Молча делает то, что положено старшей сестре, – лежит рядышком, пока я не засыпаю. 29 Рассвет теперь единственный источник покоя и умиротворения в моей жизни. Я сижу на балконе с пяти утра и жду его. Спать не получается – как можно спать после всего, что случилось? Каждый раз, закрывая глаза, я вижу перед собой спину уходящего прочь Самсона. Мне хочется вспоминать другое – его взгляд, полный надежды, интереса, страсти, – а вижу я лишь этот последний миг нашей последней встречи, когда он ушел, оставив меня одну и в слезах. Неужели я таким его и запомню?.. Нет, не хочу. Я уверена, что могу его переубедить. И могу ему помочь. Сегодня у меня собеседование в единственной пончиковой на полуострове. Я буду откладывать каждый цент на адвоката. Знаю, Самсон этого не хотел, но я должна как-то отблагодарить его за все, что он привнес в мою жизнь. Конечно, это станет вечным поводом для разногласий с отцом – ведь я пока живу в его доме. Он думает, что нелепо с моей стороны отказываться от учебы в Пенсильвании. А я думаю, что нелепо с его стороны ждать, будто я отвернусь от человека, у которого никого, кроме меня, нет. Уж кто-кто, а мы с Самсоном знаем, что такое одиночество. И вообще, неужели отец думает, что у меня еще остались силы второй раз за лето начинать жизнь заново? Нет у меня таких сил. Я выжата как лимон. Нет сил переезжать на другой конец страны и уж тем более нормально играть в волейбол, чтобы отрабатывать стипендию. Честно говоря, я не уверена, что смогу вставать каждое утро и жарить пончики, если все же получу работу. Но меня должно подстегнуть осознание, что деньги пойдут на помощь Самсону. Когда над горизонтом появляется краешек солнца, мое внимание привлекает дверь в спальню. На пороге возникает отец. У меня вырывается вздох – кажется, я вздыхаю всем телом. Вчера для споров было слишком поздно, сегодня слишком рано. Он как будто рад, что нашел меня на балконе. Наверное, не обнаружив меня в кровати, решил, что я среди ночи сбежала. Конечно, мне хотелось сбежать, и не раз, но куда я пойду? Такое чувство, что мне теперь нигде нет места. Отец садится. Его близость не приносит утешения. Я напряжена и непоколебима. Он смотрит на рассвет вместе со мной, но только портит мне все удовольствие. Сложно любоваться красотами природы, когда внутри бурлит такая злость по отношению к сидящему рядом человеку. – Помнишь, как мы с тобой впервые отправились на пляж? – спрашивает он. Качаю головой. – Этим летом я впервые побывала на пляже. – Нет, ты просто не запомнила – тебе тогда было года четыре. Мы ездили в Санта-Монику. Тут я все же поворачиваюсь к отцу. – Я бывала в Калифорнии? – Да. Совсем не помнишь? – Нет. Он убирает руку со спинки дивана и встает. – У меня должны быть фотографии! Альбом где-то здесь, я его привез из Хьюстона, когда узнал, что ты приедешь. У него есть мои детские фотографии? С пляжа?.. Поверю, когда увижу. Несколько минут спустя отец возвращается с фотоальбомом в руках. Садится, открывает альбом и протягивает мне. Я листаю страницы с фотографиями и не могу поверить, что на них – я. Будто смотрю на чужую жизнь. Снимков так много, а я даже не помню, как и когда их делали! Та пора начисто стерлась из памяти. Дохожу до разворота с пляжными фотографиями, где я бегаю по песку, и по-прежнему ничего не могу вспомнить. Конечно, в том возрасте я не понимала, как много значат такие семейные поездки. – Когда это было? – спрашиваю я, показывая на очередной снимок, где я сижу за столом перед большим тортом ко дню рождения. На заднем плане почему-то стоит рождественская елка. День рождения у меня через несколько месяцев после Рождества, а к папе я приезжала только летом. – Не помню, чтобы праздновала с тобой Рождество. – Ты и не праздновала. Поскольку ты приезжала ко мне летом, я устраивал тебе один большой праздник за все пропущенные. Точно, теперь начинаю припоминать… Я, объевшись до отвала, вскрываю коробки с подарками… Это было очень давно, и воспоминание, судя по всему, не прошло испытания временем. Как и добрая традиция отмечать праздники летом. – А почему перестал? – Если честно, не знаю. Ты росла и с каждым годом проявляла все меньше интереса к таким глупостям. А может, мне просто так казалось. Ты была очень тихим ребенком, из тебя ничего было не вытянуть. Надо сказать «спасибо» моей матери. Я листаю альбом дальше и нахожу фотографию, где я, маленькая, сижу у папы на коленях и крепко прижимаюсь к нему. Мы оба улыбаемся. Все эти годы я думала, что он никогда не бывал со мною ласков. Столько лет я не получала от него никакой любви, что в памяти отпечаталось именно это. Я глажу снимок кончиками пальцев. Не понимаю, почему наши отношения изменились? – Когда ты перестал считать меня своей дочерью? Отец вздыхает, и в этом вздохе очень много всего. – Когда ты родилась, мне был двадцать один год. Я понятия не имел, что с тобой делать. Пока ты была маленькой, это было легче скрывать, однако ты росла, и… меня стала мучить совесть. Чувство вины отравляло наши встречи. Мне все время казалось, что ты не хочешь приезжать и эти поездки доставляют тебе одно беспокойство. Качаю головой. – Я только о них и мечтала. – Жаль, что я не знал, – тихо произносит отец. Жаль, что я ему не говорила. Летом Самсон меня кое-чему научил: держать все в себе не имеет смысла. От этого в конце всем будет только больнее. – Я понятия не имел, что у тебя такая мать, Бейя. Сара мне вчера кое-что о ней рассказала, и я… – Голос у него дрожит, словно он пытается сдержать слезы. – Я все делал не так. Мне нет прощения. Ты имеешь полное право на гнев, потому что я действительно должен был принимать больше участия в твоей жизни, должен был бороться за тебя и проводить с тобой больше времени. Отец забирает у меня альбом и кладет его на кресло. Смотрит на меня с искренним беспокойством. – Сейчас мне кажется, что твое поведение – готовность пожертвовать ради этого парня собственным будущим – целиком моя вина. Я не сумел научить, не подал пример. И все же ты выросла чудесным человеком. Моей заслуги в этом нет. Ты настоящий боец, хочешь остаться и до последнего биться за Самсона. Но что, если он совсем не тот, за кого себя выдает, что, если ты в нем ошиблась и приняла неверное решение? – А если не ошиблась? Отец берет мою руку и сжимает в ладонях. Видно, что он искренне за меня переживает. – Если ты не ошиблась в Самсоне, то какого будущего он хотел бы для тебя? Подумай. Разве он попросил бы тебя отказаться от всего, чего ты добилась таким трудом? Я отворачиваюсь от отца и обращаю лицо к солнцу. В груди теснится столько чувств, что у меня перехватывает дыхание. – Я люблю тебя, Бейя. И готов признать, что люди действительно плохо с тобой обращались. В том числе я. Единственный человек, который никогда тебя не подводил, – ты сама. И ты окажешь себе дурную услугу, если не поставишь себя на первое место. Я прячу лицо в ладонях. Крепко зажмуриваюсь. Да, я знаю, чего хочет Самсон, – чтобы я в первую очередь думала о себе. Отец поглаживает меня по спине, и это так ободряет, так успокаивает, что я невольно прижимаюсь к нему и обвиваю его руками. Он заключает меня в объятия и гладит по голове. – Знаю, тебе больно, – шепчет он. – Поверь, я хотел бы забрать у тебя эту боль. Мне действительно больно. Чертовски больно. В моей жизни впервые появилось что-то хорошее, а я вынуждена от этого отказаться. Конечно, они правы. Все правы, кроме меня. Нужно ставить себя на первое место. Я всегда так поступала – и выкарабкалась. Вспоминаю письмо Самсона и последнюю строчку, которая запала мне в душу: «Иди и затопи собой весь мир, Бейя». Делаю большой глоток соленого утреннего воздуха – хочу успеть им надышаться до отъезда в Пенсильванию. – Ты позаботишься о Пи Джее, пока меня нет? Папа облегченно вздыхает.