С дрожащим подбородком он протянул ко мне одеревеневшие костлявые руки, но тут между нами вырос отец. – Звонил Анселл, – произнес он. – Просил передать тебе, Элеанор, что к дому Эда на Джексон-Хайтс сейчас едет полиция. Его намерены арестовать по подозрению в убийстве Лолы Манфред. В стене за толстозадой голой женщиной оказался сейф. Отец снял картину и вытащил огромную пачку банкнот. – Тебе придется бежать. Вот десять тысяч. К моему удивлению, Эд взял их безразлично, без малейшего проблеска жадности во взгляде. За какие-то минуты, прошедшие после звонка, он сделался ниже ростом, постарел и осунулся – как будто высох, превратился в мумию внутри своего заурядного саржевого костюма. Движения стали резкими и неуклюжими, как у марионетки, повисшей на ненатянутых нитях. – Я невиновен! – простонал он. – Защити меня! Отец пропустил это мимо ушей. Ему было все равно, он лишь хотел отправить Эда как можно дальше, пока не явилась полиция. Он отдавал распоряжения. Эд должен покинуть дом по служебной лестнице, сесть в припаркованную у черного хода машину и ехать по мосту Джорджа Вашингтона в Джерси, а оттуда в Филадельфию, там бросить машину и первым же самолетом улететь в Мемфис, Сент-Луис или Новый Орлеан. Теперь его будут звать Джеймс Торп. У отца были водительские права на это имя, выданные штатом Калифорния. На это имя Эду следует организовать себе туристические документы и транспорт в Мексику. – Примерно тысяча у тебя уйдет на дорожные расходы, останется девять, – говорил отец, вручая Эду ключи. – В Мексике на эти деньги ты будешь жить как король. Через шесть месяцев продлишь туристическую карточку, через год пришлю тебе еще денег – Джеймсу Торпу, до востребования. Отец тоже в одночасье переменился. Он снова был у руля, на позиции сильного. Его щеки разрумянились от возбуждения, темные глаза горели – он готовил план побега для Эда с большим энтузиазмом. – Да я вообще тебе завидую! – говорил он. – Никакой работы, никаких обязанностей. Только солнце, прекрасные сеньориты и куча денег. Сладкая жизнь для мистера Джеймса Торпа, загадочного гринго. – Я не хочу уезжать! – Может, тебе милей электрический стул? – поддразнил отец. Ситуация доставляла ему жестокую радость. Это была месть, плата за многие годы молчаливого терпения и тайной ненависти. – Но я невиновен! – жалобно вскричал Эд. – Ты что, издеваешься?! – презрительно бросил отец. Эд поморщился. – Что бы я ни сделал, Нобл, я делал это ради тебя. Он был воплощением поруганной добродетели, жертвой несправедливости, ни дать ни взять Сидни Картон[50], произносящий свой финальный монолог. – Ты зашел слишком далеко, – произнес отец ледяным тоном. – Никто не просил тебя прибегать к насилию. Я поручил достать то, что мне нужно. Методы были твоим собственным выбором, тебе и нести за них ответственность. Эд шагнул вперед. – А зачем в тот вечер у тебя на столе был пистолет? Отвечай! Я сидела далеко от них, в противоположном углу комнаты. Оттуда их фигуры казались плоскими и лишенными цвета – как персонажи на киноэкране. Происходящее превратилось в игру воображения, целлулоидную фантазию, и я была зрителем, сидящим на стуле из черных веревок и стальных труб. Отец вышел из кабинета и вскоре вернулся с пальто и шляпой Эда. Перочинным ножом он срезал с пальто все ярлыки и монограмму «ЭЭМ» с внутренней стороны шляпы. Эд медленно надел пальто, медленно подошел к зеркалу, водрузил на голову шляпу, сдвинув ее на правый глаз, не удовлетворился эффектом и сдвинул шляпу налево, корча болезненную гримасу своему отражению. Отец нетерпеливо смотрел, как этот человек, убийца и беглый преступник, неспешно выбирает угол наклона своего головного убора. Полиция наверняка уже обыскала квартиру Эда на Джексон-Хайтс и теперь ехала сюда – ведь Эдвард Эверетт Манн был не просто помощником Нобла Барклая, но и его лучшим другом и частым гостем в его доме. – Шевелись, Эд. У тебя мало времени. – Зачем ты так со мной? – воскликнул Эд с упреком, словно женщина, требующая нежности от холодного любовника. – Я же для тебя стараюсь! Я отдал для тебя все – свою должность, свое место в издательском бизнесе, все карьерные достижения! Ты мог бы проявить хоть каплю благодарности… Я отвернулась. Эти раболепные причитания были мне омерзительны. Да и на отца зрелище человеческой деградации Эда повлияло не больше, чем его скорбные мольбы. – Выворачивай карманы. – Отец требовательно протянул руку. – Давай мне все документы. – Зачем? – Не будь идиотом. А если тебя остановит полиция? Поживей! Нехотя, как сокровища, Эд передал отцу кожаный бумажник, записную книжку, несколько писем. Отцу это показалось мало. Он сам обыскал карманы Эда, забрал брелок с ключами, украшенный монограммой портсигар и карточку массажного салона на Кони-Айленд, дающую право на четыре получасовых сеанса. – Где рукопись? – Там. – Эд махнул рукой в сторону журнального столика из черного дерева. – Не тяни время, давай сюда! – У меня ее нет! – Хватит врать! Я не позволю тебе ее унести – а вдруг тебя с ней поймают?! Эд недоуменно огляделся. – Я ее на стол положил… Вон там она была… – Давай сюда! Не пытайся меня одурачить! Эд был ошеломлен. Потеряв терпение, отец ударил его. В полнейшем шоке, Эд заскулил и попятился. Отец нанес еще один удар. Я вжалась в стальную спинку стула, вцепилась в черные веревки сиденья. Впервые в жизни я видела настоящую драку. Обычно зрелище жестокости и насилия отталкивало меня, но сейчас я упоенно смотрела во все глаза. Я ликовала, глядя, как отец бьет Эда все чаще и сильнее. Во мне проснулось нечто свирепое, сердце восторженно колотилось, меня охватил горячий экстаз мести. Думаю, я получала от этой драки не меньше удовольствия, чем отец. Эд заслуживал наказания. Он убил двух человек, двух моих друзей, от его действий пострадали многие другие – беззащитные стенографистки, клерки и рассыльные, он делал им гадости, просто чтобы продемонстрировать свою власть. Я считаю, что унижение человека – это маленькое убийство, и если так, то Уоррен Вильсон был далеко не первой жертвой Эда Манна. Но вправе ли я его осуждать? Он ведь приспешник, надсмотрщик, верный слуга, пожертвовавший своей человечностью во благо нашей семьи. Раз мой отец пожинал плоды его деяний и наслаждался властью, значит, и я пользовалась благами его лакейской жестокости. Раболепство – глубоко укореняющаяся привычка. Эд почти не защищался от ярости хозяина и толком не бил в ответ. Вскоре он упал, как манекен. В дверь позвонили. Отец и ухом не повел. Встав на колени рядом с Эдом, он ощупывал подкладку его пальто, поискал рукопись у него под рубашкой. Эд лежал на ковре с лицом цементного цвета, обмякший и бесхребетный. Звонок повторился. – Открой дверь, Элеанор. Кто бы там ни пришел, задержи их подольше. Слуги проснулись – я слышала голоса и шаги на кухне. Глория что-то крикнула с лестницы. Я открыла дверь и увидела Джонни. Не помню, что я почувствовала, и сказала ли ему хоть слово, прежде чем упасть в обморок. Помню лишь темноту и внезапный резкий свет, его сильные руки и встревоженный голос: «Что с тобой, маленькая?» А со мной все было хорошо – я снова оказалась в мире живых людей, и Джонни был со мной, и все тут же стало настоящим и правильным. Глория спустилась на полпролета и требовала ответа, почему никто не открывал дверь. Харди в черном халате и белом шелковом шарфе выскочил из столовой. Из кабинета появился отец. – Простите, что разбудили вас, идите спать, – сказал он Харди и крикнул Глории: – Это настойчивый поклонник Элеанор, явился за ней в такой поздний час. Засыпай, любимая. И, к моему изумлению, он повел нас прямиком в кабинет. Я думала, в этих обстоятельствах он не захочет, чтобы Джонни видел Эда. Но кабинет был пуст. – Садитесь поудобней. – Папа обращался с Джонни как с дорогим гостем. – Простите, что побеспокоил. Я подумал, что Элеанор может быть потрясена новостью, и решил ее проведать. Можно я закурю? – Конечно, конечно, чувствуйте себя как дома. А почему вы решили, что Элеанор будет потрясена? Она расторгла помолвку с Манном больше года назад. – О… – только и произнес Джонни. Этим вечером было сделано много шокирующих открытий, но ничто не вызвало у меня такой стыд, как лицо Джонни, когда он узнал, кто был моим женихом. Он долго молчал, доставая портсигар и неспешно закуривая. – Все равно, – наконец произнес он ровным голосом. – Для Элеанор это наверняка было потрясением. Шутка ли, человек из ближайшего окружения ее отца убил ее подругу! А Вильсона тоже он застрелил? Уверенной походкой отец прошел к своему рабочему столу и сел в кресло, глядя на нас с начальственного места как на просителей. – Почему вы так решили, юноша? – У меня были на то серьезные основания. – Серьезные основания или ваши домыслы? – Отец напоминал сейчас холеного бизнесмена с какой-нибудь журнальной рекламы. – И вы, наверное, поделились этими домыслами со своими друзьями из полиции, от которых получали все эти прекрасные материалы для «Правды и преступления». Рука Джонни замерла над хрустальной пепельницей. Некоторое время он молча рассматривал изящную вещицу, потом отвел сигарету в сторону и стряхнул пепел на ковер. – Ну что вы, мистер Барклай. Я не располагал для этого доказательствами. – А что же вы все-таки сказали полиции? – Тон отца был так безмятежен, словно он спрашивал у Джонни адрес его портного. Джонни улыбнулся. – Когда я узнал, что Лолу Манфред убили… – Разве она не покончила с собой? – перебил отец.