– Не понимаешь? – переспросил Сорокопут. – Так я объясню: ты это натворил, Алеша, на твоих руках кровь, и ты мне сейчас об этом подробно… – Ты чего гонишь, дядя? – нагло перебивая Сорокопута, ухмыльнулся Москит, – ничего я не знаю, ксиву свою ментовскую покажи. – Сейчас, – все так же ласково ответил Сорокопут и вдруг быстрым, почти неуловимым для глаз движением нанес своему собеседнику удар по плечу. Горло Москита издало такой тонкий и высокий крик, какой может издать только женщина, находящаяся в крайней степени испуга. Вместе со стулом Москит рухнул на пол и, зажав ладонью ушибленное плечо, изогнулся в приступе нестерпимой боли. – Так, значит, у тебя на этом плече перелом не сросся? – осведомился Сорокопут. – Извини, не знал. Москит застонал. – Ты не понял, Алеша, мы не из милиции, – терпеливо начал объяснять Сорокопут, – и никаких ксив ментовских ни у меня, ни у моего друга нет. Мы отлично знаем, кто ты такой и чем занимался четверть века назад. Нам не нужно твое признание, мы знаем, что исполнителем был ты, и мы легко смогли бы прикончить тебя еще в прихожей. Но нам нужно знать имена заказчиков, мотивы, известные тебе, короче все, что ты знаешь об этом деле. – Я не понимаю, я ничего не знаю и ничего не скажу, – в голосе Москита послышалось тупое и непробиваемое упрямство. Сорокопут покачал головой, поднялся на ноги, не спеша прошелся по комнате, подошел к столу, смахнул на пол скомканную газету, взял в руку спрятанный под газетой нож. На металле была видна наполовину стертая гравировка – змея, свернувшаяся в кольцо и поднявшая голову. – Гюрза – боевой нож спецназа, – негромко произнес Сорокопут и вдруг метнулся к лежащему на полу Москиту, схватил его за волосы, откинул голову и, приставив к шее нож, зарычал: – Отвечай, негодяй, кто заказчик!? Отвечай, зарежу! Москит сглотнул слюну и прохрипел: – Ничего я не знаю. Хоть режь, ничего не скажу. – Ах, ты …, – в сердцах выругался Сорокопут, но по горлу Москита не полоснул. – Чья вторая тарелка на столе? – вдруг гневно спросил бывший чекист. – Кто с тобою щи жрал? – Никто, – процедил Москит. Но тут до чуткого слуха Сорокопута донесся какой-то подозрительный шумок, он вскочил и кинулся к куче тряпья в углу. Не выпуская из правой руки ножа, левой он начал раскидывать обноски и уже через секунду извлек из-под них того, кто ел щи вместе с хозяином квартиры. Это был мальчик лет семи, худенький и маленький под стать Москиту, и даже почти на одно лицо с ним, только без морщин. Отсиживаясь под тряпками, он, конечно, слышал весь разговор и теперь, увидев лежащего на полу отца и двух грозных злодеев, у одного из которых в руке был нож, испугался до того, что не смел даже зарыдать. Он только дрожал и затравленно глядел на мучителей своего отца. – Ах, вот кто здесь прячется, – вздохнул Сорокопут и, ухватив мальчика за руку, подвел к столу. Перемена, произошедшая с лицом Москита, поразила внимательно наблюдавшего за ним Громова. Огоньки злобы и ненависти в его глазах мгновенно потухли. Вместо них появился даже не страх, а опустошенность, какая поражает при встрече со страшной бедой. И Громов понял: ничего дороже этого мальчика у Москита нет, и теперь он скажет им все. – Сейчас, Алеша, я тебе вопросы задавать стану, – неторопливо произнес Сорокопут, – а ты, как умный человек, мне на них ответишь. Да? Москит молчал. – Я спрашиваю – да? – Да, – донеслось с пола. – Ты встань, по-человечески с тобой говорить будем. Москит закряхтел и, продолжая прижимать к боку разбитое плечо, встал на колени, но дальше подниматься не стал. – Ты убил? – Я. – Кто заказчиком был? – Кедранюк Иван Иванович. – Другие заинтересованные лица? – Не знаю. – Мотивы? – Не знаю. – Этим ножом бил? – Да. Помолчали. Было слышно лишь, как тяжело дышит Москит, да всхлипывает ребенок. Но через минуту Сорокопут продолжил: – Ничего нового, кроме как о своем ноже, ты нам не сказал. И про тебя и про Кедранюка мы знали и раньше. Москит бросил на своего мучителя настороженный взгляд. – Мы, собственно, не за этим пришли. Знаешь, кто этот дядя? – Сорокопут кивнул на Громова. – Это муж убитой тобой женщины и отец убитой тобой девочки. Теперь цель нашего визита понятна для тебя? И вновь с лицом Москита произошла какая-то удивительная метаморфоза: оно побелело, осунулось и даже как будто оплыло вниз, утратив часть той силы, что удерживала его на костях черепа. – Не надо, – хрипло прошептал он и, так и не поднявшись, на коленях пополз к Сорокопуту, – не надо, не надо, – все повторял он, – Митеньку, сыночка, не трогайте. Что хотите берите, меня режьте, только Митеньку не трогайте. – А ты не меня проси, Москит, мне ты ничего не сделал, ты его проси, – Сорокопут вновь кивнул на Громова. Повернувшись, Москит суетливо пополз к Громову и снова завыл: – Простите, простите, сыночка не трогайте. – Детей любишь, гад, – глядя на Москита сверху вниз, произнес Громов. Москит вцепился пальцами в собственное лицо с такой силой, что, казалось, сейчас порвет его, прижался лбом к ноге Громова и отчаянно застонал. – Папа, не надо, – тонким, надтреснутым голоском произнес Митя, на глазах его появились слезы. Подняв голову, Москит взглянул на своего сына. Лицо его исказилось гримасой безумия. – Да, я детей люблю, – проглатывая слова, торопливо заговорил он. – Меня тогда Иван Иванович нашел и говорит: пора, Алеша, поквитаться. Ведь я, когда вернулся, инвалидом стал, работать не мог. Пенсия одна – кот наплакал, а брат мой Егор дом родительский в деревне продал. Мне Иван Иванович помог – эту квартиру выбил и сказал: потом рассчитаемся. В этой квартире я без малого двадцать лет расплаты со своим благодетелем и дожидался. Будь проклят он! Москит ударил кулаком об пол, согнулся и застонал. – Не надо, папа, – вновь жалобно запросил Митя. Послушный отец замолчал, но лишь на мгновение. – А мамочка наша померла семь годков уж как, в родах, когда Митеньку нашего рожала, – и вдруг закричал: – Нет на мне крови дочки твоей! Жену я убил, а дочку твою не трогал! Одна кровь на мне, одна-а-а!!! Крик его потонул в рыдание. – Объяснись, – вскинул голову Громов. – Мы туда вдвоем пришли с типом одним. Мне его сам Иван Иванович подсунул для того, чтобы жена твоя дверь открыла. Потому как он знакомцем твоим был. – Имя, – почувствовав, как ком подкатывает к горлу, проговорил Громов. – Сашка, фамилии не помню. Он теперь на место Ивана Ивановича сел. – Бизюкин? – Да. Громов с шумом втянул в себя воздух. Признание Москита поразило его. Даже тень мысли об участии в этом деле Бизюкина никогда не посещала его. Пламя мести, съедающее его душу, с новой неутолимой силой вспыхнуло в нем. Он взглянул на Москита и вдруг почувствовал, что больше не испытывает ненависти к этому жалкому, изуродованному существу, извивающемуся у его ног, существу, которому за сотворенный им грех полной горстью отплатила его же собственная недобрая судьба. В мире были другие убийцы его дочери и его жены. Их вина была в сто крат тяжелее вины этого, уж по одному тому, что они, однажды перешагнув через жизни двух самых дорогих для него людей и втоптав в грязь его собственную, продолжали наслаждаться радостями своих жизней. Так думал он. К человеку же, молящему его о жизни для своего сына, в нем осталось лишь презрение и гадливость. Громов сжал кулаки. Но жалость к худенькому, белесому мальчику, шевельнулась в нем и смягчила ожесточенное сердце и удержала от удара в лицо его отцу – той малой крупицы мести, которую несколько мгновений назад он еще хотел оставить здесь после себя. Ничего больше не сказал Громов, а только круто повернулся и вышел вон из квартиры Алексея Кравцова по прозвищу Москит. – Вот так-то, папаша, – выдержав паузу, поучительно заметил Сорокопут, – учись широте души, если она у тебя есть. Он отпустил мальчика и вслед за Громовым направился к выходу. Москит, по-холуйски согнув спину, метнулся за ним. – Спасибо, спасибочки, – как заведенный повторял он, – век за вас Бога молить стану. – А ты молиться-то умеешь? – уже у двери усмехнулся Сорокопут. – Научусь. – Слушай, насекомое, – на прощание сказал Сорокопут, – мой товарищ тебя простил, живи. Но если хоть кому-нибудь ты о нас скажешь, я тебя самолично достану и путевку на тот свет выпишу. Прощай. Сорокопут затопал вниз и уже с лестницы крикнул застывшему у входа в свое жилье Москиту: – Ножичек твой я у себя на память оставлю!