* * * Старый девятиэтажный дом, сложенный из неподвластного времени и непогоде желтого кирпича, стоял в ряду других точно таких же старых, едва не по пояс утопающих в буйной зелени желто-кирпичных девятиэтажек, что редким частоколом торчали вдоль Ленинградского шоссе напротив старого парка. Глядя на такие дома, Клим отчего-то неизменно вспоминал «Волшебника Изумрудного города» — потому, наверное, что там фигурировала дорога, вымощенная желтым кирпичом. Сверившись с записанным на бумажке адресом, он свернул к подъезду, миновал старушек на скамейках, которые, казалось, сидели тут со дня ввода дома в эксплуатацию и являлись такой же неотъемлемой его деталью, как горгульи на фасаде собора Парижской Богоматери, и остановился перед дверью. Железная дверь была оснащена электронным замком и домофоном. Чипа, чтобы отпереть замок, у Клима, естественно, не было; памятуя об этом, он заранее потрудился узнать у участкового инспектора милиции комбинацию цифр, при помощи которой дверь можно было открыть без электронного ключа. Заслонив замок плечами от бдительных старушек и мысленно костеря неугомонных ичкеров, благодаря которым вся Москва попряталась за бронированными дверьми, Неверов набрал несложную комбинацию. Когда проклятущий замок разразился характерным электронным кваканьем, пытавшимся сойти за трель, сидевшие на скамейках бабуси разом потеряли к незнакомцу всяческий интерес и как по команде отвернулись от него. В подъезде, как и в большинстве подъездов старых, солидных московских домов, стоял очень характерный, специфический, не поддающийся точному определению запах. Пахло довольно приятно, но чем именно пахнет, понять было решительно невозможно. Не впервые попадавший в такие дома, Клим предположил, что это запах желтого кирпича, из которого сложены стены, и, как обычно, его развеселила нелепость этого предположения. Никак не проявляя свое неуместное веселье, он легко поднялся по пологим ступенькам короткого лестничного марша и вызвал лифт. Шахта лифта была старая, обтянутая металлической сеткой. Теперь сетку изнутри заслонили окрашенными в тоскливый бледно-зеленый цвет листами жести, а старую кабину, которую нужно было открывать и закрывать вручную, заменили новой, с раздвижными автоматическими дверями. Терпеливо глядя в глухие, без окон, обитые гладким пластиком «под дерево» створки, Клим заскучал по старым лифтам с их лязгающими сетчатыми дверьми, круглыми потолочными плафонами и окошечками, через которые было видно, как мимо проползают перекрытия и лестничные клетки. В детстве ему нравилось, стоя перед решетчатой шахтой лифта, наблюдать, как внутри непонятно и таинственно перемещаются вверх-вниз свисающие петлями толстые кабели и как неторопливо ползет с блока на блок толстый, покрытый темной графитовой смазкой стальной трос. Поднявшись на седьмой этаж, он отыскал нужную квартиру, небрежно сорвал красовавшуюся на двери пломбу, извлек из кармана дубликат ключа и, немного повозившись с норовистым замком, вошел в прихожую. Здесь ощущался легкий душок запустения — не то чтобы зловонный, но какой-то мертвенный, неживой. Собственно, квартира, в которую хозяин наведывался не чаще раза в месяц, и не могла пахнуть иначе. Стоя на истертом, давно нуждавшемся в циклевке, но чистом паркете и с любопытством озираясь по сторонам, Клим подумал, что этот Твердохлебов — настоящий динозавр. Практически безвылазно обитая на даче и испытывая постоянную нехватку денег, он даже не подумал сдать квартиру внаем, равнодушно отвернувшись от того, что в его положении могло считаться настоящим золотым дном. Верность памяти покойной жены, тени прошлого — это все, конечно, хорошо и даже превосходно, но в наше суетное время мало кто станет превращать жилплощадь, на которой можно зашибить неплохие деньги, в мемориал давно ушедшим временам. Похоже, бывший командир десантно-штурмового батальона действительно всеми силами старался отгородиться от окружающей его действительности, в которой чем дальше, тем меньше понимал. Он обитал на крошечном островке прошлого; надо полагать, его супруга, пока была жива, служила чем-то вроде связующего звена между ним и внешним миром, старательно оберегая его от суеты и треволнений, сопряженных с решением мелких бытовых проблем. Видимо, после ее смерти он покинул город отчасти потому, что там, на даче, среди деревьев и травы, ему было легче сохранять иллюзию полной независимости от внешнего мира, реалий которого он не понимал и не хотел принимать. Берлога майора Твердохлебова представляла собой стандартную двухкомнатную «брежневку» начала семидесятых — гостиная налево от входной двери, спальня прямо напротив входа в квартиру, ванная и сортир направо, и там же, справа, за углом, тесная кухонька. Клим сто раз бывал в таких квартирах, и ему всегда приходило в голову, что подобная планировка жилья должна хотя бы отчасти дисциплинировать его обитателей — по крайней мере, в том, что касается поддержания порядка в спальне. Потому что, едва переступив порог квартиры, гость первым делом видел именно дверь спальни, и, если та оказывалась открытой, а за ней наблюдался бардак, стыдливо прикрывать ее было уже ни к чему — все, что можно, гость засекал буквально с первого взгляда. Дверь спальни в квартире Ивана Алексеевича Твердохлебова была открыта настежь, и было видно, что в спальне, как, впрочем, и в гостиной, и даже в прихожей, царит совершеннейший бардак. Бардак этот вовсе не свидетельствовал о том, что отставной майор ВДВ был неряхой; просто менты, проводившие обыск, как всегда, не особенно церемонились с чужим имуществом. Раздвигая носками ботинок разбросанные по полу вещи, Клим обошел квартиру. Он понятия не имел, что ищет. Вряд ли это было что-то конкретное, и, уж конечно, он не надеялся найти здесь какие-то улики. Улик против бывшего майора и так хватало с лихвой, да и шарившие здесь накануне оперативники просто не могли пропустить что-то важное: квартирка была маленькая, скудно, хотя и аккуратно обставленная, и обыскивать ее было немногим сложнее, чем пустую картонку из-под обуви. О потайных сейфах, вмонтированных в стены или пол, говорить не приходилось: попытка установить такой сейф неминуемо привела бы к возникновению сквозного пролома в стене или, того смешнее, в полу, служившем потолком расположенной этажом ниже квартиры. Здравствуйте, соседи! Как поживаете? Ничего, что вот эта коробочка будет торчать у вас из стены над кроватью? Салфеточкой накроете, вазочку поставите, и будет очень красиво… В гостиной над старенькой раскладной диван-кроватью, на том самом месте, где в обставленных подобным образом квартирах обычно красуется пыльный поблекший ковер, висели фотографии в простеньких деревянных рамках со стеклом. В наше время люди редко развешивают по стенам фотографии родных и близких, предпочитая им более или менее безвкусные безделушки, картинки и панно. Но Иван Алексеевич Твердохлебов был не таков; похоже, он и впрямь очень дорожил своим прошлым, особенно той его частью, которая была проиллюстрирована висевшими на стене фотографиями. Обнаруженная в гостиной фотовыставка Клима не удивила: точно такую же, хотя и более скромную по размерам, он видел на даче Твердохлебова, где успел побывать. В подавляющем большинстве фотографии были черно-белые, сделанные любительской камерой — от силы «Зенитом» или «ФЭДом», а вернее всего, простенькой «Сменой», имевшей перед другими отечественными фотоаппаратами неоспоримое преимущество легкости и компактности. Даже через стекло было видно, что уголки некоторых фотографий заломаны; на иных виднелись грязно-желтые пятна не до конца отмытого проявителя. Экспозиция выглядела довольно однообразно: почти на всех фотографиях были изображены группы молодых людей, одетых в архаичные, давно вышедшие из употребления, выгоревшие на солнце «афганки», в вырезах которых неизменно мелькали полосатые треугольники тельняшек. В руках молодые люди держали всевозможные орудия истребления, от автомата Калашникова до древнего, времен Второй мировой, немецкого фаустпатрона. Иногда они были сняты просто так, иногда на фоне какого-нибудь грузовика, бронетранспортера, «бээмдэшки» или даже танка, но задним планом каждого снимка неизменно служили горы — пологие каменные осыпи, крутые скалистые стены, далекие заснеженные пики… Когда-то в армейском вещмешке у Клима хранилась коллекция похожих фотографий. Он не имел ни малейшего представления, куда они потом подевались, да его это и не особенно интересовало: прошлая жизнь виделась словно сквозь густой туман, подробности ее постепенно стирались из памяти, и порой начинало казаться, что ее просто не было. Он ушел из той жизни, перевернул страницу и начал писать свою биографию заново, с чистого листа. Зато майор Твердохлебов, судя по всему, представлял собой прямую противоположность Климу Неверову: душа его осталась там, в середине восьмидесятых, в пыльных чужих горах, среди ребят, которые были ему роднее отца и матери. А осиротевшее тело по чистому недоразумению занесло в первое десятилетие двадцать первого века, где оно неприкаянно бродило, не ведая, к чему себя применить. Групповые снимки, где было много людей, Клим рассматривал невнимательно, вскользь, автоматически выделяя среди множества мелких, нечетких пятен лиц скуластую, загорелую физиономию Твердохлебова. Разглядывать снимки, сделанные крупным планом, было интереснее. На одном из них Твердохлебов стоял в обнимку с каким-то высоким, волейбольного телосложения парнем с носатым смешливым лицом и выбившимся из-под форменной широкополой панамы непокорным чубом, выгоревшим на солнце. Оба хохотали над какой-то удачной шуткой, выставив напоказ крепкие белые зубы; на погонах у Твердохлебова можно было различить темные, как и полагается в полевых условиях, майорские звезды, а носатый волейболист щеголял сержантскими лычками, которые выглядели совсем свежими, будто только что полученными. На другом снимке тот же носатый сержант стоял, широко расставив ноги, посреди пыльного проселка, зажатого между двумя пологими каменистыми склонами. Одет он был почему-то в униформу унтер-офицера вермахта; на голове, тускло отсвечивая в солнечных лучах, красовалась глубокая немецкая каска, из-за короткого голенища немецкого сапога выглядывала немецкая же граната на длинной деревянной ручке, прозванная из-за своей характерной формы «колотушкой», а поперек живота, как положено, висел на ремне прославленный МП-40, зачастую ошибочно именуемый «шмайссером». Клим усмехнулся: ну, конечно, а кто бы устоял перед таким искушением? Видно, ребята, как это нередко случалось в ту пору, наткнулись в горах на еще не разграбленный гитлеровский вещевой склад и смеха ради устроили маскарад. Интересно, подумал Клим, понимал ли этот носатый шутник, что он и его товарищи, в сущности, занимаются в Афганистане тем же, чем занимались немцы в России с сорок первого по сорок четвертый год? Немного правее и ниже обнаружился еще один снимок, на котором Твердохлебов был изображен в компании того же носатого парня. Снимок был цветной, явно отпечатанный в условиях современной фотолаборатории и, возможно, даже с цифрового носителя. Оба были одеты в камуфляж, купленный, вероятнее всего, в магазине «Охотник — рыболов», а то и просто на рынке. У «волейболиста» на ногах были заправленные в резиновые сапоги джинсы, а на голове — синяя бейсбольная кепка с какой-то эмблемой. На переднем плане дымился переносной мангал; в руках у Твердохлебова и «волейболиста» было по шампуру с мясом и по пластиковому стаканчику — надо думать, не колодезной воды. На заднем плане виднелась стена какого-то деревянного строения, подозрительно похожего на твердохлебовскую дачу. Качество снимка позволяло рассмотреть серебрившуюся на висках майора седину, а «волейболист» заметно раздобрел, заматерел и обзавелся солидными мешками под глазами. Из всего этого следовало, что снимок сделан не так давно — год, от силы два назад. А еще правее, отдельно от других, висела портретная фотография все того же «волейболиста» в парадной форме младшего сержанта ВДВ, в лихо заломленном берете и при аксельбанте. От этого снимка за версту разило солдатским фотоателье; видимо, сделан он был по окончании учебки, перед самой отправкой в Афган, и, как водится, отослан родителям. Нижний угол фотографии был косо перечеркнут траурной лентой, из чего следовало, что носатого сержанта уже нет в живых. Можно было с большой долей уверенности предположить, что точно такая же фотография смотрит на соседей по кладбищу с могильного камня. Клим поднял перевернутый стул, утвердил его посреди комнаты, уселся лицом к стене с фотографиями и рассеянно закурил. Он дымил, аккуратно стряхивая пепел в сложенную ковшиком ладонь, смотрел на фотографии и пытался разобраться в своих мыслях и ощущениях. Было ясно, что Твердохлебов и носатый сержант все это время поддерживали дружеские отношения. Судя по всему, отношения эти были теснее тех, что связывали бывшего майора с другими однополчанами. Что ж, так бывает, и нередко, особенно если люди, когда-то воевавшие бок о бок, живут в одном городе и имеют возможность проводить в обществе друг друга столько времени, сколько им заблагорассудится. Наверное, майор очень дорожил этой дружбой. Когда живешь прошлым, тебе необходима постоянная подпитка извне: прошлое, каким бы живым и ярким оно ни было, имеет свойство со временем тускнеть, костенеть, покрываться слоем пыли и понемногу стираться из памяти. А человек, некогда деливший с тобой последний глоток из горячей фляги, последнюю черствую горбушку и последнюю обойму, вдыхает в окоченевший труп прошлого видимость жизни. Он меняется у тебя на глазах, стареет, толстеет и лысеет, но ты не замечаешь этих привычных, накапливающихся исподволь перемен, и тебе кажется, что там, на войне, он был таким же, как сейчас. И ты был таким же, как сейчас, так же выглядел, думал и чувствовал, а раз вы оба живы и ни капельки не изменились, то, стало быть, и ваше прошлое живо — куда ж ему деваться?.. Потом носатый сержант умер, и случилось это, кстати, приблизительно тогда же, когда майор овдовел. Судя по фотографии с шашлыками, промежуток между этими двумя печальными событиями составлял никак не больше года-полутора, а может быть, и намного меньше — полгода, месяц, неделю… Получив два таких удара подряд, даже здоровый человек может потерять душевное равновесие — по крайней мере, на время. А для Твердохлебова с его изломанной войной психикой это наверняка была двойная катастрофа. Тем паче что смерть носатого «волейболиста» была явно преждевременной. Знать бы, отчего он умер… Может, это и есть та самая ниточка, которой так не хватает Климу Неверову? Он дошел до туалета, выбросил в пожилой финский унитаз окурок и сполоснул под краном в ванной испачканную пеплом ладонь. Вернувшись в гостиную, снова подошел к стене с фотографиями и, не присаживаясь, вынул из кармана мобильный телефон. Потапчук взял трубку сразу, как будто с нетерпением ждал звонка. — Надо вычислить одного человека, — глядя на фотографию с траурной ленточкой, сказал ему Клим. — Придется основательно порыться в архивах, а времени у меня, сами понимаете… — Диктуй, — деловито распорядился генерал. — Что диктовать? — Ну, как «что»? Имя, фамилию… Клим непочтительно хмыкнул в трубку. — Если бы я знал его имя и фамилию, то не стал бы прибегать к услугам нашего департамента, — заявил он. — У меня есть фотография, которую я постараюсь передать вам как можно скорее. И еще я знаю, что парень служил в Афганистане под началом Твердохлебова в звании сержанта. Могу предположить, что в последние годы он жил в Москве или где-то поблизости, но это, увы, не факт. Федор Филиппович недовольно крякнул. — Вот не было печали… На что тебе сдался какой-то сержант? Клим пожал плечами, как будто генерал мог его видеть. — Это, наверное, не телефонный разговор, — произнес он. — Да и сказать мне пока особенно нечего. Вот когда вы предоставите мне хотя бы краткую официальную версию его биографии, у меня, может быть, возникнут какие-то определенные мысли. А пока все это так, догадки и предчувствия — музыка сфер, шепот эфира… — Эфира, говоришь? — переспросил Потапчук. — Хорошо хоть, что не клея «Момент»… Клим не сразу сообразил, на что тот намекает, а когда сообразил, фыркнул — впрочем, без особого веселья. — Шутки у вас, товарищ генерал… — сказал он. — Кстати, а как себя чувствует наша уважаемая Елизавета Филипповна? — Прихворнула, — сухо сообщил Потапчук. — Жалуется на головную боль, кашель и першение в горле. — Ай-ай-ай, — огорчился Неверов. — Как же это ее угораздило? Вы ей обязательно передайте, чтобы пила побольше теплого и ни в коем случае не выходила из дома. — Без тебя разберутся, умник, — проворчал Федор Филиппович. — Только имей в виду, что, если она будет слишком долго болеть, ей подберут замену, хотя бы и временную. Поэтому ворон считать тебе некогда. — А мне всю жизнь их некогда считать, — пожаловался Клим. — Так и летают несчитанные… — Обратись в профсоюз, — ядовито посоветовал Потапчук и прервал соединение. — Знаем мы ваши профсоюзы, — проворчал Клим, спрятал телефон в карман куртки и, подойдя к стене, снял с нее украшенную траурной ленточкой фотографию сержанта. Глава 7 Просторный кабинет был отделан с безликой, стандартной роскошью солидного офисного помещения. Кремовые, в тон стен, вертикальные жалюзи были закрыты, чтобы вид из широкого окна не отвлекал присутствующих от дел. Денек выдался пасмурный, снаружи уже который час подряд моросил дождик, и в кабинете горел свет. Вмонтированные в потолок ряды круглых ламп сияли холодным и ярким голубоватым светом, тусклыми пятнами отражаясь в матово-черной поверхности причудливо изогнутого стола для переговоров. Анна Кирилловна сидела, положив ногу на ногу, с вогнутой стороны этого стола, так что массивная крышка плавно огибала ее с двух сторон, словно норовя обнять, а может быть, и схватить. На противоположной, выгнутой стороне расположились трое мужчин в строгих темных костюмах, которые выглядели бы одинаковыми, если бы не едва заметная разница в цвете, даже не столько в цвете, сколько в оттенках их костюмов. За ширмой непроницаемой дежурной любезности, которую выражали их лица, Анна Кирилловна без труда угадывала недоумение и настороженность. Им было известно, кто она такая; являясь по своему статусу довольно мелкой сошкой, она тем не менее имела полное право не тратить свое драгоценное время на этот визит, а просто вызвать их, по одному или всех вместе, к себе. И они явились бы по первому звонку, побросав все свои дела, потому что за Анной Кирилловной стояла сила, способная диктовать свои условия не только в Москве и в России, но и далеко за ее пределами. С учетом этих обстоятельств визит Анны Кирилловны Громовой выглядел одолжением, а сидевшие напротив нее люди были достаточно умны и искушены в закулисных сторонах политики и бизнеса, чтобы понимать: бесплатных одолжений не бывает. Скороход был прав, называя банкиров существами нервными и пугливыми, и, излагая свое дело, Анна Кирилловна как могла старалась их успокоить. Она уже сказала все, что хотела, и теперь спокойно ждала ответа — разумеется, положительного, ибо другой ее не устраивал. — Речь идет о довольно крупной сумме, — осторожно сказал президент правления. Он был молод, никак не старше тридцати пяти, но уже являл собой превосходный образчик современного топ-менеджера. Его, как и саму Анну Кирилловну, было решительно невозможно представить вне стен офиса, делающим что-либо приземленное и не имеющее прямого отношения к работе — занимающимся любовью, стирающим носки или, к примеру, сидящим на унитазе с развернутой газетой на коленях. Это был не человек, а материализованная идея, совершенное счетно-решающее устройство о двух ногах с простым и ясным прошлым и таким же простым, известным наперед будущим. Это будущее, недурно обеспеченное, но довольно серое, ему самому наверняка представлялось блестящим. Он очень дорожил своим будущим и до смерти боялся совершить какую-нибудь ошибку, которая могла бы это будущее разрушить или сделать не столь блестящим. И еще он, как и сидевшие справа и слева от него члены правления, приходился кому-то сыном. — Размер суммы определяет размеры процентов, — со светской улыбкой напомнила Анна Кирилловна. — Мы слышали, что у господина Скорохода большие неприятности, — сказал член правления, который сидел справа. У него была лисья физиономия мелкого пройдохи, судя по которой он уже достиг потолка своего карьерного роста и более ни на что не мог рассчитывать. — Все в этом мире относительно, — снова одарив троицу банкиров своей неотразимой улыбкой, сказала Анна Кирилловна. — Хотя бы приблизительно представляя себе размеры состояния господина Скорохода и зная, какие доходы приносит его бизнес, случившееся с ним несчастье можно смело назвать не таким уж большим. Она опять улыбнулась, точно зная, что попусту растрачивает свое неотразимое обаяние. Перед ней сидели не живые люди, а менеджеры, наемные работники, пуще смерти страшившиеся потерять свои тепленькие местечки. Она еще помнила времена, когда, условившись о встрече с президентом банка, ты мог рассчитывать на разговор с реальным, настоящим хозяином, владельцем контрольного пакета акций, живым человеком, который своими руками, своим потом, кровью и нервами буквально на пустом месте создал дело и сумел его сохранить, пройдя через все передряги кошмарных девяностых. Во время таких встреч личное обаяние и взаимное расположение собеседников действительно что-то значили. Но те времена остались в прошлом, а те люди, о которых вспоминала, глядя на троицу топ-менеджеров, Анна Кирилловна, давно отошли от дел и осели в заграничных замках и виллах, передоверив управление своим бизнесом вот таким лощеным, вышколенным мальчикам. — Но что, если… — начал менеджер, сидевший слева от президента. — Никаких «если», — подпустив в голос толику надменности, чтобы эти сопляки не забывали, с кем имеют дело, перебила его Анна Кирилловна. — Что — «если»? Вы хотите сказать, что налет может повториться? Лично мне это представляется маловероятным. Разумеется, решать вам, но вы рискуете потерять солидного и порядочного клиента. Должна вам заметить, что моей… э… организации тоже не хотелось бы лишиться такого надежного и проверенного временем делового партнера, как господин Скороход. Она не стала говорить, что, отказав Скороходу в выдаче кредита, господа банкиры рискуют испортить отношения с ее «организацией», то есть с Кремлем, но намек был понят без слов. И это было хорошо, потому что произнести нечто подобное вслух означало бы взять на себя слишком много. На холеной спортивной физиономии президента банка появилось довольно кислое выражение. Плечи его опустились, спина ссутулилась, и он обмяк в кресле, приняв куда более свободную позу, чем в начале разговора. — Так бы сразу и сказали, — вздохнул он. — Да мы, собственно, и не против, просто все это как-то странно… Ну, дали бы ему отсрочку, если он вам так дорог! — Такие вопросы решаю не я, — строго произнесла Анна Кирилловна. — И у меня уже давно появилось ощущение, — добавила она доверительно, — что подобные вопросы вообще никто не решает. Они решаются сами — ну, так же примерно, как планеты сами, без руководящих указаний сверху, вращаются по своим орбитам, а камень, лишившись опоры, катится не в гору, а с горы. — Да, это верно, — кивнул президент. — Законы бизнеса сродни законам физики. Это, скажу я вам, такие жернова, что только успевай поворачиваться, пока тебя не стерло в порошок. — Вот видите, — мягко сказала она. — Зачем же усугублять положение, действуя по принципу «человек человеку — волк»? В бизнесе друзей нет, это так, но надежных партнеров следует ценить и всячески оберегать. А то явится на его место какой-нибудь проходимец… Президент снова вздохнул, сел ровнее и с негромким стуком положил свой золотой «паркер» поперек белевшего на темной крышке стола девственно чистого листа бумаги. Было видно, что он принял решение. Обменявшись взглядами с членами правления (человек с лисьей физиономией уверенно кивнул, а второй лишь пожал плечами, как бы говоря: «А что, разве у нас есть выбор?»), он коротко, официально улыбнулся и спросил: