Глава 6 Павел Григорьевич Скороход галантно отодвинул кресло (именно кресло, ибо назвать эту в высшей степени солидную и одновременно изящную конструкцию из гнутого темного дерева и обшитых кремовым плюшем подушек стулом просто не поворачивался язык), помог даме сесть и только после этого уселся сам. Набежавший официант первым делом поставил на столик вазу и, приняв у Анны Кирилловны роскошный букет, бережно водрузил его туда. Под мышкой у него была зажата тисненая кожаная папка с меню; отстранив меню движением большой белой ладони, Скороход по памяти продиктовал заказ на двоих, кивком отпустил официанта и с очаровательной улыбкой повернулся к своей спутнице. Анне Кирилловне было уже, наверное, под пятьдесят, но выглядела она от силы на сорок, а когда давала себе труд как следует почистить перышки — вот, например, как сейчас, — ей легко было дать тридцать, от силы тридцать пять. Павел Григорьевич разглядывал ее с нескрываемым восхищением, как обычно гадая, какова она была в свои двадцать лет. Есть женщины, которые, как хорошее вино, с годами становятся только лучше; судя по всему, Анна Кирилловна относилась именно к этой породе. Время ничуть не повредило ее красоте и обаянию, а, напротив, придало им законченный, совершенный блеск. Разумеется, здесь не обошлось без новейших достижений косметологии, а может быть, и пластической хирургии. И разумеется, все это стало возможным лишь благодаря стабильному и притом довольно высокому доходу, который на протяжении многих лет получала эта хрупкая женщина. За что? Ну, это разговор особый… Скороход неимоверным усилием воли взял свои мысли под жесткий контроль и заставил их свернуть прочь со скользкой дорожки, по которой они совсем уже было устремились. Он знал, что возвращения на эту кривую тропку не миновать — таков уж был предстоящий разговор, таковы были их отношения с сидевшей напротив шикарной дамой, — но старался по возможности оттянуть этот момент. Для успеха переговоров Анну Кирилловну надлежало максимально к себе расположить. Это было бы проще пареной репы, окажись собеседница пустоголовой фифой, которую волнует только состояние ее ногтей и гардероба, но Анна Кирилловна, увы, была умна и проницательна, как тысяча чертей, что сильно усложняло стоявшую перед Павлом Григорьевичем задачу. Она превосходно знала, зачем ее заманили в этот роскошный кабак, и, пожалуй, могла бы сама, не дав Павлу Григорьевичу раскрыть рта, почти слово в слово пересказать все, о чем он собирался с нею говорить. То есть, говоря простыми словами, явилась она не на свидание, а на деловые переговоры — собранная, настороженная, готовая к защите и нападению, как боксер на ринге. У нее имелось громадное преимущество перед Павлом Григорьевичем, поскольку ей эти переговоры были совершенно не нужны, и она могла с чистой совестью в любую минуту встать, повернуться и уйти, а при желании даже швырнуть Скороходу в физиономию подаренный им же букет — все равно он был перед ней бессилен, так чего уж там! Поэтому стоявшая перед Павлом Григорьевичем задача была по плечу далеко не каждому. Чтобы добиться хоть какого-то успеха, он должен был превратить боксерский поединок в подобие романтической встречи — обаять, очаровать, добиться искреннего к себе расположения. Анна Кирилловна знала, что он попытается это сделать и что он знает, что она об этом знает. Это здорово смахивало на попытку объехать дорожную пробку по тротуару на трамвае; все ходы и уловки, к которым мог прибегнуть Скороход, были известны наперед, и, чтобы убедить чересчур проницательную собеседницу в своем добром к ней расположении, он был просто обязан это расположение испытывать. А испытывать к Анне Кирилловне доброе расположение, думая о том, о чем он начал было думать, представлялось решительно невозможным. Стоило только вспомнить, где она работает и чем занимается, как в душе закипала бессильная злоба, а за ширмой красиво очерченных, умело подведенных и все еще весьма соблазнительных губ успешно сражающейся со старостью красавицы начинали чудиться длинные и острые, как иголки, клыки вечно голодной упырихи. Первым делом, как водится, принесли вино, потом закуску. Под вино и легкие салаты болтали о пустяках: о выставках, концертах и даже о погоде. Павел Григорьевич похвастался своими последними приобретениями (из-за которых отчасти и угодил в нынешнее бедственное положение). Анна Кирилловна со светской улыбкой сообщила, что знает о купленных им картинах. Сказано это было как-то так, что сразу стало понятно: об этих картинах она знает все, начиная от суммы, за них заплаченной, и кончая тем не вполне законным путем, каким они попали Павлу Григорьевичу в руки. Это был расчетливо нанесенный удар; впрочем, ничего иного на начальном этапе переговоров Скороход и не ждал, так что словесная оплеуха была встречена им с обворожительной улыбкой. — Так приятно в наше суетное время встретить человека, знающего толк в настоящем искусстве, — сообщил он, на что собеседница ответила ему точно такой же обворожительной и с виду искренней улыбкой. Анна Кирилловна была крепким орешком, но Павла Григорьевича утешал уже тот факт, что она согласилась встретиться, да не где-нибудь, а в одном из лучших ресторанов Москвы. Сидеть здесь, на виду у всего бомонда, в компании небезызвестного Павла Скорохода означало давать богатую пищу для сплетен. Впрочем, репутация у нее была прямо-таки стерильная, да и бомонду, в сущности, не было до нее никакого дела, ибо она к нему не принадлежала. У нее был свой узкий круг общения, свои обязанности и права, разобраться в хитросплетениях которых мог только человек, всю жизнь отдавший государственной службе, да и то, наверное, не каждый. Лопающаяся от шальных денег попсовая тусовка интересовала Анну Кирилловну не больше, чем теплая компания опарышей, копошащихся в выгребной яме деревенского сортира. Более чем реальная угроза стать центральной фигурой очередной сплетни направила мысли Павла Григорьевича в новое русло. А почему, собственно, сплетня должна быть беспочвенной? Анна Кирилловна хороша собой — то есть это будет хотя бы не противно. Если приглядеться, видно, что штучка она весьма горячая, только держит себя в узде. А может, и не держит, а просто умело выбирает партнеров и соблюдает элементарные правила конспирации, что при ее работе неудивительно. Так почему бы и нет? Она не замужем, уже лет пять как развелась. А если б даже и не развелась, что с того? Скороход немного знал ее бывшего мужа. Слизняк и недотепа, он, наверное, до самой смерти не нашел бы своего места в жизни, если бы кое-кто исключительно из уважения к его супруге не организовал специально для него (!) некий департамент, ведавший учреждением и проведением разнообразнейших лотерей и, естественно, сбором доходов, оными приносимых. Благие намерения, как это часто случается, дали результат, прямо противоположный ожидаемому: почувствовав себя большим начальником и ощутив вкус настоящих денег, безголосый слизняк расправил отростки, казавшиеся ему орлиными крыльями, и попытался воспарить над супругой, официальная должность которой не могла сравниться с тем руководящим постом, который теперь занимал он. Дурак может сойти за умного, пока помалкивает в тряпочку. Но когда он открывает рот и начинает вещать и поучать, всем вокруг становится предельно ясно, с кем они имеют дело. Наверное, Анна Кирилловна всегда знала, за кем она замужем, но мирилась с существующим положением вещей, пока об этом не знали окружающие. А когда тайное стало явным, неизбежное случилось: брак рухнул. Бывший муж по сей день занимал ту самую руководящую должность, которая на деле являлась мудреной разновидностью обыкновенной синекуры, и, по слухам, был доволен жизнью. Была ли довольна Анна Кирилловна, оставалось только гадать, что представлялось занятием решительно бесполезным, поскольку было заранее понятно, что любые догадки на ее счет никогда не будут ни подтверждены, ни опровергнуты. Так что, если бы Павлу Григорьевичу и впрямь захотелось рискнуть, путь был свободен — по крайней мере, на первый взгляд. А если даже и не свободен, если эта отчаянная попытка заведомо обречена на провал, она все равно послужит ему дополнительным плюсом в глазах Анны Кирилловны. Женщины склонны жалеть отвергнутых ими ухажеров — естественно, если ухажер не полное дерьмо и, помимо влюбленности, может похвастать хоть какими-то еще положительными качествами. Скороход без ложной скромности считал, что положительных качеств у него хоть отбавляй, так что, если его ухаживания и будут отвергнуты, некоторая толика жалости ему обеспечена. А жалость — это уже полдела. Кто-то из классиков сказал, что жалость унижает человека. Ну, так его, родимого, многое унижает. Тот, кто всерьез намерен заняться бизнесом в России, должен быть готов ко многому, в том числе и к унижениям, по сравнению с которыми какая-то там жалость выглядит просто даром небес. Задумавшись, Павел Григорьевич частично потерял контроль над своим лицом, и Анна Кирилловна не преминула это заметить. — Вы чем-то озабочены, — нейтральным тоном произнесла она и, насадив на вилку кусочек помидора, с большим изяществом отправила его в рот. — У вас неприятности? — Неприятности мои вам известны, — вздохнул Скороход, — но думал я на самом деле о другом. Сказать, о чем? — Если это не секрет, — великодушно разрешила Анна Кирилловна, отправляя вслед за помидором крошечный кусочек ветчины. На безымянном пальце левой руки, в которой она держала вилку, на мгновение вспыхнул острым радужным блеском приличных размеров бриллиант. — Я подумывал о том, чтобы вас куда-нибудь пригласить, но никак не мог найти подходящую формулировку, — сказал Павел Григорьевич. Анна Кирилловна картинно приподняла тончайшие брови — не то аккуратнейшим образом выщипанные, не то попросту татуированные. — Но вы меня уже пригласили, — отпиливая от ломтика ветчины очередной микроскопический кусочек, напомнила она. — Разве нет? При виде того, что красовалось на зубьях вилки, в голову Павлу Григорьевичу сами собой полезли слова с приставкой «нано-» — нанотехнологии, наночастицы… — Я имел в виду нечто иное, — с притворным смущением признался Скороход. — Видите ли… — Вижу, — продолжая деловито разделывать лежащий на тарелке и без того небольшой ломтик ветчины на молекулы и атомы, ясным голосом сообщила Анна Кирилловна. — Неплохой ход, Павел Григорьевич. Не самый свежий и оригинальный, однако неплохой. По крайней мере, смелый. Не каждый мужчина отважился бы ухаживать за женщиной моего возраста. Поверьте, я по достоинству оценила вашу отвагу. Но — увы… — Жаль, — тоном констатации произнес он, чувствуя себя примерно так же, как перворазрядник из общества «Трудовые резервы», неожиданно увидевший в противоположном углу ринга Мухаммеда Али. Это было новое для Павла Григорьевича ощущение, и, положа руку на сердце, он не находил в нем ничего приятного. — Несомненно, — с холодной уверенностью подтвердила она и аккуратно положила вилку и нож, наконец-то оставив в покое злосчастную ветчину. — Знаете, Павел Григорьевич, давайте говорить начистоту. Ваше время стоит дорого, да и меня за опоздание с обеденного перерыва по головке не погладят. — Так уж и не погладят? — рискнул усомниться Скороход. — Вообразите себе, да. Порядки у нас достаточно строгие. — Уж это что да, то да, — вздохнул (на этот раз непритворно) Павел Григорьевич. — Знаем мы ваши порядки… — Вот видите. Поэтому я вас убедительнейшим образом прошу: перестаньте, наконец, маневрировать и будьте любезны перейти к делу, ради которого вы меня сюда пригласили. Скороход, уже не скрываясь, огорченно крякнул. — Тогда давайте перестанем маневрировать вместе, — предложил он. — Просто для экономии нашего с вами драгоценного времени. Идет? К чему задавать вопросы, ответ на которые известен? Вы знаете, что у меня крупные неприятности, знаете, в чем они заключаются, так зачем вам меня мучить? Ведь вы же отлично видите, что я приполз к вам, истекая кровью, молить о пощаде! Анна Кирилловна изобразила сочувственную улыбку — не улыбнулась, а именно сделала вид, что улыбается, не очень стараясь, чтобы это выглядело натурально. — Боюсь, вы ползли, истекая кровью, совсем не в ту сторону, — заметила она. — Да, я осведомлена о природе ваших неприятностей. Но и вы, в свою очередь, знаете, кто я и чем занимаюсь. Я — просто ящик стола или, к примеру, почтовый ящик. Один человек кладет в ящик конверт, другой — вынимает. И ящик просто физически, от природы не в состоянии хоть как-то повлиять на взаимоотношения того, кто кладет в него корреспонденцию, и того, кто ее оттуда достает. Кроме того, простите за откровенность, я вряд ли стану переживать, если ваш бизнес прекратит свое существование. Пользы от него никакой, зато вреда предостаточно. — Насчет ящика вы явно скромничаете, — возразил Скороход. — А насчет бизнеса… Ну, согласитесь, табак и водка наносят обществу вред, несопоставимый даже с самыми мрачными, фатальными и роковыми последствиями так называемой игромании. Но никто, заметьте, на этом основании не закрывает табачные и водочные компании. Отбери у людей водку — и они станут гнать самогон и употреблять денатурат; запрети продажу сигарет — и владельцы огородов озолотятся, выращивая и продавая самосад. Закрой казино и залы игровых автоматов — и азартные игры уйдут в подполье, как это бывало уже не раз. Американцы, да и мы тоже, все это уже проходили. И что вышло? Резкое падение налоговых поступлений в бюджет и… гм… иных отчислений и такой же, если не более резкий, скачок доходов воротил подпольного бизнеса. Все это банально, понимаю, но таково неотъемлемое свойство любой истины. Мафия бессмертна — слышали такой лозунг? Если прихлопнуть меня, на мое место немедленно слетится целая стая вчерашних бандитов, этих отморозков с бычьими загривками и пальцами веером… Простите, я, кажется, переступаю границы приличий, но вы должны понять… — Я понимаю, — сказала Анна Кирилловна, возвращаясь к своей проклятой ветчине, которую так и подмывало у нее отобрать и выкинуть под соседний столик. — Терять такие деньги никому не хочется. Но поймите и вы: с моей точки зрения, игорный бизнес отвратителен независимо от того, кто им управляет. Владелец такого бизнеса может повлиять только на распределение доходов, и ни на что больше; правила игры ему неподвластны, и вы, полагаю, не станете с этим спорить. Что же до налогов и, как вы изволили выразиться, «иных отчислений», то бюджет Российской Федерации без малого сто лет прекрасно обходился без них и, думается, сможет обойтись в дальнейшем. — …Вы должны понять, — повторил Скороход, — что я сейчас пытаюсь спасти не игорный бизнес — бог с ним, в самом деле, — а себя, лично. А что до бизнеса… Знаете, азарт — одна из основных страстей, присущих человеку. — Один из присущих человеку пороков, — непримиримо поправила она. Скороход снисходительно усмехнулся: уж в чем, в чем, а в этом вопросе он был подкован получше собеседницы. Перворазрядник из общества «Трудовые резервы» приободрился, ощутив в ладони просунутый тренером сквозь канатное ограждение разводной ключ. — Любая добродетель, если ее довести до абсурда, превращается в порок, — объявил он. — Любовь в некоторых своих проявлениях тоже выглядит довольно неприглядно… — Любовь и порнография — разные вещи, — резко отрубила она. — Порнография — производная от любви, как героин — производная от мака, который сам по себе, согласитесь, хорош во всех отношениях. Если бы не существовало азарта, который сплошь и рядом оказывается сильнее инстинкта самосохранения, первобытные охотники на мамонтов и саблезубых тигров просто вымерли бы в своих пещерах от голода и холода. Если бы не существовало азарта, подавляющее большинство занесенных в анналы истории подвигов не было бы совершено. Отвага, героизм — это ведь просто разновидности азарта… — Как и игромания, — вставила Анна Кирилловна. — В том числе, — согласился он. — Но нет худа без добра. Даже игромания порой оказывается полезной. — Только не нужно пересказывать легенды о фантастических выигрышах, — попросила она. — Да я и не собирался. Напротив, я намерен рассказать вам правдивую историю об одном фантастическом проигрыше. Небезызвестный Юрий Карлович Олеша однажды признался, что одним из самых ранних воспоминаний его детства было такое: он стоит на подоконнике открытого настежь окна, а отец целится в него из пистолета. Папа Юрия Карловича — звали его, надо полагать, Карлом — проиграл в казино все свое немалое состояние, включая имения, земли и прочее движимое и недвижимое имущество. Осознав, что все пропало, он решил покончить с собой, выпил (для храбрости, разумеется, а еще чтобы отметить принятие этого судьбоносного решения), а выпив, задумался: а что же станется с его сыном? Ну, и решил избавить невинное дитя от незаслуженных страданий самым простым и доступным путем — застрелить сначала его, а потом уж себя… — Очень похвально, а главное, мудро, — вставила Анна Кирилловна с крайне неодобрительным выражением. — Да уж, хорошего мало, — согласился Скороход. — Все, кто имел честь быть знакомым с господином Олешей, придерживались о нем точно такого же мнения: дескать, сумасшедший, пустил семью по миру, и далее в том же духе… Но вот интересная деталь: эта некрасивая история случилась незадолго до Великого Октября. Потом грянул восемнадцатый год, и мнение знакомых о господине Олеше изменилось самым радикальным образом: вот, мол, ловкач; конечно, всего лишился, так хотя бы удовольствие получил, а у нас все отобрали безо всякого удовольствия… Но и это, заметьте, еще не все. Сразу после революции отец Юрия Карловича эмигрировал в Польшу и до самой своей смерти проработал ночным портье в одном из гродненских отелей. Незавидная судьба, скажете вы. А ведь это как посмотреть! Умер-то он аккурат перед так называемым освобождением Западной Белоруссии доблестной Красной армией. Это ли не везение? Видно, правильно говорят: не везет в игре — повезет в чем-нибудь другом… — К чему вы ведете? — суховато осведомилась Анна Кирилловна. — Сейчас объясню, — пообещал Скороход. — Только сначала расскажу историю до конца. Так вот, наученный, казалось бы, горьким опытом своего отца Юрий Карлович Олеша как-то раз отправился с делегацией советских писателей в славный город Париж. Что характерно, попал он в эту поездку совершенно случайно — кто-то там заболел, что ли, а может, сказал что-то недостаточно идеологически выдержанное… Словом, в делегации освободилось место, и на это самое место усадили товарища Олешу, несмотря на его не совсем пролетарское, а точнее, совсем не пролетарское происхождение. И что бы вы думали? В первый же вечер, буквально в первом же попавшемся казино он просадил все деньги, причем не только свои, но и своих товарищей — советских писателей. А потом каялся в своем дневнике: дескать, какой же я негодяй, какой подонок! Так что прошу учесть: азарт — это не блажь, а один из основных человеческих инстинктов. Он передается по наследству, он сидит в мозгу, в крови, в костях — одним словом, в генах. Он был, есть и будет еще долго после того, как нас с вами не станет. Поэтому, повторяю, я сейчас говорю с вами не о судьбах игорного бизнеса, на которые мне, по большому счету, плевать, а о своей, личной, персональной судьбе. Ну, неужто я вам настолько неприятен, что вы спокойно дадите мне пойти ко дну? По красивому и бесстрастному лицу Анны Кирилловны скользнула легкая тень какой-то глубоко запрятанной эмоции. Что это была за эмоция, Скороход не разобрал, но решил считать, что это сочувствие, ибо в сочувствии сидевшей напротив него холеной стервы в данный момент нуждался больше всего. — Я православная христианка, — сочувственно сообщила Анна Кирилловна, — и, значит, милосердие мне не чуждо. Только, не взыщите, не пойму, чего вы от меня хотите. Не стану повторяться, описывая свою роль в известном вам процессе, но вы должны понимать, что я всего-навсего незначительный винтик в огромном механизме… — Винтик винтику рознь, — с готовностью вставил Скороход. — И потом — ну что вы, в самом-то деле? То ящик, то винтик… Вы — ценный, всеми уважаемый, пользующийся огромным доверием работник, да еще к тому же чертовски привлекательная женщина с вот такущей, — он показал руками, — изюминкой… Тоже мне, винтик! Да ради такого винтика любой уважающий себя мужчина горы свернет — буквально по первому слову! А мне, поверьте, свернутые горы не нужны, меня горнорудная промышленность как-то не увлекает. — Так что вам нужно, не пойму, — сказала Анна Кирилловна, откровенно косясь на часы. — Несколько дней покоя, — быстро сказал Скороход. — Моя проблема, как вам известно, заключается в фатальном совпадении отсутствия времени с отсутствием свободных денег. Но это поправимо, нужна всего лишь небольшая передышка. Я сейчас веду переговоры с банком о выделении кредита, а эта возня вокруг меня нервирует банкиров. Они ведь, как вы знаете, народ нервный, пугливый… Кстати, это тот самый банк, с которым мы уже давно и плодотворно сотрудничаем. Они вас хорошо знают и ценят безмерно, так что, если вы замолвите словечко… — Пожалуй, это мне по силам, — окончательно смягчаясь, молвила Анна Кирилловна. — С председателем правления я поговорю, хотя за результат, сами понимаете, не ручаюсь. А что касается срока… Сколько времени вам нужно? Простите, но я должна знать точную дату погашения долга. Сами понимаете, начав напускать туману и раз за разом переносить сроки, я рискую не только не помочь вам, но и сильно навредить себе. Вы даже не представляете, насколько сильно. — Да в том-то и беда, что представляю, — с кривой улыбкой заверил ее Павел Григорьевич и назвал дату. Анна Кирилловна сделала движение, и Скороход, поспешно вскочив, помог ей выбраться из-за стола. — Спасибо за превосходный обед, — сказала она. — Право, не стоит благодарности, — проворковал Павел Григорьевич, галантно склоняясь над ее узкой ладонью и косясь одним глазом на основное блюдо, к которому она даже не притронулась. — Это я должен всячески вас благодарить. Поверьте, я в долгу не останусь. — Ну, свой долг передо мной вы уже сполна оплатили, — рассмеялась она. — Рассказанная вами байка стоит того, чтобы приложить некоторые усилия ради рассказчика. — Это вовсе не байка, — возразил Павел Григорьевич, стараясь не показать, что уязвлен прозвучавшими в голосе собеседницы снисходительными, едва ли не пренебрежительными нотками. — Это чистая правда из первых уст. Что же касается долга, то он за мной. Помните фильм-сказку — старый, черно-белый, чуть ли не времен нашего детства? Там еще был водяной, который все время выныривал из самых неожиданных мест — то из колодца, то из озера, а то и вовсе из кадушки — и таким противным голосом кричал: «Должо-о-ок!» — Помню, — отчего-то слегка помрачнев, сказала Анна Кирилловна. — Мой сын когда-то очень любил этот фильм и страшно боялся водяного. В самом деле жутко: подходишь к колодцу за водой, а оттуда рука — хвать за бороду! Отдавай, говорит, должок… Что ж, если вы настаиваете, должок за вами. И не сомневайтесь, заплатить его вам придется сполна. — Ну-ну, — улыбнулся Павел Григорьевич, — мне уже страшно. На какое-то мгновение ему действительно сделалось страшновато, но он быстро взял себя в руки. Ну сколько она может запросить, эта тетка? Аппетиты у них там, конечно, не маленькие, но, с другой стороны, кто она такая? Делопроизводитель, вот кто. Сунуть в зубы десять штук, она и поплывет как миленькая… — Уф, — громко произнес он, когда обтянутая строгим деловым жакетом прямая спина с тонкой, как у юной девушки, талией скрылась из вида за распашными стеклянными дверями обеденного зала. — Официант, двойной коньяк! Нет, — поправился он, подумав секунду, — пожалуй, неси-ка ты, братец, сразу графин…