– Мне очень жаль, Анселл. В общем зале снова стрекотали пишущие машинки. Слева, со стороны «Правды и любви», донесся смех. Наверное, Элеонор вернулась из студии. Знать бы, что ей сказала Лола и что она обо мне подумает… Сочтет ли напыщенным молодым дураком или восхитится человеком, который борется за свои права? – Смотрите, я не хочу упираться тут рогом, – произнес я сдержанно. – Вы правы насчет курсов дистанционного обучения. Я не питаю иллюзий о назначении наших журналов… – Назначение наших журналов, Анселл, – распространять правду в форме, привлекательной для публики. – Разумеется, мистер Манн. Но реклама… – Реклама обеспечивает нас финансированием. Со снижением финансирования снижаются тиражи, и мы уже не можем донести свои мысли до столь же широкого круга людей. – Понимаю. И без проблем готов убрать шпильки в адрес курсов дистанционного обучения. Я просто напишу, что одна конкретная организация подобного плана была мошеннической и ее нельзя ставить в один ряд с аккредитованными образовательными учреждениями, которые рекламируются в наших неподкупных журналах. Я тут же осознал свою ошибку. Юмор в любой форме ставил Манна в тупик. Он все понимал в буквальном смысле и даже намек на непочтительность к Ноблу Барклаю и его конторе воспринимал как личный афронт. Я поспешил сменить тему: – Смотрите, мистер Манн, по части алкоголя ваши претензии безосновательны. Ну как мы можем в статьях делать вид, что алкоголя вообще не существует, если в трех наших журналах рекламируется спиртное? – Вероятно, вы пропустили совещание, на котором обсуждался этот вопрос. – Зато не пропустил статью в «Правде и здоровье», в которой говорилось, что вино за обедом в умеренных количествах является богатейшим источником витаминов и прививкой от желания выпить чего покрепче. А в следующем выпуске «Правды», насколько мне известно… – Я не подозревал, что вы так хорошо знакомы с содержанием прочих наших журналов. – Резкое изменение редакционной политики трудно не заметить. Смотрите, мистер Манн… – Смотрите, Анселл. Я поражаюсь как вы, профессиональный писатель, допускаете настолько пренебрежительное отношение к языку. Вы предлагаете мне посмотреть. На что? Вам не кажется, что здесь гораздо уместней был бы глагол «слушать»? Я почувствовал, что сейчас сойду с ума. С Манном невозможно было вести дискуссию, он всегда уходил от предмета спора каким-нибудь темным переулком. – Ладно, слушайте, если вам так больше нравится. Я просто упомяну, что в бокале жертвы был алкоголь. Без уточнений. – Вы полагаете, это будет соответствовать нашей политике строгого изложения правды до мельчайших деталей? – Хорошо, я вообще уберу упоминания алкоголя, все равно это к делу не относится. Устроит вас такой вариант? Он затушил сигарету и принялся катать окурок по пепельнице до тех пор, пока из него не высыпались все остатки табака. Тогда он смял пустую бумажку в шарик и бросил в корзину, а пепельницу вытряхнул в жестянку с крышкой. – Не выношу запаха старого табака, – пояснил Манн, вытирая руки бумажным платочком, который извлек из ящика. Затем платочек также отправился в мусорную корзину. – Мы с вами говорили о статье, – напомнил я. – Рубрика «Нераскрытая загадка», убийство Уоррена Вильсона. Не забыли? – Для меня этот разговор закончен. – А для меня нет. Здесь мне следовало сдаться. Я знал, что Лола права: я сражаюсь не за принцип, а за собственный авторитет. Но я все равно не хотел отступать. – Компромиссы бессмысленны, Анселл. Нужно ли напоминать вам, что вы теряете время? Статья отвергнута. Вопрос решен. Повисла долгая пауза. Манн хотел насладиться зрелищем моего позорного отступления. Однако я никуда не торопился. Кто такой этот Эдвард Эверетт Манн, чтобы меня выпроваживать? На секунду решимость моя поколебалась, и я чуть не сдался, но все же решил стоять на своем. – Смотрите, Манн, – начал я и, видя его кислую мину, даже не подумал менять глагол. – Я предложил исправить все, что вызывает у вас возражения. Даже без авторских комментариев – которые, как я считаю, добавляют статье глубины, – мы предложим читателям что-то новое. Я внесу изменения и пришлю вам текст еще до обеда. Если вы сразу дадите добро, я смогу отправить номер в печать сегодня. – А если я не дам добро? – Номер все равно пойдет в печать. Придется мне, как редактору, взять на себя ответственность. Манн встал. Сидя он выглядел незначительно – маленькая голова, узкие плечи. Но стоило ему подняться на необыкновенно длинные ноги, и он стал похож на стареющего мальчика на ходулях. – Ну что ж, тогда нам ничего не остается, кроме как обсудить этот вопрос с мистером Барклаем. – Он поднял к губам микрофон интеркома. – Это мистер Манн. Очень срочно. Из динамика ответил пронзительный женский голос. Через несколько секунд он прозвучал опять. – Мистер Барклай примет нас немедленно, – проговорил Манн, улыбаясь, потому что босс не заставил его ждать. Когда мы вышли в общий зал, стрекот пишущих машинок не запнулся ни на долю секунды. Дисциплина в присутствии Манна всегда была железная. Он шел впереди – пастух, ведущий ягненка на заклание, конвоир, сопровождающий приговоренного к месту казни. У двери в кабинет Барклая он наклонился ко мне и прошептал, обдав запахом мятного ополаскивателя для рта: – Приходило ли вам в голову, Анселл, что ваше упрямство может довести до беды? Разумеется, такая мысль приходила мне в голову, однако я думал, что это будет потеря хорошей работы, а не трагедия, которая случилась из-за моего стремления во что бы то ни стало напечатать свою «нераскрытую загадку» в февральском номере. В тот момент я не видел в истории Вильсона ничего из ряда вон выходящего. Убийство как убийство. Интерес представляло прошлое жертвы – то немногое, что о нем было известно. Никаких других причин любой ценой пропихивать статью в февральский номер и получать личное одобрение Барклая у меня не было. У меня в архиве есть копия рукописи, и поскольку вокруг нее закрутилась еще более странная история, я включу ее сюда – именно в том виде, в каком отправил пятого ноября контрольному редактору и Ноблу Барклаю. Вот она: Выпуск: февраль Автор: Джон Майлз Анселл Нераскрытая загадка месяца СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ НЕ БЫЛ РОЖДЕН Тело нашли не сразу. Мужчина лежал лицом вниз в узком проходе между стеной и кроватью. Правая рука вытянута – очевидно, он упал, пытаясь схватить телефонную трубку. Его обнаружили в девять утра в понедельник четырнадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Тело пролежало с вечера пятницы, потому что в субботу горничные и посыльный увидели на двери знак «не беспокоить». И в воскресенье, и в понедельник знак оставался на месте. Горничная поставила в известность кастеляншу, кастелянша позвонила дежурному администратору, дежурный администратор сообщил управляющему отелем, мистеру Фредерику Семплу. В сопровождении администратора, кастелянши и горничной мистер Семпл подошел к двери номера-люкс 3002-4. Прежде чем воспользоваться ключом, мистер Семпл звонил в электрический звонок, стучал и звал жильца по имени. Когда ответа не последовало, мистер Семпл со свитой вошли в номер. Задернутые шторы не пропускали в комнату солнечный свет. Горели три лампочки под шелковыми абажурами. Гудел мотор телеграфного аппарата – машина работала вхолостую, остаток ленты упал в приемную ячейку. Подушки были свалены в угол широкого дивана, рядом стоял журнальный столик, на нем были сигареты, пепельница, французский бренди и недопитый коньячный бокал. Из гостиной короткий коридор вел в ванную и спальню. На тумбочке у заправленной постели лежали очки в роговой оправе, томик рассказов Саки и золотые часы, остановившиеся в пять двадцать. Стол в дальнем углу комнаты был перевернут, портативная пишущая машинка валялась на полу кверху ногами, как беспомощное животное, кругом рассыпались карандаши, ручки, бумага и листы копирки. А между кроватью и стеной с пулей в спине лежал сам обитатель номера. Час спустя мистер Семпл, содрогаясь от пережитого шока и мыслей о том, как воспримут этот скандал владеющие отелем банкиры консервативных взглядов, рассказал полиции все, что ему было известно о покойном. Этого человека звали Уоррен Вильсон, и в том, как он жил, не было ни намека на грядущую насильственную смерть. В этом номере он прожил пять лет и три месяца и ни разу за все время не создал ни единой проблемы, какие нередко бывают головной болью для управляющих эксклюзивных отелей. Весь персонал любил Вильсона за щедрость и отнесся к его кончине как к потере друга. Большую часть времени Вильсон проводил в номере – читал в постели или слушал пластинки, лежа на диване. Исходя из заключения коронера, пассивный образ жизни являлся следствием проблем со здоровьем. Вильсон был худ и бледен, а легкие его испещряло такое количество шрамов, что удивительно, как он вообще дотянул до смерти от пули двадцать второго калибра. Гости у него бывали нечасто. Служащие отеля запомнили неких мистера Торнхилла, мистера Хеннинга и мистера Бендаса – джентльменов средних лет, разделявших увлечение Вильсона коллекционированием первых изданий. О его страсти к литературе свидетельствовали не только библиотека и выбор друзей, но и впечатляющее количество материалов для письма, рассованных по шкафам. О том, что страсть оставалась нереализованной, свидетельствовало отсутствие рукописи. Судя по выбору книг на полках, Вильсон был человеком с тонким чувством стиля и, вероятно, перфекционистом, который мог написать три строчки в понедельник, добавить пару запятых во вторник, в среду одну из них убрать, весь четверг придирчиво перечитывать результат, в пятницу все яростно сжечь и провести субботу в мыслях о том, как продуктивно была прожита неделя. В его жизни была женщина. Она приходила в отель нечасто и ни разу не регистрировалась у администратора, потому что всегда приходила вместе с Вильсоном после ужина в ресторане. Два мальчишки-лифтера утверждали, что она очень красивая, но так и не смогли определиться, блондинка она или брюнетка. Вечером накануне своей кончины Вильсон также ужинал в ресторане, однако вернулся один. Он потягивал французский бренди под любимые пластинки, а в люксе напротив негр-пианист играл буги-вуги – у единственных соседей Вильсона по этажу была вечеринка. В тот вечер на тридцатый этаж поднялось более шестидесяти человек, и никого из них не попросили сообщить свое имя администратору – так распорядилась хозяйка вечеринки, женщина из номера 3006-8. Никто из прибывших не спросил, где живет Вильсон. Очевидно, убийца знал, что жертва занимает номер 3002-4. У лифтеров было много работы, и всех пассажиров, поднявшихся на тридцатый этаж, они сочли гостями вечеринки. Только один мальчишка, нанятый всего неделей ранее и еще не знакомый со всеми жильцами и их обычными гостями, запомнил нервную даму, которая, выходя на тридцатом, уронила сумочку. Лифтер наклонился, но дама поспешно нырнула за сумочкой, схватила ее и сунула под мышку с самым воинственным видом. На даме был плащ в шотландскую клетку – больше мальчишка о ней ничего не запомнил. Хозяйка вечеринки не смогла припомнить клетчатого плаща ни на ком из гостей. Ее вечеринка была формальной, и шотландская клетка была бы столь же неуместна, как цилиндр на бейсбольном матче. Так что полиция причислила клетчатый плащ к описанию подозреваемой. Делу это мало помогло – шотландская клетка как раз вошла в моду, и такие плащи носили многие. Еще больше запутали полицию показания Жана-Пьера Имана и противоречащее им заявление официанта Гюстава. Месье Иман владел дорогим французским рестораном на Восточной Двенадцатой улице и помнил даму, которая иногда ужинала в его заведении с Вильсоном. Она была молода и красива и в свой последний визит, за десять дней до печальной кончины мистера Вильсона, пришла в новом весеннем плаще в красно-сине-зеленую шотландскую клетку. Жан-Пьер утверждал, что она утонченная блондинка. Гюстав же, как бы ни было ему неприятно перечить боссу, заверил, что девушка Вильсона – блистательная, тонкая и гибкая брюнетка с бездонными темными глазами. При этом Гюстав и Жан-Пьер сошлись в одном – Вильсон появлялся в их ресторане только с одной девушкой. Словом, полиции предстояло вычислить то ли блондинку, то ли брюнетку, одетую в один из сотен тысяч клетчатых плащей, мелькающих на улицах Нью-Йорка. Это была непростая задача, но капитан Аллан Риордан из детективного бюро заявил, что не успокоится, пока не найдет даму в шотландской клетке, которая девятого мая могла иметь в сумочке пистолет двадцать второго калибра. Риордан и его люди принялись собирать информацию. Где-то в плодородной почве жизни Уоррена Вильсона лежал ключ к его странной гибели. Почему человек тихого нрава и скромных привычек стал жертвой хладнокровного убийства? В чем причина гнева или обиды, заставивших кого-то убить этого ценителя вин и салатов, восторженного поклонника Прокофьева, Дебюсси, Малера, Саки и Уильяма Блейка? Одно обстоятельство приводило Риордана в замешательство не меньше, чем загадочная гостья в шотландской клетке. Никто не знал источников дохода Вильсона. Второго числа каждого месяца он клал на чековый счет две тысячи долларов наличными. Это было весьма необычно, однако в банке лишних вопросов не задавали. Со времен депрессии двадцать девятого года встречались эксцентричные субъекты, которые в страхе перед революцией обратили свои активы в наличные и держали их в банковских ячейках. Ячейки на имя Уоррена Вильсона не нашлось ни в одном банковском хранилище Нью-Йорка. И ни в одном из этих святилищ золота, облигаций и банкнот ни один клерк, ни один охранник не смог вспомнить похожего на Вильсона клиента, который открывал бы свою ячейку второго числа каждого месяца. Никаких сведений об Уоррене Вильсоне не было и в Федеральной налоговой службе. В поисках хоть какой-то зацепки люди Риордана изучили все видимые грани жизни Вильсона. Допросили его парикмахера, портного, друзей-коллекционеров. Все были знакомы с ним недавно и ничего не знали о его прошлом. Кто-то припомнил, что Вильсон говорил о жизни в Аризоне; полиция выяснила, что он когда-то работал в Чикаго. В дальнем нижнем углу книжного шкафа Риордан нашел одну странную зацепку – связанную не столько со смертью Вильсона, сколько со странными обстоятельствами его появления на свет. Выходило, что Уоррен Дж. Вильсон вовсе не был рожден, он стал плодом имевшей место двадцать лет назад беседы над контрабандным мартини в чикагском подпольном баре. Собственно, Риордан обнаружил стопку рекламных листовок в папке из искусственной кожи. На листовках значилось: