С таким настроем я влетел в кабинет «Правды и любви». И никого там не обнаружил. Пустой крючок на стене – ни клетчатого плаща Элеанор, ни замызганной шубки Лолы. Оба стола аккуратно прибраны, обе пишущие машинки накрыты чехлами. Когда я ворвался к мисс Экклес, она говорила по телефону. Увидев меня, она прикрыла рукой трубку и сказала: – У меня важный звонок. Междугородний. Вас не затруднит подождать снаружи, мистер Анселл? Я ждал, меряя шагами коридор. Народ расходился по домам, надевая пальто и плащи, все еще не просохшие с утра. В воздухе пахло сыростью. Тони Шоу остановился похвастаться, что сегодня ведет какую-то актрису пить коктейли в «Плазу». Я заметил, что в кабинете мисс Экклес погас свет. Бросив Тони, я вбежал туда, щелкнул выключателем и обнаружил мисс Экклес с плащом и шляпкой в руках. – Хотели сбежать от меня? – Вовсе нет! Я совершенно про вас забыла. – Она кивком головы указала на персональный лифт Барклая. – Вечером я обычно спускаюсь здесь. В остальных слишком много народу. – Что вы сказали Элеанор в дамской комнате? Прозрачные глаза заморгали, стиральная доска снова заходила ходуном. – Что вы сказали Элеанор, мисс Экклес? Тут из своего кабинета вышел Барклай – в верблюжьем пальто, кожаных перчатках и с дорогим дипломатом в руке. – Мисс Экклес, я ухожу. Как успехи, Анселл? Вам доставили мое разрешение? Мисс Экклес с надеждой смотрела на него, но у Барклая не было для нее никаких поручений, и проехаться с ним в персональном лифте он ей тоже не предложил. Лишь пожелал нам приятного вечера, и автоматические двери за ним закрылись. Мисс Экклес затараторила, чуть дыша: – Великий человек, прекрасный человек, без остатка посвятил себя своему призванию, такая честь работать на него, соприкоснуться с одной из величайших фигур современности, с человеком, чье имя войдет в историю, чья философия… – Слушайте, мисс Экклес, плевал я на его величие. Я хочу знать, что вы сказали Элеанор в дамской комнате и почему это произошло сразу после того, как я спросил вас про Вильсона? Она смотрела на меня, как раненая лань. Но я был безжалостен. Я схватил ее за костлявые плечи и потряс так, что у нее клацнули зубы. Вид у нее был такой несчастный, что мне вспомнилась Лиллиан Гиш в немом кинофильме «Сломанные побеги». – Говорите! – Это не мой секрет. Она застыла как истукан, лишь голова повернулась на тонком стебельке шеи. Мисс Экклес смотрела на блестящие медью и хромом двери персонального барклаевского лифта. И тут эти двери раскрылись. – Я подумал, оставлю-ка это здесь, – сообщил Барклай, помахивая дипломатом. – Все равно работать не смогу. Жена сегодня вернулась из Калифорнии, сами понимаете. – И он водрузил дипломат на стол к секретарше. – Ну что, Грейс, вы домой? Я еду в вашу сторону, подбросить вас? Она оглянулась на меня через плечо. Чувствовалось, что Барклай для нее был сейчас как сонм ангелов, сошедших с небес, чтобы спасти несчастную душу из самых глубин ада. Двери захлопнулись с громким стуком. Я проработал до семи, спустился в гриль-бар, съел две бараньи отбивные, выпил два мартини. Когда же вернулся, в издательстве уже не было вообще никаких признаков жизни. Нигде не горел свет, и темнота казалась чем-то осязаемым. Я включил одну лампочку в коридоре и поспешил к себе. Редакторам в штате Нобла Барклая не приходилось работать в мрачной обстановке. «Одно из наших конкурентных преимуществ, – говорил он мне на собеседовании, – это жизнерадостное оформление рабочих мест. Мы считаем, что людям творческой профессии лучше работается в гармоничном окружении. Обстановкой всех наших кабинетов занимался один из лучших декораторов под личным контролем мистера Барклая». Мой кабинет явно принадлежал к «голубому» периоду в творчестве этого корифея интерьерного дизайна. Стены были серые, но остальное – ворсистая обивка мебели, рамки для фотографий, абажуры ламп и даже термос и стакан – все было разных гармонирующих между собой оттенков синего и голубого. При искусственном освещении все это навевало меланхолию. На синей поверхности моего рабочего стола лежала первая страница новой статьи для «Нераскрытой загадки». Дел тут для опытного писаки вроде меня – пара пустяков. Изложить другими словами одну из прошлых версий, пышно разукрасить сюжет описаниями жилища знаменитой содержанки Дороти «Дот» Кинг, ее драгоценностей, нарядов и содержимого ее буфета, добавить горячих пассажей о ласках ее любовников, а потом отравить удовольствие от пикантных подробностей строгой моралью: жизнь во грехе заканчивается скверно. Наши читатели всегда рады благочестиво поразмышлять о соблазне порока. Страдая от скуки, я, тем не менее, добросовестно наваял двенадцать страниц этой тягомотины и только тогда устроил перекур. Выдыхая дым, я думал о мисс Экклес – как она шевелила бледными губами, как сощурила испуганные глаза, говоря мне, что хранит чужую тайну. Тайну Барклая, не иначе. Я ни секунды не сомневался, что Барклай вернулся вовсе не для того, чтобы оставить дипломат, – он вообще не думал никуда уезжать, а стоял в лифте и слушал, как я допрашиваю его секретаршу. Чего, конечно, сложно ожидать от миллионера, главы издательского дома и автора знаменитой книги, от мессии в дорогом верблюжьем пальто. Я пытался понять Барклая, я читал его книгу, всерьез задумывался над его учением. И все равно для меня он остался карикатурным философом, гибридом Супермена с Фрейдом и Дейлом Карнеги, двигающим в массы идеи «морального перевооружения» Фрэнка Бухмана – но без бога; методами Бернара Макфаддена – но без мускулов. Молитву он заменял самовнушением и самогипнозом. Я докурил сигарету и машинально сунул в зубы следующую. Ливень кончился, воздух был свеж. Яростный ветер пронзительно завывал в вентиляционной шахте. Я устал, у меня пересохло в горле, словно я только что проснулся с тяжким похмельем. Вода в голубом термосе была прохладной. Я прикурил еще одну сигарету, снял страницу с пишущей машинки, перечитал. Выходило необыкновенно хорошо. Внезапно пишущая машинка передо мной поплыла, а с ней и стена, мой стол закачался, пол начал крениться, как будто я оказался на маленьком корабле посреди бушующего океана. Цепляясь за подлокотники, я с трудом встал, но не смог сделать и шагу – ноги у меня подкосились, и я рухнул на пол. Столетия темноты. Я лежу в поезде, мчащемся со скоростью девяносто тысяч миль в секунду, впереди на пути скала. Происходит столкновение, но я не разбиваюсь – какая-то сила бережно поднимает меня и влечет к облакам сквозь бесконечное пространство. Рев сирены. Наверное, пожарная машина. Я сам сирена, я пожарная машина, я качусь на резиновых колесах. Мое тело истлело за годы, проведенные в могиле, однако я не мертв, потому что мои глаза видят свет. Снова рев сирены, синие сполохи, потом белое сияние, потом оно рассыпается на триллионы мелких осколков. На груди у меня тяжелый гнет, что-то сжимает мне запястье. Это человеческая рука. И где-то вдалеке назидательный голос: – Без анализа нельзя сказать наверняка, но я уже один раз такое видел. Дихлорид ртути. Пациент тогда умер. Часть II Свидетельство Грейс Экклес Не стоит беречь правду от других, как скряга бережет свое золото. Ею следует делиться, как делится теплом летнее солнце. Но делиться вы можете лишь той правдой, которая касается вас и более никого. Тайны других людей принадлежат только им. Пусть вы знаете, что они вредят себе и окружающим, скрывая свои тайны, вы не имеете права распоряжаться правдой ближнего, как не можете распоряжаться его домом, деньгами, имуществом. «Моя жизнь – правда». Нобл Барклай * * * Признание мисс Экклес написано по моей просьбе. Я убедил ее это сделать путем грубой лести и до сих пор не сказал ей, зачем мне понадобилась ее версия событий. Дж. М. Анселл, июнь тысяча девятьсот сорок шестого года. * * * В истории нашего поколения среди плеяды современников, обессмертивших себя своими трудами, несомненно, будет начертано имя Нобла Барклая. Я имела честь работать единственной бессменной помощницей этого великого человека в течение семи лет, пять из которых прошли в такой близости, что я нередко задавалась вопросом: знает ли Нобла Барклая его жена так же хорошо, как я, его секретарша. Многие преклонялись перед гением Нобла Барклая. Сама я постоянно им восхищалась. Он изобрел и сформулировал новую жизненную философию и сам следовал ей до последней буквы. Циники сомневаются в его искренности, но я-то знаю правду. У меня есть уникальная возможность изо дня в день наблюдать за его мельчайшими действиями – и я ни разу не видела, чтобы он хоть на йоту отступил от своих убеждений. Позвольте для начала представиться. Грейс Жаклин Экклес, сорок семь лет (и в этом, как и во всем остальном, я совершенно искренна), независимая, самостоятельно зарабатывающая на жизнь дама без интеллектуальных и моральных предрассудков. Такой разительный контраст с Грейс Экклес десять лет назад! Мало того что я была зажата и узколоба – я не имела работы. Впрочем, в последнем не только моя вина. Наша страна переживала период так называемой депрессии. Немногие рабочие места доставались хорошеньким юным девушкам, которые демонстрировали готовность выполнять задачи, не входящие в обычный круг секретарских обязанностей. Во власти депрессии, меланхолии, не уверенная в себе, лишенная гордости за принадлежность к своему полу, в то время я действительно представляла собой жалкое зрелище. Я не умела себя подать. Вместо того чтобы подчеркивать свои достоинства (многие друзья говорили, что руки у меня достойны кисти художника), я думала прежде всего о своих недостатках – в первую очередь о несовершенстве кожи лица. Я тогда страдала бледностью и постоянными высыпаниями, являвшимися следствием болезни. Излишняя щепетильность не позволяла мне признать, что я пала жертвой самой распространенной злой шутки матери-природы. Теперь я свободна от предрассудков и могу заявить без всякого ненужного стыда, что мучительные запоры для меня остались позади. Но даже в то темное время моя бескорыстная натура себя проявляла. Не имея возможности помочь себе, я стремилась помочь другим. Поблизости жила девушка моложе меня и куда несчастней – она была слепа. Злые языки перешептывались, что она сама навлекла на себя эту беду. Якобы она встречалась с женатым мужчиной, и вот его жена, преисполнившись жаждой мести, подкараулила голубков на выходе из бара и плеснула сопернице в лицо кислотой. От боли и угрызений совести бедняжка чуть не сошла с ума, ее выходила любящая мать. Зрение, однако же, к ней не вернулось. Ее возили к специалистам с мировым именем, но все лишь пожимали плечами и качали ученой головой: пострадал зрительный нерв, слепота неизлечима. Помимо этого, девушка страдала от мысли, что ее лицо обезображено ожогом. На самом деле это было не так, однако переубедить ее никто не мог. Она пребывала в уверенности, что на нее теперь нельзя смотреть без омерзения. А поскольку прежде она была очень красивой и тщеславной, такое бремя оказалось для нее почти непосильным. Я пыталась хоть как-то скрасить жизнь этого несчастного создания; если только сама не была погружена в меланхолию или не занималась поисками работы, я приходила к ней и читала вслух. Однажды по совпадению, которое кто-то может счесть незначительным, хотя я вижу в нем руку самой судьбы, мне попалась книга Нобла Барклая «Моя жизнь – правда». Я взяла ее случайно – не глядя схватила с полки вместо легкого романа Кэтлин Норрис. Я проглядела вводную главу. Это оказалось сильнейшее произведение. Сперва я была настроена скептически – ни один смертный не мог пройти через испытания, которые автор описывает на первых пятидесяти семи страницах. Но реакция моей слушательницы заставила меня продолжить чтение. Не успела я дочитать «Введение» до конца (только «Введение», я даже не добралась до философских выкладок!), как девушка заговорила дрожащим голосом: «Грейс, все, что обо мне болтают – правда. Я лгала моей дорогой матушке и всем своим друзьям. У меня на самом деле была интрижка с мистером Л. Хуже того, я надеялась отбить его у жены, прости меня, Боже. Я не призналась в этом ни одной живой душе, кроме вас, Грейс, но клянусь вам, это правда. И теперь мне гораздо легче. Признавшись, я сбросила груз с души». К сожалению, в этот момент в комнату вошла ее мать, и мы тут же умолкли. Мать окружала дочь нежной заботой, но при этом не упускала случая отчитать ее за распущенность. Я поспешила уйти, с трепетом прижимая к груди драгоценную книгу. Когда я помогала сестре мыть посуду после ужина, зазвонил телефон. Слепая девушка звала меня к себе, ее мать ушла на собрание благотворительного общества. Я немедленно отправилась к ней, неся бессмертный труд мистера Барклая. Впрочем, прочитали мы немного, большую часть времени девушка изливала душу. Она рассказала мне все подробности своего романа с мистером Л. – от первых ласк до удовольствия, которое она получала от интимной близости, и до порочного желания избавиться от его жены. Чувства так переполняли ее, что мне пришлось даже сбегать за сердечными каплями. Но она была почти в экстазе, и, не вдаваясь в излишние подробности, могу сообщить, что через сутки к ней вернулось зрение, и вскоре после этого она вышла замуж за преуспевающего торговца автомобилями и теперь счастливо живет в Бирмингеме. Чудо, произошедшее со мной, было не столь сенсационно, однако повлекло за собой мое полное перерождение: болезненная застенчивость уступила место уверенности, глупые страхи были преодолены, и через две недели я вышла на работу, пусть и на неполный день. К тому же я почти тотчас излечилась от недуга, мучившего меня столько лет, и кожа лица стала у меня заметно чище. Единственной причиной всех этих счастливых перемен стала моя вера в учение Нобла Барклая. Днем и ночью я искала способ выразить свою благодарность этому человеку. И случилось второе чудо – мне выпала такая возможность. В агентстве по трудоустройству я услышала о вакансии стенографистки в издательском доме «Правда от Барклая»! Я без промедления подала заявку, и как только руководительница отдела услышала, что я не только разделяю идеи мистера Барклая, но и готова работать за шестнадцать с половиной долларов в неделю, меня тут же наняли. Больше года я была маленьким винтиком в огромном механизме этого предприятия. Признаюсь, я была шокирована, узнав, что большинство сотрудников вовсе не являются последователями учения, и удивилась тому, что это не является обязательным требованием при найме. Насколько я была ограничена, и как широк полет мысли Нобла Барклая! Не в его правилах ставить людям дополнительные препоны, он стремится дать всем равные возможности. Руководительница отдела вообще была необыкновенно цинична. В глубине души я считала, что она не заслуживает такой чести и держат ее на этой должности лишь за безжалостность. Она заставляла подчиненных работать на износ и не упускала случая оштрафовать за самое незначительное нарушение правил. И снова со мной произошло то, что иные назовут счастливой случайностью или совпадением, я же – маленьким чудом. Почему именно мне повезло остаться в офисе с принесенным из дома обедом, когда секретарша мистера Барклая упорхнула в ресторан? Мистеру Барклаю понадобилось срочно надиктовать текст – и он обратился ко мне! Тогда я впервые встретилась с ним лицом к лицу. Колени мои дрожали, карандаш едва не выпадал из пальцев. Конечно, мой трепет не укрылся от всевидящего ока Нобла Барклая. «Вы же не боитесь меня?» – спросил он самым добрым голосом на свете. «Я вами восхищаюсь», – смиренно проговорила я. Такие слова из уст кого-то из обыкновенно циничных стенографисток наверняка застали его врасплох, но он не подал виду. С бесконечным терпением и доброжелательностью он спросил, как меня зовут. В ответ я не просто выпалила свое имя, а ничуть не задумываясь, что трачу драгоценное время великого человека, в порыве эгоистичных эмоций я выложила всю историю своего обращения в его философию. Он немедленно вызвал нескольких своих помощников и попросил изложить все еще раз при них. Они записали имя и адрес моей прозревшей подруги, заверили, что ни в коем случае не станут предавать ее щекотливую историю огласке, но лишь удостоверятся в том, что чудесное исцеление действительно произошло. Несколько месяцев спустя судьба подарила мне должность, в которой я счастливо работаю вот уже восемь лет. Я быстро заслужила доверие мистера Барклая и ежедневно информировала его о настроениях в конторе, о грубых и бестактных высказываниях циничных завистников и об истинной сущности тех, кто строит из себя искренних сторонников. С расширением моих обязанностей я неоднократно получала существенную прибавку к жалованью. Мистер Барклай более чем щедр к тем, на кого он может положиться. Тут следует отметить, что и в личных отношениях мистер Барклай способен проявлять прямо-таки неприличное прекраснодушие. Никто из его многочисленных друзей не знал, что каждый месяц он жертвовал две тысячи долларов наличными. По скромности он это совсем не афишировал, и лишь я, хранительница его чековой книжки, знала о тайной благотворительности. Все это оформлялось как «мелкие статьи расходов», и ни разу он не попытался получить за это налоговый вычет, как на его месте сделало бы большинство. Когда однажды я позволила себе усомниться в необходимости проявлять такую щепетильность, он поставил меня на место, сказав, что не станет ранить чувства нуждающихся, разглашая их имена. «Как, наверное, они благодарны вам за щедрость и понимание», – предположила я. «Не стоит всегда ожидать от людей благодарности, мисс Экклес», – был ответ.