– Ну как не за что? По его мнению, диссертация моя – полнейший бред, и он не может рисковать своей репутацией ученого, допуская к защите подобное, простите, говно. Надо писать все заново, а за те несколько месяцев, что остались до окончания аспирантуры, я ничего не успею, так что нет смысла начинать. Можно было бы взять меня старшим лаборантом на кафедру и оформить соискательство, но, увы, ставка занята. И вообще, после аспирантуры он должен меня трудоустраивать, только если диссертация готова и сдана в ученый совет. Мою писанину он в ученый совет нести не может, так что давай, до свидания. – Вот скотина! – Да не говорите! Особенно обидно, что работа объективно была хорошая, даже новаторская. Это я не хвастаюсь, так оно и есть. – Ни секунды не сомневаюсь, – вежливо заметил Слава, – а дальше что? – Дальше покатилось, – усмехнулась Фрида. Ей вдруг захотелось рассказать все, и о своей растерянности, и о слабости сотрудников кафедры, которые, нахваливая ее работу в частных разговорах и предрекая Фриде большое научное будущее, не стали защищать злополучную аспирантку перед новым заведующим. И о предательстве жениха тоже почему-то хотелось рассказать, как некрасиво он повел себя, узнав, что невеста осталась без приданого. Вместо того чтобы быстро слинять, он задержался, доказывая Фриде и, наверное, в большей степени себе самому, что разрывает отношения только потому, что его девушка оказалась равнодушной и эгоистичной стервой, а проза жизни тут совершенно ни при чем. – Знаете, Слава, в школе и институте меня считали немножко пришибленной, не от мира сего… – Неужели? – перебил сосед скорее вежливо, чем удивленно. – Ну да, посмеивались и не брали в свою компанию, но всегда защищали. А в аспирантуре я наконец попала в команду единомышленников. Так я думала, во всяком случае. Меня любили и ценили, и я чувствовала себя будто в большой семье. Но когда понадобилась поддержка… Она вздохнула. Кажется, сосед, несмотря на внешнюю суровость, человек доброжелательный, но все же в качестве жилетки его использовать нехорошо. – Так часто бывает, Фрида. Все эти дружные сплоченные коллективы до первой беды. Пока ты счастлив и благополучен, ты член трудовой семьи, но случись что, тут же остаешься совсем один. Реально крепкие отношения только там, где работают четкие коррупционные схемы. – Вы думаете? – удивилась Фрида. – Да что тут думать? Все же на работу люди ходят зарабатывать, а не дружить, а всякая там теплая атмосфера – это обман, иллюзия, которую коллеги создают для психологического комфорта. Особенно от этого страдают одинокие люди, которые действительно видят в коллективе некий суррогат семьи, но в итоге им приходится признать свою ошибку. Впрочем, не слушайте, – усмехнулся Слава, – вы же поступили на новое место, и вдруг там как раз настоящая сплоченная команда, а я вас расхолаживаю. Если на моем жизненном пути преобладали разочарования, это еще не значит, что так же должно быть у вас. Лучше расскажите, что было дальше. – В общем, дедушка сказал мне: «Фрида, глупо биться в запертую дверь, особенно когда твой дом горит! Прыгаем в окно!» Нашли для меня работу по газетному объявлению, сложили его накопления и то, что у меня осталось от продажи квартиры, как раз хватило, чтобы купить этот дом. Дедушка сказал, что приключения нам не помешают. – Как в воду глядел, – задумчиво протянул Слава. Фрида удивилась: – Что вы имеете в виду? – Ничего, так. Получается, вам есть где жить в городе? – И да и нет. Лев Абрамович сдал свою квартиру. Она маленькая, однокомнатная, нам было бы тяжело там разойтись. Я-то ладно, а дедушка привык жить один, и, боюсь, я быстро стала бы его раздражать. – Ну, если бы вы каждый день ему готовили такое, то не стали бы. Но вообще вы с ним молодцы! Умеете держать удар, – сосед поднялся, – что ж, спасибо за чай. Поеду в школу за нашими домочадцами. В сенях Фрида все же решилась и спросила про страшную находку на участке Реутова. Слава поморщился, и вдруг показалось, что ему неприятен ее праздный интерес. – Мне своей службы хватает, чтобы я еще свой нос в чужую совал, – сказал он строго, и Фриде сразу стало стыдно. – Я просто хотела узнать, вернется ли Николай? Сосед нахмурился: – Думаю, Фрида, он больше не побеспокоит вас. Но вы проявляйте разумную осторожность. Отправив детей в школу, Зиганшин освободил небольшой кусочек свободного места на столе в гостиной, который Света с Юрой плотно завалили своими учебниками и разными тетрадками. «Вот потом из таких детей и вырастают бюрократы, – со вздохом подумал Мстислав Юрьевич, выливая разноцветную воду из стакана для кисточек. Юра вечером рисовал и не убрал краски, – не потому, что для дела надо, а просто они себя уютно чувствуют только в горе бумаг». Он хотел закрыть краски, но вместо этого взял еще влажную кисточку, поводил ею по ванночке черной краски и прочертил тонкую линию на листе плотной шершавой бумаги. «А ну-ка!» – налив в стакан свежей воды, Зиганшин, высунув кончик языка, смешал алую краску с охрой, добавил желтого, потом коричневого и не успокоился, пока не получился оттенок точь-в-точь как Фридины волосы. Трезво оценивая свои художественные способности, Мстислав Юрьевич схематично нарисовал лицо, не озадачиваясь портретным сходством, и принялся изображать прическу, думая, как трудно передать это волшебное сочетание густоты и легкости. «До Тициана мне, конечно, далеко, но все же… Интересно, у Абрамыча есть портреты внучки?» Вспомнив деда, Зиганшин поскучнел. Он был прав, что уговорил старика скрыть преступление, но все же топить Реутова в пруду – нехороший поступок. Совесть еще долго его не отпустит, и неподатливая тяжесть трупа будет вспоминаться в самый неподходящий момент. «Странно, – подумал Мстислав Юрьевич, – я человек-то говенный, и есть много дел, за которые мне должно быть реально стыдно, а мне по фигу! А тут поработал ради хороших людей, но сижу и мучаюсь. Слушай, совесть, а как по-другому? Передачи таскать Абрамычу в тюрягу, а малахольную Фриду взять к себе в дом? Не вариант ни разу. Или надо было на себя свалить? Ага, а о Свете с Юрой кто бы заботился, пока бы я сидел? Мама? Смешно… Прости, Николай, что лишили тебя достойного погребения, но иначе никак». Зиганшин вздохнул. Договариваться с совестью – бесполезное занятие, единственное, что помогает, – это работа. Надо вычислить этого чертова Человека дождя. Может быть, если получится оправдать Михайловского, на душе станет легче, в конце концов, именно их с Львом Абрамовичем преступная деятельность помогла вырвать у земли надежно спрятанную тайну. …Утопив тело Реутова, они поехали к Зиганшину отмываться и отстирываться. Слава богу, Мстислав Юрьевич в свое время не пожалел денег на сушилку, и Лев Абрамович смог вернуться домой в своей одежде, не возбуждая у внучки лишних подозрений. Расходясь, они обещали друг другу лечь и выспаться, но, естественно, не сомкнули глаз и с трудом дождались полудня, срока, который наметили себе, чтобы пойти к Реутову и удивиться открывшейся в сарае картине. К удивлению Зиганшина, Лев Абрамович, прежде чем идти, придумал легенду, что они хотели договориться о мелких работах в огороде, и так тщательно гонял подельника, будто их собирались забросить во вражеский тыл. Впрочем, у правоохранительных органов не возникло к ним вопросов. Мстислав Юрьевич позвонил Леше Кнышу, чтобы тот подъехал и сразу взял дело себе, поскольку найденная новогодняя гирлянда указывает на связь останков с Человеком дождя. Злой Кныш ожидаемо ответил, что после этого Зиганшин ему больше не друг, и вешать на себя дикий геморрой в виде скелетов неизвестно кого, умерших неизвестно когда и непонятно как, на основании одного только елочного украшения – поступок, достойный камикадзе, а не разумного человека. Чтобы утолить его боль, Мстислав Юрьевич обещал всецело помогать на общественных началах, на что Кныш плюнул ему под ноги и процедил: «Уже помог, спасибо!» Зиганшин не обиделся, зная, что есть раны, исцелить которые способно только время. Главное, Леша делился с ним информацией, и за это можно было простить ему грубость. После того как судебные медики и криминалисты изучили захоронение, выяснилось, что в сарае Реутова покоились тела не одного, а троих человек. Предстоял еще лабораторный и рентгеновский анализ, но визуально по строению костей и состоянию зон роста можно было утверждать, что останки принадлежат взрослым женщинам, скорее всего, не моложе двадцати пяти – тридцати лет. Ничего, позволяющего установить личность жертв, в захоронении обнаружено не было. Вероятнее всего, документы убийца сжег в печке, а одежду выкинул где-то в другом месте. Единственная зацепка кроме злополучных новогодних гирлянд, которую удалось найти криминалистам после того, как они фактически просеяли землю из захоронения, – дешевенький кустарный браслет из ракушек с надписью «Ялта-92». В части идентификации тела это ничего не давало, но позволяло думать, что хотя бы одна из жертв погибла не раньше девяносто второго года. Но то, что браслет был обнаружен на самом дне захоронения, давало основания предполагать, что он принадлежал первой жертве, а не последней. Зиганшин вздохнул. Косу Фриде он дорисовал и даже украсил ее небольшим бантиком, но на листе оставалось еще порядочно места, и он приступил к изображению шали, подбирая самые дерзкие сочетания цветов. Итак, что мы имеем? Три убийства женщин, совершенных в период с девяносто второго до, самое позднее, две тысячи десятого года. Эксперты проведут еще ряд уточняющих анализов, но посмертные изменения тела зависят от такого количества разных факторов, что судить о давности захоронения можно только ориентировочно. Кстати, найденный браслет совсем не значит, что первая смерть произошла именно в девяносто втором году. Возможно, поездка в Ялту так много значила для женщины, что она носила этот сувенир несколько лет… Леша Кныш пробовал сопротивляться, кричал, что еще неизвестно, может быть, эти женщины умерли естественной смертью, и пусть эксперты сначала докажут, что это не так, а гирлянды вообще ничего не значат, но Зиганшин украдкой показал ему кулак, и друг угомонился, прошипев: «Дело шьешь, начальник!» Для убедительности следователь вспомнил казус женщины из Линдоу, когда работники компании по добыче торфа нашли череп, и полиция арестовала местного жителя, который признался в убийстве жены и сокрытии ее трупа, а потом британские ученые выяснили, что голова принадлежала женщине, скончавшейся в первом или втором веке нашей эры. «Ага, – согласился Зиганшин, – и на браслете имеется в виду Ялта девяносто два до нашей эры. Как я сразу-то не догадался!» К сожалению, страшная находка ничего не изменила в представлении Леши о виновности Михайловского. Флешка есть, следы потерпевших в его машине есть, алиби нет – слишком весомые аргументы, чтобы их могли перевесить какие-то археологические находки. Правда, пофигизм Кныша, как все на свете, имел оборотную сторону: Леша не стал задаваться вопросами, с чего бы вдруг Николаю разрывать собственный сарай и исчезать и почему соседи, не застав Реутова дома, стали совать нос во все углы? Почему просто не ушли восвояси, когда он не отозвался? Будь Мстислав Юрьевич следователем, обязательно зацепился бы за столь явные несообразности… Но Леша, к счастью, совсем другой человек. Зиганшин начал прорисовывать бахрому у шали. Итак, две серии убийств. О первых трех жертвах ничего пока неизвестно, и причина их смерти действительно неясна. Единственный факт, на который можно опереться, – это новогодние гирлянды. Допустим, Реутов – Человек дождя. Он убивает женщин и закапывает тела в сарае, украшая их елочной мишурой из психопатических соображений, вникать в которые смысла нет. Но на последние три убийства у него лучшее алиби, которое только может быть: он сидит в тюрьме! Зиганшин нахмурился. Надо уточнить у участкового, но вроде бы Николай появился в деревне уже после смерти Стрельниковой. И вообще может оказаться, что алиби у него не только на нынешние, но и на прошлые убийства. Зиганшин отложил портрет соседки в сторону, выудил из кучи детских бумаг относительно приличный огрызок и записал, что надо спросить у участкового даты отсидок Николая. Потом набрал на кисть побольше синей краски и, принявшись рисовать юбку, вдруг подумал, как выглядит Фрида без одежды, и мучительно покраснел, будто сделал что-то нехорошее. – Да ну на фиг! – Он вскочил, смял рисунок, быстро бросил в печку и вышел на улицу. Стоял серый пасмурный денек, сад поник, и с неба моросило, но Мстислав Юрьевич поднял воротник куртки, свистнул Найду и пошел прогуляться. На ногах ему всегда лучше думалось. Он пожалел, что нельзя вызвать Лизу и все с ней обсудить. Все же она очень грамотный следователь и умный человек, и, как говорится, может, когда хочет. Если бы Руслан не хотел утаить от жены, что раньше был любовником Инги Стрельниковой, Мстислав Юрьевич обязательно бы посоветовался с Лизой, и, наверное, привлек бы ее к работе. Жаль, что Волчеткин такой скрытный, все же Холмсу без Ватсона очень тяжело… Ладно, ничего не поделаешь, придется думать самому. Допустим, Реутов помимо своей официальной богатой криминальной биографии еще и маньяк и как-то ухитрялся совмещать явные преступления и отсидки с тайными убийствами. Плотный график, конечно, но при умелом тайм-менеджменте чего только не сделаешь! В две тысячи первом году он садится за изнасилование и убийство, в ходе которого почему-то не счел нужным воспользоваться своим ритуальным предметом, «дождиком», а через четырнадцать лет Ярославу Михайловскому независимо от Реутова тоже приходит в голову фантазия убивать женщин с помощью новогодней гирлянды. Фетиш слишком странный, чтобы прийти в голову двум людям пусть с интервалом в двадцать лет, но в одной географической области. Если бы было наоборот: первая серия трупов на виду, а вторая сокрыта, можно было бы предположить, что Михайловский узнал о преступлениях Реутова и либо бескорыстно вдохновился ими, или специально оставлял «дождик» на жертвах, имитируя его почерк. Но тела были до последнего времени спрятаны в земле, о них никто не мог знать, а значит, и подражать тоже не мог. Можно допустить, что это – не все жертвы Человека дождя, кем бы он ни был, и он орудовал где-то в других областях. Там находили трупы с новогодними гирляндами, информация стала откуда-то известна Михайловскому, и парень решил использовать эту деталь, чтобы запутать следствие. В размышлениях Зиганшин не заметил, как вышел на шоссе. От дождя асфальт потемнел и почти сравнялся цветом с низко нависшим над ним небом, трава на обочине пожухла, а кромка леса расплывалась в тумане. Он взглянул на часы, убедился, что до времени, когда надо ехать за детьми в школу, еще долго, и быстро зашагал в деревню, где жил участковый. Найда мягко трусила рядом с ним.