— Значит, вы уверены в кредитоспособности господина Скорохода? — Вполне, — заявила Анна Кирилловна. — Настолько, что готовы стать его поручителем? Это уже была шутка, причем не самая умная, но, одержав победу в главном, Анна Кирилловна решила подыграть собеседнику хотя бы в мелочи. — Зарплата у меня, конечно, достойная, — сказала она, напустив на себя неуверенный, колеблющийся вид, — но два миллиона долларов… Боюсь, продав все свое имущество, а заодно и себя, я не наскребу и четверти этой суммы. Как она и ожидала, президент рассмеялся. — Ну-ну, что вы, в самом деле! — воскликнул он. — Разумеется, я шучу. Думаю, с поручителями у господина Скорохода проблем не возникнет. Что ж, мы готовы выдать ему кредит… — Не позднее четверга, — вставила Анна Кирилловна. — В четверг векселя будут у него на руках, — заверил президент. — Или передать их прямо вам? — Надеюсь, вы шутите, — с улыбкой произнесла Анна Кирилловна. — Мне нравятся острые ощущения, но надо же знать меру! Ходить по московским улицам с двумя миллионами долларов в сумочке — такой аттракцион не для моих нервов. — Ну, доставку организовать нетрудно, — заметил президент. — Правда? — Теперь в голосе Анны Кирилловны зазвучал неприкрытый сарказм. — Еще легче было бы просто перевести деньги с одного счета на другой, вы не находите? Давайте не будем нарушать правила, которые не нами установлены, — добавила она мягко. — Вы ведь сами буквально минуту назад говорили о жерновах. Она встала, и все трое вскочили как по команде. Покидая банк, Анна Кирилловна думала о том, что только что нанесла серьезный вред своей незапятнанной репутации. Теперь ее собеседники станут ломать голову, пытаясь уразуметь, что заставило ее просить за Скорохода, и очень быстро придут к простейшему, лежащему на поверхности выводу. В самом деле, что может заставить одинокую, уже немолодую, но все еще привлекательную женщину просить за такого же одинокого, хорошо обеспеченного, видного мужчину? Своим так называемым открытием троица поделится с коллегами, те, естественно, тоже не станут молчать, и сплетня поползет по городу, при каждом пересказе обрастая новыми, все более пикантными подробностями… Она улыбнулась, по странной ассоциации вспомнив рассказ Скорохода об отце писателя Олеши. Впрочем, ассоциация не была такой уж неожиданной: три топ-менеджера напомнили Анне Кирилловне Трех Толстяков Олеши. Толстыми они, конечно, не были, но некоторое сходство с литературными героями определенно наблюдалось. Разговаривали они в ресторане, на виду у всех — вот тебе и еще одно семечко, из которого обязательно взойдет пышный крапивный куст сплетни. Прощай, репутация… Анна Кирилловна Громова равнодушно пожала плечами: черт с ней, с репутацией! Главное, что дело того стоило. * * * Невзирая на то что Иван Алексеевич Твердохлебов решительно и бескомпромиссно, а порой и весьма изобретательно отвергал современную жизнь со всеми ее сомнительными благами и несомненными недостатками, мобильный телефон у него имелся. На приобретении «этой хреновины», как называл сотовую трубку несгибаемый отставник, когда-то настояла его жена. Бывало, и не раз, что, выйдя из дому за хлебом или отправившись с дачи порыбачить на реку, до которой по прямой было метров сто, Иван Алексеевич пропадал на сутки. Где он был и что делал, Твердохлебов помнил смутно, а чаще не помнил вовсе. Очнувшись от сна наяву, он мог обнаружить себя в совершенно незнакомом месте, расположенном в двадцати, а то и в сорока километрах от дома, причем по состоянию обуви и по тому, как ныли мышцы ног, было ясно, что это расстояние он прошел пешком. Зная за собой такую слабость и понимая, как волнуется во время подобных отлучек жена (он ведь, черт подери, мог не просто гулять, и одному богу известно, что случилось бы, попадись ему во время одной из таких прогулок какой-нибудь «душман»), Иван Алексеевич согласился на приобретение мобильника, который представлялся ему чем-то вроде собачьего поводка — правда, очень длинного. Со временем он привык к телефону и даже признал в нем вещь не только удобную, но и полезную. Аппарат был вроде портативной рации, только намного лучше, и позволял в любое время дня и ночи, практически из любого места связаться с женой, да и не с ней одной. Приятно было, например, сидя на берегу с удочкой, набрать «товарища Сухова» и сообщить ему, обливающемуся потом в общественном транспорте или торчащему в километровой пробке на Садовом, что только что выловил пятикилограммового леща и что на речке благодать — ветерок веет, рыбка плещется, и даже комаров почти нет… Сначала сообщить, а потом послушать, как он там стонет и завистливо матерится. Это ж милое дело, услада для сердца! После того как сначала жена, а за ней и «товарищ Сухов» отошли в мир иной, мобильный телефон Ивана Алексеевича практически перестал звонить, если не считать нечастых ошибочных соединений и еще более редких звонков из общества ветеранов афганской войны. Сам Твердохлебов никому не звонил, но телефон продолжал носить при себе и по мере необходимости заряжал батарею — это был привычный порядок, установленный женой, и майор по старой армейской привычке строго его придерживался, даже не задумываясь, зачем ему это надо. Однажды телефон зазвонил. Номер на дисплее не определился, но майору было на это наплевать — он был уверен, что кто-то опять попал пальцем не в ту кнопку. Он ответил на вызов только потому, что хотел прекратить трезвон, который, во-первых, действовал на нервы, а во-вторых, разряжал батарею, которую он привык заряжать не чаще раза в неделю. Жизнь приученного к дисциплине и порядку немолодого вдовца на восемьдесят процентов состоит из устоявшихся традиций и закостенелых привычек. Со стороны этот набор глупых предрассудков и высосанных из пальца установлений выглядит смешно, а порой и жалко, но носителю упомянутого набора малейшее нарушение порядка представляется едва ли не святотатством. Ошибочный звонок можно было просто сбросить, нажав клавишу отбоя, но Твердохлебов по опыту знал: на свете полно индивидуумов, которые будут раз за разом давить кнопку повторного набора, вместо того чтобы просто проверить набранный номер и исправить свою ошибку. Поэтому он отложил в сторону библиотечную книгу, взял лежавший на журнальном столике телефон и ответил на вызов. В трубке раздался мужской голос, поначалу показавшийся Ивану Алексеевичу довольно странным. Он был гнусавым, хриплым и шипящим одновременно; правда, по ходу разговора удивление медленно, но верно шло на убыль, пока не исчезло совсем. Собеседник говорил такие вещи и делал такие предложения, что с его стороны не казались лишними любые предосторожности. В частности, включить антиопределитель номера и до неузнаваемости изменить голос ему сам бог велел. Решив, что имеет дело с самым настоящим, а не липовым, как он сам, психом, Твердохлебов послал дурака ко всем чертям и прервал соединение. Телефон немедленно зазвонил снова. «Если снова бросишь трубку, — прошипел ему в ухо тот же голос, — я тебе больше не позвоню. Сиди тогда на своей даче, выращивай зеленый лучок и пей водку, чтобы забыть, какая ты гнида. Со временем, даст бог, забудешь. Стыд — не дым, глаза не выест. Только фотографии со стенок поснимай, чтоб глаза не мозолили. А то никакая водка не поможет». — «Ты кто такой?!» — закричал уязвленный в самое больное место майор. «Товарищ Сухов, — ответил нечеловеческий голос в трубке, — прямиком с того света. Спокойнее, майор, это просто шутка. Хотя, как известно, в каждой шутке есть доля шутки… Ты не боишься, что он и вправду начнет являться к тебе по ночам?» — «А что я мог сделать?» — упавшим голосом спросил Иван Алексеевич. «Многое, — безжалостно объявил голос. — Остановить, увести, уволочь, заставить себя слушать… Ведь ты же был его командиром, он на тебя смотрел, как на бога! На тебя, несчастного психа, солдафона, инвалида с белым билетом… А ты позволил ему умереть и спокойно ловишь рыбку и жрешь свои чертовы лисички. Или ты считаешь, что сполна за все расплатился, начистив рыло охраннику и бросив урной в дверь?» — «Говори, что у тебя на уме, солдат», — сказал Иван Алексеевич и поплотнее прижал к уху миниатюрную трубку, чтобы не пропустить ни слова. Так был сделан первый шаг по пути, который привел экс-майора Твердохлебова в узкую, как гроб, комнатушку с отставшими от стен обоями и заросшим пыльной паутиной окном. Из мебели в комнатушке имелись железная кровать с продавленной панцирной сеткой и брошенным поверх нее тощим комковатым матрасом, колченогий табурет, при необходимости игравший роль прикроватной тумбочки или стола, а также пыльная лампочка без абажура, свисавшая на грязном шнуре с потрескавшегося потолка. Поначалу под окном стояла батарея выстроенных по ранжиру пустых бутылок, но в первый же день, пока майор ходил в булочную, бутылки таинственным образом исчезли — видимо, хозяйка, по которой уже давно плакал лечебно-трудовой профилакторий, не доверяя новому квартиранту, перетащила ценное имущество к себе, а может быть, просто сдала упомянутое имущество в приемный пункт стеклотары, потратив вырученные деньги на дешевое плодово-ягодное вино. Все эти плодово-ягодные и бутылочные тонкости Твердохлебова нисколько не волновали. Ему доводилось жить и в гораздо худших условиях, а эта провонявшая дымом дешевых сигарет и кислым винным перегаром берлога имела то неоспоримое преимущество, что изъятых майором у омоновца и рыжего инструктора по пейнтболу денежных знаков с лихвой хватило на то, чтоб заплатить хозяйке за целый месяц проживания. На что он станет жить в течение этого месяца и что станет делать, когда оплаченный вперед срок проживания истечет, майор пока не думал. Его вполне устраивало то обстоятельство, что хозяйка не потребовала у постояльца паспорт (которого у него, естественно, не было, ибо редкий идиот ходит по грибы с паспортом) и вообще не проявляла к его личности ни малейшего интереса. Вообще, если говорить о деньгах, Ивану Алексеевичу было до слез жаль машину, которую он угнал от пионерского лагеря. Машина была чертовски хороша и стоила, наверное, таких бабок, что, если перевести ее стоимость в российские рубли, а потом свалить эти рубли в кучу, куча получилась бы размером с сам автомобиль. Хорошо все-таки живут эти проклятые буржуи! Из детективных боевиков, которые Твердохлебов предпочитал всем иным видам чтива, он знал, что угнанный автомобиль можно легко продать по дешевке — без документов, без ключей, а если придется, так и с трупом законного владельца на пассажирском сиденье. Тебе заплатят тысячу-другую долларов — не за машину, продать которую за настоящие деньги в таком виде ты все равно не сможешь, а только за работу по угону, — и на этом все твои проблемы с краденым железным конем останутся позади. Тысячи долларов хватило бы ему надолго (так он, во всяком случае, думал), но вот беда: авторы его любимых книг не указывали, где найти людей, скупающих ворованные авто, зато в один голос талдычили, что человек, пытающийся провернуть подобную сделку при отсутствии нужных знакомств, рискует в два счета угодить на нары. В этом они, пожалуй, не врали, и Твердохлебов скрепя сердце бросил роскошный полноприводной «порше» с автоматической коробкой передач, кожаным салоном и массой новомодных штучек-дрючек в придорожном лесочке, километрах в сорока от места, где тот был угнан. Да черт с ними, с экранами и компьютерами! Плевать на деньги, в конце-то концов! Главное, что машина была — зверь, песня, мечта! С коробкой-автоматом Иван Алексеевич научился управляться еще в Афгане. Там с этим делом было просто: сумел добыть — езди, пока замученное завистью начальство не отберет. Однажды они отбили у духов здоровенный японский пикап какого-то полевого командира. Там тоже была автоматическая коробка передач, а к этому автомату прилагался пулемет — крупнокалиберный, американский, он был установлен на турели в кузове. «Товарищ Сухов» просто обожал ездить в кузове, цепляясь за дуги, на которые натягивался тент, чтобы не вылететь к чертовой матери вверх тормашками на очередном ухабе, и радостно паля из трофейного ствола во все, что движется. Иногда он для потехи нацеплял на голову немецкую каску, найденную на случайно уцелевшем в горах гитлеровском складе вещевого довольствия. В таких случаях он брал у кого-то из ребят губную гармошку и отчаянно дул в нее на все лады, задыхаясь в поднятой колесами пыли и хохоча во все горло. Майору Твердохлебову все это не особенно нравилось, поскольку наводило на мысли о неприятной параллели между Афганистаном, Вьетнамом и сорок первым годом. Кроме того, ему порой начинало казаться, что «товарищ Сухов» веселится не просто так, а под воздействием марихуаны, которую ушлые воины-интернационалисты наловчились мастерски набивать в обыкновенные сигареты, так что издалека невозможно было понять, что они там такое курят… Осознав, что опять заехал мыслями куда-то не туда Иван Алексеевич сбросил ноги с кровати и сел. Панцирная сетка под ним недовольно взвизгнула и затрещала; от излишне резкого движения, как обычно, слегка закружилась голова. Взгляд майора упал на придвинутую к кровати табуретку. Посреди бугристого от многолетних напластований масляной краски квадратного сиденья сиротливо лежал его мобильник. Твердохлебов вспомнил, что сегодня вторник; это означало, что завтра будет среда, а по средам он всегда ставил телефон на зарядку. Зарядное устройство, естественно, осталось на даче — с ним, как и с паспортом, по грибы не ходят. Ивану Алексеевичу очень некстати припомнилось, что накануне ему звонила Валентина Петровна, мать «товарища Сухова», — спрашивала, как он, как здоровье и что-то там про виды на урожай на даче. Вообще-то, баба она была хорошая, красивая и неглупая (да еще, елки-палки, и незамужняя), и болтать с ней Ивану Алексеевичу нравилось. Хоть и баба, а в разговоре у нее нет-нет да и проскальзывали знакомые, Серегины, интонации. И потом, Иван Алексеевич только по документам инвалид, а так-то, если разобраться, мужик в самом соку и, между прочим, не урод. Жену он любил и продолжает любить, но организм — это такая сволочь, что ему прямо как солдату срочной службы вынь да положь все, что полагается по нормам довольствия — от портянок до бабы включительно. Солдатам срочной службы вместо бабы подмешивают бром в кисель, а офицерам бром не полагается, им полагается женщина — жена, боевая подруга, хранительница домашнего очага. А если таковая по какой-либо причине отсутствует — тогда что? К проституткам идти, благо Ленинградка — вон она, под боком? А для души тогда что — пьяная хохлушка с тремя классами образования и с лобковыми вшами в придачу? Словом, если не касаться святого, мать Сереги Сухова была женщина приятная во всех отношениях, и Иван Алексеевич не раз подумывал о том, как бы ему с ней эти самые отношения завести. Правда, для «отношений» она была чересчур умна и, на вкус майора Твердохлебова, суховата; природным мужским чутьем он давно уловил то, что пока что отказывался признать умом: дамочка была совсем не его круга и в няньки психическому инвалиду не годилась. То есть она бы, конечно, справилась с любым делом, за которое взялась, и в лучшем виде вынянчила бы не то что контуженного, а безрукого-безногого, но какая, скажите, ей в том корысть, какое удовольствие? Тетка-то интеллигентная — учительница небось, а то и преподавательница вуза, — так на что ей морока в лице контуженного отставного майора с нищенской пенсией? Но нынче дело было в ином. Вчера они с Валентиной Петровной проговорили добрых десять минут, а это означало, что завтра, в среду, телефон запросит положенную ему пайку не к вечеру, как обычно, а прямо с утра, а то и, глядишь, нынче же, прямо посреди ночи. И что тогда делать? Зарядного-то нет! И не так уж важно, когда именно телефон требовательно запищит, сигнализируя о том, что аккумулятор разряжен. Важно, что зарядить его все равно нечем. Мысль о том, что зарядное устройство стоит копейки и что купить его можно чуть ли не на каждом углу, даже не пришла майору Твердохлебову в голову, поскольку это была именно та разновидность информации, которой он старательно чурался на протяжении последних без малого двадцати лет. Он этого просто не знал, и в душе его начала разрастаться тревога, которая была сродни тревоге пятилетнего ребенка, потерявшегося на вокзале в незнакомом городе. Майор заметил, что руки у него дрожат и суетливо, как парочка больших пауков, бегают по коленям. Титаническим усилием воли он взял себя в руки (в те самые, дрожащие и бессмысленно шарящие вокруг, словно в надежде отыскать то, чего здесь не было и не могло быть по определению) и заставил успокоиться. Ну, телефон; ну, вот-вот сдохнет; ну и что, собственно?.. Под влиянием обстоятельств у него наступило что-то вроде просветления. Подумалось, что звонить ему могут только два человека: Валентина Петровна, с которой он разговаривал буквально вчера, и обладатель анонимного голоса в телефонной трубке, которого он про себя именовал Сипатым. Петровна теперь вспомнит о нем не раньше чем через месяц, а Сипатый… С Сипатым было сложнее. Иногда, вот как сейчас, Ивану Алексеевичу начинало казаться, что телефонный аноним использует его для достижения каких-то своих, не имеющих отношения к погибшему сержанту, сугубо корыстных целей. Бывший командир ДШБ Твердохлебов как последний кретин разыгрывал неуловимого мстителя, красного, понимаете ли, дьяволенка, а эта спрятавшаяся в телефонной трубке сволочь набила карманы крадеными деньгами и хихикает в кулак, радуясь тому, как ловко загребла жар чужими руками… Наверное, все дело было в анонимности. Если бы тот же Сипатый подошел к нему, скажем, на улице, хлопнул по плечу и сказал: «Слушай, майор, а давай-ка мы с тобой поставим эту богадельню на уши!» — Твердохлебов бы его понял. В конце концов, убивать надо уметь, и дано это далеко не каждому. Даже тот, кто в тире или на стрельбище выбивает десятью выстрелами сто очков, по первому разу может сдрейфить — либо промажет, потому что рука дрогнула, либо, если ненароком попадет, будет потом полдня блевать, пока не выблюет все до самых кишок. С самим Твердохлебовым, например, именно так и было, и он не видел в этом ничего зазорного. Так что, если бы Сипатый выступил с открытым забралом и сказал: дескать, прости, майор, надо бы этих уродов замочить, а у меня, понимаешь, рука не поднимается, кишка тонка и так далее, — Твердохлебов бы его понял. А так… Было в этой игре в прятки что-то недостойное, нечистое, от чего хотелось отряхнуться и помыть руки. И тут зазвонил телефон. — А, чтоб тебя! — с сердцем воскликнул майор и схватил трубку. На дисплее опять красовалась уже хорошо знакомая ему надпись: «Номер не определен». С таким же успехом там могло высветиться прозвище «Сипатый». Твердохлебов криво ухмыльнулся и нажал клавишу с изображением зеленой телефонной трубки. — Легок на помине, — сказал он. — Привет, майор, — прохрипел в трубке плавающий, нечеловеческий голос. — Ты еще жив? Странно. При такой топорной работе… — Это у кого топорная работа? — немедленно возмутился Твердохлебов. — Да я все сделал так, что комар носа не подточит! — Действительно, — хрюкнул Сипатый. — Ну, и где ты сейчас? — Где-где… — несколько потерявшись, поскольку в словах Сипатого содержалась немалая доля горькой и грубой сермяжной правды, проворчал Иван Алексеевич. — Где надо, вот где! — Да, действительно, где надо, — согласился Сипатый. — Именно там, где тебе, профессионалу, пальцем деланному, и надлежит быть. В заднице. — Ну ты, полегче! — рыкнул майор, но тут же сник. — Ума не приложу, как они меня так быстро вычислили, — признался он. — Вроде и сдать было некому… — О господи, — вздохнул Сипатый. — Поменяй паспорт, баран. Ты, братец, не Твердохлебов, ты — Твердолобов. Ну разве можно в наше время быть таким тупым? — А что такое? — не зная, в чем его вина, но чувствуя, что и впрямь накуролесил, спросил майор. Сипатый протяжно вздохнул. Этот вздох был похож на шум сильных атмосферных помех в наушниках мощной армейской радиостанции. — Чучело ты, майор, — сказал Сипатый. — Разве так можно? Ну скажи на милость, сколько сегодня в Москве таких мотоциклов, как твой? — Да навалом! — с уверенностью воскликнул Иван Алексеевич. — Тысяча, десять тысяч… Откуда я знаю? Сипатый немного помолчал, словно собираясь с мыслями, а потом, еще раз протяжно вздохнув, с терпеливой скукой сказал: — А если подумать? Иван Алексеевич честно попытался думать, хотя все это представлялось ему переливанием из пустого в порожнее. В самом деле, что за вопрос: сколько в Москве мотоциклов «Ява-350» выпуска одна тысяча девятьсот восьмидесятого года? Кто ж их считал-то? Одно слово — навалом. То есть было навалом. Лет двадцать пять — тридцать назад. Ведь если разобраться, мотоцикл, которому перевалило за четверть века, это уже не средство передвижения, тем более массовое, а раритет, антик, музейная редкость. И если за четверть века эта музейная редкость ни разу не меняла хозяев… — О черт, — сказал Твердохлебов в трубку. Ему хотелось выразиться покрепче, но он сдержался. — Дошло наконец? — сказал Сипатый. — Ты бы еще табличку со своими паспортными данными на спину повесил. Нельзя отставать от времени, майор! Не хочешь шагать с ним в ногу — поселись в уссурийской тайге или на каком-нибудь необитаемом острове. А еще лучше — застрелись. На кой ляд ты такой кому-то нужен? Проснись, Твердохлебов! Ты же боевой офицер! В кого ты превратился? Недотыкомка, выживший из ума старый дед, который электрической лампочки боится! Если б ты выкинул такой фортель в Афгане, тебя бы мигом из майоров в младшие лейтенанты разжаловали! — Не разжаловали бы, — огрызнулся Иван Алексеевич, отлично понимая, что Сипатый кругом прав, а он, майор Твердохлебов, наоборот, кругом виноват. Действительно, получилось донельзя глупо. Хотел сделать все тихо и незаметно, а вместо этого, считай, вышел на улицу с флагом и объявил всему свету войну на взаимное уничтожение… — Просто не успели бы. В Афгане за проколы наказывало не начальство, а «духи». А они, чтоб ты знал, обрывали не звездочки с погон, а головы. Идешь, бывает, а на дороге валяется умник вроде тебя — звездочки на месте, а башки как не бывало… Так что Афган ты не трожь — целее будешь. — Ну-ну, — сказал Сипатый примирительно, — не надо хамить. Я ведь звоню по делу, а вовсе не затем, чтоб с тобой ссориться. Если не считать мотоцикла, сделал ты все и впрямь мастерски. Ты их дважды умыл, да как умыл! Они, наверное, до сих пор в толк не возьмут, как какой-то пенсионер ухитрился их так красиво уделать! — На то и десантура, — с гордостью произнес Твердохлебов. — Да, им до тебя далеко, — льстиво прохрипел Сипатый. — Но это только начало. Или ты уже навоевался, майор?