– Осторожно, мистер Пек. Шантаж – это уголовное преступление. Пек мерил шагами веранду, обтянутую сетками от насекомых. – Значит, говорите, книгу написал Барклай? Да он был таким запойным пьяницей, что не мог написать свое имя! Спросите, кто вылечил его от алкоголизма. Спросите, от кого он узнал истинные причины своей тяги к бутылке. Спросите, кто рассказал ему, как все устроено у птичек и пчелок… – Все это он изложил во «Введении». Откройте параграф «Возрождение»… – А, тот, где он сидит ночью в пустыне, размышляя о своих грехах, а потом самобичеванием приводит себя в исступление и начинает кричать о том, что скрывал в сердце? – Величайшее описание человеческого отчаяния. – Вот только бич был в руке у меня. Это я хлестал его душу кнутом и плетью до тех пор, пока его не начало трясти от боли. Он умолял меня перестать, но я был непреклонен. – Пек говорил это так, будто слова и память были неоспоримыми доказательствами его правоты. – Он готов заплатить вам две с половиной тысячи долларов. У Пека начала подниматься температура. – Решил откупиться по дешевке? Две с половиной тысячи долларов! За кого он меня принимает? Да я его по судам затаскаю! – Я уполномочен предложить вам большую сумму, – осторожно произнес Манн, – исключительно затем, чтобы вы не навредили самому себе. Вымогательство – не шутки, почтовая служба за это может… Он сделал вескую паузу, давая оппоненту проникнуться серьезностью угрозы. Пек глядел сквозь москитную сетку на коралловые и аквамариновые краски заката над пустыней, но видел именно то, что Манн хотел ему показать: каменные стены Атланты и форта Ливенворт. Не найдя ничего лучше, он повторил: – Книгу написал я. – А доказательства, мистер Пек? – Я написал книгу, ясно вам? Это моя идея! – Голос у Пека дрожал, язык не слушался. – Авторские права на нее у вас есть? Или, может, рукопись и свидетельства двух людей, видевших вас за работой над ней? – Писательство – не зрелищный спорт, мистер Манн. Хотя в санатории были такие люди, я могу их найти… – А рукопись есть? – …медсестры, санитары, пациенты, среди них найдутся два человека, видевших, как я писал книгу… – А рукопись, мистер Пек? – спросил Манн ровным голосом, скептически приподнимая бровь. – Вы уж извините, но если вы действительно надеетесь чего-то добиться своими требованиями, необходимо вещественное доказательство. С наступлением сумерек начало холодать, температура у Пека подскочила, он стал кашлять, но упрямо продолжал спор в том же духе. У Манна на все был один ответ: «Доказательства. Готовы ли вы представить доказательства в суде?» Манн не имел юридического образования, он просто зазубрил словарик в конце учебника по деловой переписке, и этого, как правило, было достаточно, чтобы произвести нужное впечатление. – В ваших же интересах уладить дело в досудебном порядке, мистер Пек. Будь у вас доказательства, я рекомендовал бы судиться, однако в вашем положении самый мудрый шаг – согласиться на предложение мистера Барклая. От лихорадки Пека бросало то в жар, то в холод. Как и многие больные чахоткой, он отличался эмоциональной нестабильностью. В его настроении золото эйфории перемежалось чернотой депрессии. На пустыню легли холодные тени, он дрожал и кашлял, воображение рисовало ему картины одну мрачней другой, в них были инспекторы почтовой службы, судьи и тюремщики. Воля его ослабела, и вот он уже внимал Манну как доброму другу. – Сколько он мне заплатит, если я пообещаю оставить свои притязания? – Пять тысяч. Это максимум, мистер Пек. В противном случае мы будем вынуждены сами обратиться в суд. На вымогательство там не посмотрят сквозь пальцы. И если вы не предоставите адекватных доказательств… Доказательства, доказательства. Повторение этого слова было как звук капающей воды, который сводит заключенного с ума. Пек согласился на предложенные условия. Он хотел поскорее лечь в постель и укрыться теплым одеялом. – Приходите утром, я все подпишу. – Я бы хотел уехать сегодня. Надеюсь успеть на одиннадцатичасовой экспресс из Альбукерке. – Манн взглянул на часы. Снаружи ожидал «форд». Человек за рулем был не только нотариусом, но еще и помощником местного шерифа. Манн просто выглянул с веранды и попросил: «Будьте любезны, засвидетельствуйте подписание документа», и вот сам закон вошел в дом Пека, готовый нанести удар, как только прозвучит слово «вымогательство». Документ у Манна также был наготове. Начинался он со слов «Я, Гомер Пек…», и далее в высокоумных юридических выражениях следовал отказ от притязаний, сделанных в письме от двадцать восьмого числа прошлого месяца, а также обязательство более не выступать с подобными требованиями во избежание законной кары. Пек просил кое-что в документе изменить, но Манн твердо стоял на своем. Стоило ему почувствовать свое преимущество, он тут же отбросил свои вкрадчивые манеры и превратился в мелкого тирана. Пек же был безнадежно болен. Он чувствовал, что жить ему осталось недолго, и более всего хотел спокойствия. Он взял у Манна авторучку с золотым ободком и подписал. Когда посетители ушли, Пек взглянул на свои руки, словно они были испачканы пятью хрустящими тысячными купюрами. 5 Гомер Пек не умер. Возможно, странным образом сработала придуманная им (или Барклаем) философия. Определенно Пек был не из тех, кто исцеляется от телесных недугов светлыми мыслями. Он не мог принять ни одного философского или религиозного учения, разделяющего бессмертный дух и бренную плоть. После длительных наблюдений он пришел к выводу, что именно те, кто громче всех выражал свое презрение к желаниям тела, на самом деле сильнее всех чувствовали над собой их власть. Тем не менее здоровье его начало понемногу улучшаться. Воля к жизни подпитывалась твердым намерением однажды найти доказательства и призвать Барклая к ответу. И вот настал день, когда его терпение было вознаграждено. Роясь в старом чемодане, Пек случайно наткнулся на экземпляр своей забытой работы – курса динамики бизнеса под авторством Уоррена Дж. Вильсона. Пек листал пыльные страницы, улыбаясь собственной высокопарной лжи, и вдруг его как молнией ударило. Он аж застонал от злости на собственную забывчивость. Уроки с двадцать третьего по двадцать восьмой! «О самообладании», «Свобода от запретов», «Эго – познание самого себя», «Фундаментальное значение правды», «Честность с собой» и «Очищении ума, сердца и души». В двадцать пятом уроке чистосердечное признание рекомендовалось в качестве лекарства для больного духа, и весь урок, слово в слово, был включен отдельной главой в книгу «Признание и внушение». А значит, «Моя жизнь – правда» содержала в себе плагиат плагиата. Только в случае Пека такое заимствование не было наказуемо – ему принадлежали авторские права. Вот оно, вещественное доказательство! Закон не преследует кражу идеи – идея нематериальна и не может целиком принадлежать одному человеку. Зато предложения, абзацы, параграфы, все в печатном виде, все под авторским правом – это уже весомо. На этот раз Пек обошелся без писем. Иск за плагиат он подавать тоже не стал. Одинокими ночами в пустыне ему представлялись картины будущей мести, такие же пышные и безвкусные, как фильмы Сесила Демилля, но на деле он был слишком умен, чтобы в погоне за эффектом упустить собственную выгоду. Не стоило убивать курицу, несущую золотые яйца. К тому времени издательский бизнес Нобла Барклая уже вовсю процветал. Кричащие обложки его журналов маячили в витрине каждого газетного киоска. Барклай стал знаменитостью, давал интервью, возвращаясь из путешествий по Европе, фотографировался с конгрессменами и киноактерами на флоридских пляжах, был принят в Белом доме самим президентом Гувером. Его имя фигурировало в кроссвордах и превратилось в синоним слова «правда». Свидетельство его бесчестья моментально разрушило бы до основания все, что он успел построить. Уроки с двадцать третьего по двадцать восьмой стали для Пека впрыском свежей крови. Ему как никому другому была очевидна ирония судьбы: барклаевские пять тысяч, до сего момента пролежавшие нетронутыми, стали финансовой основой для сбора свидетельских показаний. Из брошюры «Сундук сокровищ. Откровения исцеленных Ноблом Барклаем», которую клиенты получали в качестве бесплатного приложения при заказах по почте, Пек узнал про мисс Ханну Майердорф и миссис Горацио Бич, слушательниц первой лекции Барклая, прочитанной в поезде. К несчастью для Пека, мисс Майердорф переехала на Майорку (ее брат-масон после смерти оставил ей неплохое состояние), миссис Бич скончалась, а ее дочь Розетта вышла замуж за крупного торговца хлопком и жила теперь в Новом Орлеане. Она не хотела, чтобы ее имя было замешано в публичном скандале. Пек обещал ей, что дело никогда не будет передано газетчикам. Только тогда она дала письменные показания, изложив обстоятельства своей встречи с Ноблом Барклаем, как он лечил ее мать и жил в их доме. Она точно помнила, что поначалу Барклай неизменно ссылался на Пека как на автора идеи, но впоследствии стал этим пренебрегать, и она в шутку предложила ему приписать все заслуги себе. Из Нового Орлеана Пек отправился на запад, в Калифорнию, где ему удалось обнаружить врача из того самого захудалого санатория. Доктор Филмор Макрей был к Пеку не слишком расположен – все еще лелеял старую обиду на пациента, который лечил его больных успешней, чем он сам. Зато деньги он по-прежнему любил, и тысяча долларов немедленно вылечила его неприязнь. Он тоже подписал свидетельские показания. В городе Бьютт в штате Монтана Пек нашел ту самую добросердечную медсестру, которая приняла живейшее участие в сексуальном просвещении Барклая. Она так увлеклась воспоминаниями, что Пеку пришлось отредактировать ее заявление, опуская самые пикантные подробности. Но он был благодарен ей за честное описание этих уроков, за возмущение по поводу вероломного обмана, за отказ взять деньги, за ужин, который она сама для него приготовила. Последней свидетельницей была та самая влюбленная секретарша, которая не смогла найти издателя для рукописи. Она более не была стройна, а некогда темные волосы теперь красила в жуткий розовый цвет. Пек увидел ее имя под комическими куплетами в популярном журнале, написал в редакцию и десять дней спустя получил телеграммой потрясенный ответ – девушка не предполагала, что он жив. Вечером в ее квартире зазвенел дверной звонок. – Гомер! – Она обвила руками шею тощего, обожженного солнцем гостя. Он мягко отстранился, поскольку, как и прежде, ревностно оберегал окружающих от своей заразы. – Я больше не Гомер Пек. Я теперь Уоррен Вильсон. – Ты в своем уме? – Я сменил имя. Он знал, что подруга рассмеется, услышав о такой донкихотской затее, и потому изложил свою историю с юмором. Гомер Пек подписал отказ от претензий к Барклаю и принял пять тысяч долларов в уплату за молчание. Но Уоррен Вильсон ничего не подписывал, и он был автором текстов, которые Барклай украл с точностью до слова. На следующее утро он явился к Барклаю в офис. Человеку с улицы не так-то просто было получить аудиенцию – «создателя» философии правды приходилось беречь от благодарных последователей. Вильсон все продумал. На его визитке значилось: «Доктор Филмор Макрей, Институт мануальной терапии Макрея, Лос-Анджелес». Конечно, Барклай не забыл врача, который так внимательно к нему отнесся. Он наверняка предположил, что светило медицины хочет дать интервью журналу «Правда и здоровье» и сделать рекламу своему заведению. Когда «доктор Макрей» вошел в кабинет, Барклай побелел как полотно. – Меня зовут Уоррен Вильсон, – веско произнес посетитель. – Вы наверняка слышали о моем учебном курсе по динамике бизнеса. Главы четвертая, пятая, седьмая и тринадцатая в вашей книге полностью списаны с моих уроков под номерами с двадцать третьего по двадцать восьмой. Барклай склонился к селектору на своем столе, и в кабинете тут же возник Эдвард Эверетт Манн – словно выскочил из обшитой дубовыми панелями стены. Он больше не был обычным секретарем. Грязной работой он успел заслужить себе новые титулы – контрольный редактор, главный управляющий, личный помощник Нобла Барклая. Он прочно обосновался в собственном кабинете и был уверен, что жизнь его устроена раз и навсегда. Тут Вильсон не стал глушить свою тягу к драме. – На этот раз вам не придется проявлять снисхождение к тому, кто не может доказать факт интеллектуальной кражи. Теперь, господа, я располагаю такими доказательствами, что могу не только отсудить у вас миллионы, но и поставить крест на вашей карьере и вашем прибыльном бизнесе, отправить вас в тюрьму и превратить имя Нобла Барклая из синонима слова «правда» в само воплощение лжи и вероломства. Манн осклабился. – Если у вас есть такие убедительные доказательства, почему вы не пошли с ними в суд, а явились сюда сыпать малоправдоподобными угрозами? – Он повернулся к Барклаю и заявил: – Это шантаж. Он пытается вытянуть из вас еще денег. Вильсон демонстративно повернулся к нему спиной – его внимания заслуживал лишь Барклай. – Я не дурак, хоть вам и удавалось много лет водить меня за нос. С помощью доказательств, которые я собрал, я могу легко вас уничтожить. Но вместе с вашей репутацией погибнет и бизнес, а часть прибыли от него по праву принадлежит мне. Я предлагаю договориться. Манн хотел что-то сказать, однако Вильсон оборвал его: – Обсуждать это я намерен только лично с Ноблом Барклаем. Теперь условия диктую я. И я требую выплатить мне миллион долларов. – Не слушайте, Барклай, он просто блефует! Барклай молчал, отгородившись от атаки Вильсона пышно украшенным столом. – Я считаю, что такое требование вполне резонно, – продолжал Вильсон. – Вы уже вытянули из моей идеи несколько миллионов. Конечно, часть вы потеряли на неудачных инвестициях и не окупившихся журналах, но факт остается фактом: вы должны мне часть своей прибыли. Кроме того… – Это все блеф! – перебил Манн. Барклай поднял руку, приказывая ему замолчать. Жест был неуверенный, как первое шевеление конечности, которую отпустил паралич. От Вильсона не укрылось, что Барклай напуган, и он продолжал с растущей уверенностью: