После недолгого колебания Мстислав Юрьевич связался с Горчаковым и рассказал о своих наработках. Заварив себе большую чашку чаю, Зиганшин вышел с ней за калитку и посмотрел вдаль, на опушку леса, где среди деревьев мелькали яркие курточки детей и безумные одеяния Фриды. Девушка повела Юру собирать желуди, чтобы делать из них потом человечков и коней. Света была уже взрослая для таких занятий, но она сильно симпатизировала Фриде и пользовалась любой возможностью побыть с ней. Мстислав Юрьевич вдруг подумал, как было бы хорошо жениться на Фриде. Дом стал бы веселым и радостным местом, а он сам – счастливым человеком. Рассеянно наблюдая за девушкой, он стал рисовать себе картины идиллической жизни, сознательно избегая мыслей о плотской стороне брака, ибо понимал, что фантазии эти подействуют на него слишком сильно. С тех пор как Зиганшин случайно, поправляя спинку кресла в машине, прижался к Фриде, он не мог больше думать о ней спокойно. Поэтому мечтал, как она вернется сейчас с детьми и пойдет не к себе, а к нему домой, снимет свое несуразное пальто и позовет семью обедать… Тут подошел Лев Абрамович и прервал его приятные размышления. – А, заходи, подельничек, – улыбнулся Зиганшин, – чаю хочешь? Лев Абрамович покачал головой, и они уселись оба на скамеечку возле калитки, как два деревенских деда. Зиганшин прихлебывал свой чаек, а Лев Абрамович просто сидел рядом, глядя вдаль. Над мелкой порослью осин и березок на опушке возвышался огромный старый дуб в расцвете золотой осени, окрасившей его листву в благородную охру. Кое-где выделялись алыми всполохами верхушки кленов, а дальше начинался мрачный строй вековых елей, и над всем этим висело такое головокружительно прозрачное голубое небо, что захватывало дух. – Я думал, – сказал Лев Абрамович, – что старость моя будет такой же ясной и красивой, как этот день. А вместо этого… Он вздохнул и с досадой махнул рукой. – Ты был прав, Лев Абрамович, и принял единственно верное решение. Плохо, конечно, что пришлось лишить жизни человека, но твоей вины в том нет. – Да? Ну все равно странно, что я хожу как ни в чем не бывало. В школе, на минуточку, работаю… А вдруг все не так было, как я тебе рассказал? Вдруг я псих и на меня накатывает временами? Вдруг Реутов реально ко мне за солью заглянул, а я взял и убил его из чистой злобы? Вот ты отпускаешь своих детей со мной, и в лоб тебе таки не влетит, что ты оставляешь их одних рядом с убийцей. Не думал ты об этом? – Не думал. – А теперь будешь? – Теперь буду! Спасибо тебе, Лев Абрамович, разбудил паранойю. – Ну вот видишь. Эх, лучше бы меня судили. – Да чем же лучше? – Ну признали бы официально, что я действовал в рамках самообороны, и ты бы не волновался, что дети рядом со мной, пока тебя нет. То, что я не жестокий псих, а просто человек, умеющий постоять за себя, стало бы не вопросом твоего доверия ко мне, а решением закона. Да мне бы самому было много легче искупить вину, чем там суд назначит, и жить дальше спокойно. Зиганшин вздохнул: – Нет у нас сейчас справедливого правосудия, и взять негде. – Разве ты умнее всех, знать, что справедливо, а что нет? – Ну давай в церковь сходим. Лев Абрамович остро взглянул на него: – Вот уж не думал, что ты верующий. – Как сказать, – замялся Зиганшин, – с войны вернулся, так был верующий, а потом… Тут достижения науки, там житейские дела, так оно все и покатилось. Нет, серьезно, давай сходим, вдруг поможет? – Ты, друг мой, не забыл, с кем разговариваешь? Я ж еврей. – А, да, извини. Помолчали. Лев Абрамович сорвал засохшую уже травинку и задумчиво прикусил ее. Фрида с детьми закончили собирать желуди и возвращались по высокой пожухлой траве, держась за руки и чему-то смеясь. Старик встал: – Я что-нибудь придумаю, Слава, чтобы тебе не переживать за детей. Буду попозже приезжать из школы, чтобы ты уже дома был, или вдруг Фриде служебное жилье от больницы дадут, я тогда в город уеду. – Да прекрати! Тоже еще, Раскольников в действии. Все же Николай не старушка-процентщица был. Лев Абрамович хлопнул его по плечу и пошел к себе. Приехав на кафедру, Зиганшин попал в самый разгар собрания. Решив, что журналисты должны быть люди простые и наглые, он бесцеремонно вошел в ординаторскую, сел на диван и стал внимательно слушать, как Царьков разоряется о гнусности взяток. «Так всегда, – подумал Зиганшин грустно, – самая лютая ханжа – это бывшая проститутка. А иногда и не бывшая». Поводом для страстной речи Царькова послужила жалоба мамаши с сердцем настоящей спартанки. Она не уследила за ребенком на прогулке, тот упал с качелей и рассек бровь, мамаша схватила его в охапку и обратилась в приемное отделение, где доктор предложил наложить либо обычный шов бесплатно, либо косметический, но за деньги. Мать посчитала, что принцип дороже красоты родного сына, и помчалась по инстанциям. Царьков так крыл незадачливого доктора, что Зиганшин огляделся: нет ли где поблизости виселицы с болтающимся на ней телом при табличке «Он нарушил клятву Гиппократа». В довольно-таки цветистых выражениях завкафедрой расписывал, что взятка унижает и дающего и берущего и это тяжкое уголовное преступление. А еще если врачи будут брать за медицинские услуги себе в карман, учреждение захиреет, разорится, врачи окажутся на улице, сопьются и станут побираться по помойкам. «Неплохой манипулятор, – лениво размышлял Зиганшин, – причем на всех уровнях. Тонкий намек на бездарность сотрудников, мол, им даже пойти некуда, если больница разорится, между тем нормальный врач всегда найдет работу. Дальше – наглая ложь. Человек называет взяткой то, что ею не является, но говорит так убедительно, что вряд ли кто станет проверять. Сам-то Царьков прекрасно в курсе, что взятка, а что нет, и вся эта пропитанная гуманизмом тирада служит одной цели – чтобы пациенты заносили только ему, и никому другому. И, наконец, апеллирование к эмоциям, а не к здравому смыслу. В самом деле, чисто по-человечески все это выглядит очень волнующе. Окровавленный страдающий ребенок, взволнованная мать и хапуга-доктор, настроившийся срубить бабла на чужом несчастье. Но что поделать, если у него служба такая? Почему бороться с болезнью можно, а зарабатывать на этой борьбе нельзя?» Царьков между тем забрал в грудь побольше воздуха, чтобы продолжить панегирик врачебному долгу. Зиганшин решил, что не в состоянии дальше терпеть этот понос милосердия, и поднялся с места. – Простите, у меня вопрос, – веско сказал он. Царьков лучезарно улыбнулся «представителю прессы». – А если бы доктор предложил матери оплатить услуги через кассу? Тогда это не было бы вымогательством? – Ну нет… Завкафедрой развел руками. Видно, ожидал, что журналист, как представитель населения, станет яростно клеймить взяточников-докторов. – Стало быть, когда один доктор просит денег, это он наживается на чужом горе, а когда целое учреждение – это гуманизм в лучшем своем проявлении? – У нас на уровне приемного отделения вообще нет платных услуг! Все бесплатно! – огрызнулся Царьков. – Врач обязан оказывать неотложную помощь! – Помощь – да, косметику – нет, – буркнул Тиглиев. – Вот видите, – продолжал Зиганшин, – если в приемном нет платных услуг в принципе, какой урон учреждению нанес доктор? Да, как честный гражданин и работник, он должен был предложить матери обратиться в кассу, но если ее нет? О неоказании помощи тут речь тоже не идет. Врач готов был зашить рану тем, что Родина дала. А с какой радости он должен бесплатно делать косметический шов нитью, купленной за собственные деньги, чужому ребенку? Может, у него своих десять человек? А у этого ребенка своя мать есть, которой тысяча рублей дороже красивого шва. Ее выбор. И, кстати, денежная благодарность врачам взяткой не является. – Да неужели? Кто вам такое сказал? – протянул Царьков, и Мстислав Юрьевич невольно позавидовал его апломбу. Сам он умел с подобной уверенностью говорить только то, в чем был твердо убежден. – Ну, я как-никак ю… – начал Зиганшин в запальчивости. К счастью, в последний момент удалось опомниться, – юридические вопросы изучал к своим статьям. Так вот взятка – это преступление против государственного управления, и совершить его способно только должностное лицо. Врач может реально влететь за левый больничный, но никак не за конвертик, который ему сунут в карман за хорошо сделанную операцию. Он сел, злясь на себя, что едва не спалился. Вот так, наверное, и попадаются шпионы! – Ребятушки, ну мы же с вами врачи, – Царьков сменил негодующий тон на проникновенный, – мы выбрали такую специальность! Деньги – это грязь, тлен и ничего больше, а радость от спасения жизни… Дальше Зиганшин не слушал, мимоходом подумав, что не встречал среди тех, кто декларирует, мол, деньги – грязь и тлен, ни одного по-настоящему бескорыстного человека. Он внимательно оглядывал присутствующих, вдруг на чьем-нибудь лице промелькнет тень тревоги из-за его почти провала. Вдруг кто-то догадался, что значила затянутая буква «ю» в его речи? Действительно, он оказался в центре внимания. Все, кто мог обернуться, чтобы это не выглядело хамством по отношению к Царькову, смотрели на него, но в глазах докторов читалось только восхищение. Сережкин, не скрываясь, показывал большой палец, и даже медальный профиль Тиглиева смягчился в улыбке. Как ни всматривался, Зиганшин не заметил ни в ком подозрения и тревоги. Как только Царьков кончил свою духоподъемную речь и вышел, доктора окружили Мстислава Юрьевича. – То есть вы хотите сказать, наш удел – это моральное осуждение, и больше ничего? – Да почему осуждение-то? – фыркнул Зиганшин. – Нет, сирым и убогим, безусловно, надо помогать, но меня поражает та легкость, с которой все наши граждане готовы причислить себя к данной категории. – А это точно-преточно не взятка? – допытывался Сережкин. – Я спрошу на всякий случай у знающих людей, но на девяносто девять процентов точно. Врач не попадает под критерии специального субъекта для данного преступления. Сережкин засмеялся: – Ну даже если и нет, все равно вы Царькова здорово осадили. Я потрясен! – Что это с тобой? – спросил Тиглиев. – Что? А, ты в этом смысле? – ухмыльнулся Сережкин. – Да у меня на днях газовщики колонку меняли, и за все время работы я не слышал от них ни одного нехорошего слова. Вот и решил, что тоже культурный буду и откажусь от употребления ненормативной лексики. Сразу столько слов интересных появляется в обиходе. Восхитительно, великолепно, чрезвычайно, я потрясен, ну или там какое-нибудь отнюдь! Тиглиев пожал плечами и вернулся к своим историям, Сережкин уткнулся в компьютер, и на Зиганшина они больше не обращали внимания, но он чувствовал, что отношение к нему коренным образом изменилось. Раньше он был пусть приятным и необременительным гостем, но все равно досадной помехой, а теперь благодаря выходке с Царьковым превратился в почти своего парня. Мстислав Юрьевич немного поддался тщеславию и пожалел, что мама Галя сегодня не работает и не видит, какой он молодец. Он прикидывал, как бы получше воспользоваться благоприятной ситуацией и завести разговор о Тане Верховской, как вдруг в голову пришла простая и ясная идея. Зачем сначала дышать архивной пылью, выискивая подходящих «потеряшек», а потом выяснять, не были ли доктора знакомы с такой-то и такой-то, когда можно просто спросить, пропадали в их окружении люди или нет. Он сейчас журналист, а не мент.