстро рос. Громов посмотрел на синее, задумчивое небо. На нем не было ни единого облачка, и звезды светили во всю свою силу. Над далеким лесом одиноко висел тонкий серп ущербной луны. Воздух был напитан звуками кипящей вокруг жизни, одержимой жаждой любить и оставить потомство. Со стороны болота несся неумолкающий лягушачий гвалт. В траве пели кузнечики. Пищали комары. Неожиданно мимо пронеслась летучая мышь и исчезла во мраке. Между тем Сорокопут и Гаев добрались до гроба, поддели его веревками и вытащили на поверхность. Орудуя долотом и клещами, Сорокопут сорвал крышку и аккуратно отложил ее в сторону, потом, перевернув гроб, вывалил его содержимое на расстеленный мешок. Налетевший ветерок донес до Громова тошнотворный запах сырого, век не проветриваемого подвала. Сердце его громко и часто забилось, он нервно вскочил на ноги, но не посмел сделать ни единого шага в сторону раскопанной могилы. Сорокопут, спрятав нос за воротом куртки, на шаг отступил от того, что лежало перед ним на земле. Луч света от фонаря он направил вниз, освещая объект, над которым склонился Гаев. Высокая трава скрывала от Громова и труп, и те манипуляции, что совершали над ним руки старика. Лишь время от времени до него доносилось позвякивание анатомических инструментов. Минут через десять Сорокопут вдруг бросил фонарь на траву, подскочил к Громову и достал из кармана пачку сигарет. – Извини, – закричал он Гаеву, – не могу больше, сам себе свети! После чего, несколько раз глотнув табачного дыма, сказал Громову: – Ну и видок, а запах, ой, ой, ой! – Это я? – коротко спросил Громов. Сорокопут вопросительно посмотрел на него. – Я спрашиваю: там, в гробу мое тело лежит или чье-то чужое? – Не поймешь ничего, – со вздохом сказал Сорокопут, – лицо почернело и опухло, а ниже, на туловище, кожи, кажется, вообще нет. Еще спустя несколько минут старик Гаев поднялся, накинул на лежащее перед ним тело второй мешок и позвал к себе Громова. Стараясь не смотреть на накрытое мешковиной тело, он подошел к старику. – Скажите, – поинтересовался Гаев, – нет ли у вас каких-нибудь физических особенностей или изъянов, к примеру, вставных зубов? – Да, есть. – А какие именно, позвольте поинтересоваться? – Справа вверху два коренных – стальные, и еще слева внизу один – позолоченный. Старик кивнул, вновь наклонился над трупом, сдернул с его головы край мешка. Глаза Громова сами собой опустились вниз и словно намагниченные, уставились на открывшееся лицо покойника. Действительно, узнать, кто был этот человек при жизни, было весьма затруднительно. Гниение, как и предполагал Гаев, совсем не коснулось трупа, зато обилие воды сильно раздуло, а торф покрыл лицо черными разводами, отчего голова покойника походила на бугристую опухоль. Умелым, выверенным движением Гаев провел скальпелем по его щеке, отвел рассеченную плоть в стороны, обнажая зубы. Среди почерневших зубных пеньков блеснули два нержавеющих стальных протеза, слева позолоченного зуба не оказалось, на его месте чернела пустота. Громов почувствовал, как вдруг немилосердно закружилась голова, и если бы не Гаев, вовремя подхвативший его, он упал бы прямиком на покойника. Друзья вновь отвели ослабевшего Громова к бревну-лавке и осторожно усадили. Затем, о чем-то посовещавшись, они вернулись к могиле, положили мертвеца в гроб, опустили в могилу и закидали землей. Сорокопут воткнул в заново насыпанный могильный холм деревянный крест, а старик Гаев, стянув с рук грязные резиновые перчатки и сварливо пробурчал: – Черт знает, что такое. Куда ты меня затянул, скажи мне на милость? Но Сорокопут ничего не сказал, он собрал свои инструменты, мешки, веревку и пошел к машине. Вслед за ним поплелся Громов. Последним шел старик и недовольно ворчал. Но в машине плохое настроение оставило старика, он повеселел и даже пытался шутить со своими спутниками. Еще бы, ведь только что он сделал открытие о том, что, несмотря на свой возраст и длительное отсутствие практики, его память продолжала хранить в себе многолетний опыт работы, а руки были по-прежнему послушны и верны. На полпути к дому Сорокопут, перебивая ставшего вдруг чрезвычайно словоохотливым старика, спросил: – Какие выводы можешь сделать? Но Гаев, помня о своем последнем вопросе к Сорокопуту, на который он так и не получил ответ, злорадно продолжал травить свою легкомысленную историю: – Вообразите, снится мне накануне сон, и доложу я вам, с каким то аллегорическим смыслом. Как будто помер я и в мертвом виде лежу на столе в гробу. И тут вдруг встаю, то есть двигаюсь, мышечную работу совершаю, ну и думаю о чем-то. И тут в мою, как бы на время сна мертвую голову приходит мысль: как это я двигаюсь, если я мертвый и если в моем теле нет электричества, да и думать без электричества я не должен, а вот же, и хожу и думаю – парадокс! – Видны плоды просвещения, – сухо заметил Сорокопут. – Еще бы, – весело поддержал его Гаев, – если бы сто лет назад жил – подумал бы, что душа из тела отлетела, а теперь – электричество. Домой вернулись посреди ночи. Несмотря на поздний час, спать не хотелось никому: поездка и тайное действо на кладбище растревожили всех. Поэтому, приняв предложение Гаева о чаепитии, все молча уселись за стол. Свет керосиновой лампы отбрасывал на стены причудливые тени. – Что ж, – начал Гаев, – ты, Сорокопут, у меня о выводах спрашивал. Выводы сделать можно. Слушайте, товарищи, мои выводы, анализируйте, и делайте свои. Я в ваши дела не вникал и вникать не собираюсь, мне они на старости лет ни к чему. Труп пролежал в земле примерно три года. Причина смерти – пулевое ранение сердца. Вскрытие ему уже проводилось. Заслуживает внимания факт – у трупа отсутствует часть внутренних органов, а именно: кишечник, легкие и самое интересное – кожа. Да, да, труп в прямом смысле был освежеван. Кожа оставлена лишь на голове, кистях и стопах, то есть тех местах, где снятие ее представляет определенные трудности. Вместе с тем органы, которые могли бы представлять интерес как донорские: почки, печень, сердце, – на месте. Старик отхлебнул чайку и продолжил: – В последние годы перед пенсией мне уже приходилось встречать такие трупы. Здесь виден почерк одного моего бывшего коллеги. Мы его Мясником прозвали. Тут ведь какое дело: все мы в какой-то степени мясниками были, все с покойниками работали, но у всех же у нас и уважение к праху людскому было, и совесть, и страх. А у него вместо совести мозоль, на все через свой карман глядел. Он тогда с фирмой какой-то связался и вот эти самые органы, которых у нашего покойника не хватает, им поставлял. Конечно, из погибших выбирал тех, у кого родственников не было, но всегда, почему-то, только мужчин. Когда дело всплыло, мы удивлялись, ведь ни кожа, ни легкие, ни кишки для пересадки не используются. Тогда зачем? Старик подлил чай себе и гостям. Потом он повернулся к маленькой полочке, прикрепленной к стене прямо за его плечами, достал из нее круглое зеркальце и, протянув Громову, сказал: – Теперь по второй части вопроса. Золотого зуба у нашего трупа не было. Это Мясник его стащил, он этим делом тоже промышлял. А теперь вы в свой рот через зеркало загляните и проверьте, ваш то золотой зуб, да еще два железных на месте или их тоже украл кто-нибудь? Надо заметить, что после обретения тела Громов как-то ни разу не заглядывал в собственный рот. Наверное, повода для этого у него не находилось. Теперь же, с помощью зеркала, он сделал это, внимательно оглядел зубы и тут же похолодел от результатов осмотра. Никаких протезов, ни золотых, ни железных в его рту не было, на их месте находились вполне нормальные, здоровые зубы, подаренные отнюдь не стоматологом, а самой матушкой-природой. Мало того, во всех остальных его зубах не было ни единой пломбы и не малейшего признака кариеса. – Нету, – прошептал пораженный Громов, – ни вставных зубов нету, ни пломб нету. Сорокопут, не менее удивленный, чем обладатель неожиданно здоровых зубов, вопросительно посмотрел на Гаева. Старик хитро прищурился и, выдержав солидную паузу, произнес: – Кожа, кишечник и легкие – это, в первую очередь, источник эпителиальной ткани, а эпителиальная ткань – это лучший материал для клонирования. Эксперименты на эту тему велись и ведутся. Учитывая парадокс с зубами, могу сказать одно: там, на деревенском кладбище, в могиле лежит тело Громова, вы же – клон, выращенный всего лишь из одной клетки вашего, извиняюсь за выражение, праотца. Все вставные зубы, все пломбы, все рубцы и все болячки, накопленные Громовым за свою жизнь, остались при нем в могиле. Ваш же организм совершенно новый, не изношенный и здоровый. Это мой вывод. Но о том, как ваше сознание переместилось из одного тела в другое, да еще без вашего на то ведома, не спрашивайте. На это ответа у меня нет. – Да мы и не спрашиваем, – вместо Громова заметил Сорокопут. Допив чай, старик поднялся из-за стола. – Ну, господа хорошие, скоро светать будет, а мы еще не ложились, давайте спать. – И то правда, – согласился Сорокопут, – утро вечера мудренее. Добравшись до своего топчана, Громов разулся и, не раздеваясь, лег. Старик потушил лампу. Было слышно, как в темноте зашаркали его ноги по скрипучим половицам, а потом хрустнули пружины старого дивана. Сорокопут, ночующий на чердаке, зашуршал чем-то прямо над головой Громова и затих. В маленьком домике на короткий час, оставшийся до восхода солнца, поселилась тишина. Усталость свинцовой тяжестью навалилась на Громова. Несколько минут в каком-то тупом недоумении он плавно и почти невесомо исследовал раскрытой ладонью лоб, щеки, нос, все выпуклости и ложбины своего лица, водил языком по ровным полукружьям зубов. Чудно и странно было ему вдруг ощутить себя в новом теле. Оно и свое, и в то же время как бы чужое. Но никакого, даже малейшего страха от удивительного открытия Гаева не находил он в себе, лишь легкое сожаление по своему старому телу, отданному теперь земле, какое-то время тревожило его. Но и это сожаление, схожее со скорбью ужа по отслужившей свое и сброшенной коже, под напором наступившего сна быстро оставило его. Глава 12 В девять утра, когда суровый Гаев уже работал на своем огороде, Сорокопут разбудил Громова. – Теперь поверил я тебе во всем, – дымя сигаретой, заявил он. – Сегодня нам с тобой еще одна поездка предстоит, для тебя очень важная. На этот раз вдвоем поедем. – Куда? – Громов поднялся. Боль уже почти не беспокоила его. – Завтракай, еда на столе, все в машине объясню, – уклончиво ответил Сорокопут. Через час уже въезжали в город. – Вот что, – начал Сорокопут, – помнится, три года назад я обещал тебе в ответ на твою откровенность найти убийцу твоей семьи. Я нашел. Сейчас мы навестим его. Громов почувствовал, как внутри него до крайнего предела натянулись какие-то и без того дрожащие от напряжения струны. – Кто это? Кедранюк? – Нет, честно говоря, о причастности к этому делу Кедранюка я узнал только от тебя. И Кедранюк – это заказчик. Я давно нашел исполнителя, года два назад. Я не трогал его, чтобы мути со дна не всколыхнуть. – Кто это? – повторил свой вопрос Громов. – Некто Алексей Кравцов, кличка – Москит, боец бывший. Еще при Советах в горячих точках воевал. Старший сержант, специалист по уничтожению живой силы противника. В Африке получил серьезное ранение. Оправиться и вернуться в строй не смог. Остался инвалидом. Но на твою жену с дитем сил у него хватило. Резко повернув влево, Сорокопут съехал на кривую улочку, покрытую промоинами и редкими островками разбитого асфальта. Возле старого дома на натянутых веревках сохло белье. Рядом на табуретке сидела толстая старуха. Подозрительным взглядом проводила она двух чужаков, появившихся из-за угла дома и быстро скрывшихся в подъезде. Вспугнув кошку, поднялись на третий этаж. Сорокопут стукнул в облупленную дверь. Почти сразу же за дверью послышались шаги, и мужской голос спросил: – Кто там? – Я из военкомата, – начал пояснять Сорокопут, – у меня к Алексею Кравцову извещение о единовременном денежном пособии. Щелкнул замок, дверь открылась. Представший перед ними человек был мал ростом и чрезвычайно худ. И это было единственное, что успел заметить Громов во всей его внешности. В следующее мгновение хозяин квартиры, сбитый с ног коротким хуком Сорокопута, уже лежал на полу. Громов с Сорокопутом вошли. Закрыв за собой дверь, Сорокопут вынул ключ из замочной скважины и опустил его в карман своих брюк, после чего нагнулся и приподнял своего противника. Повиснув в руке Сорокопута как кукла-марионетка, человек вдруг попытался ударить его ногой. Но Сорокопут ожидал этого выпада. Он легко парировал удар и, не выпуская человека, нанес ему несколько ответных ударов. – Не надо, Москит, не рыпайся, хуже будет, – отрывисто бросил Сорокопут и поволок его в комнату. Внутреннее убранство квартиры, где жил Москит, нельзя было назвать даже бедным, оно было нищенским. Из мебели здесь была лишь подобранная на улице ветхая школьная парта с остатками недавней трапезы, да пара убогих стульев с ободранной обивкой. Три угла комнаты занимали: расстеленные на полу старые одеяла, большая груда тряпья, представлявшая собой некое подобие платяного шкафа и длинный ряд пустых бутылок. Четвертый угол был пуст. – Поговорим, Москит, – пододвигая к себе стул и усаживаясь на него, предложил Сорокопут. Москита он отпустил, разрешая ему тоже присесть. – О чем это? Москит исподлобья глянул на своего мучителя. Во взгляде его горела злоба. Оставшийся стоять Громов внимательно осматривал этого человека. Одежда его была совершенно под стать царящему в жилье беспорядку. На Моските был лоснящийся пиджак, надетый прямо на голое тело и хлопчатое трико с коленками, отвисшими, как брюхо щенной суки. Лицо Москита относилось к тому редкому типу человеческих лиц, которые очень долго остаются юношески моложавыми, а потом, так и не захватив стадию взрослости, внезапно стареют. Очевидно, возраст хозяина квартиры только что миновал эту роковую черту. Издали его еще можно было принять за мальчика-подростка, но при ближайшем рассмотрении землистый оттенок кожи и глубокие морщины совершенно сводили на нет эту странную иллюзию. – Три года назад, – начал Сорокопут, – двадцать пятого декабря, было совершено двойное убийство. Убитые – женщина и ребенок. Скажи нам, Алеша, ты случайно не в курсе, кто это мог натворить? В последних словах Сорокопута слышалась мягкость, даже ласка. Лицо Москита напряглось еще сильней, а за горящей во взгляде злобой блеснул звериный страх. Но эта вспышка длилась лишь мгновение. Москит опустил глаза и глухо произнес: – Не понимаю, о чем это вы.