— А что мне еще делать? — с оттенком раздражения спросил Твердохлебов. — Мне нынче только одно и остается — воевать до победного конца. Может, шлепнут. Жить-то все равно не на что, хоть ты в подворотню с ножиком ступай… — Об этом не беспокойся, — сказал Сипатый. — Твое дело — война, остальное — моя забота. Прямо сейчас поезжай к метро «Сокол». Там на стоянке найдешь синюю «десятку». Номер запиши… — Я запомню, — сказал Твердохлебов, которому нечем и не на чем было писать. — Смотри у меня, — с оттенком недоверия сказал Сипатый и продиктовал номер. — Дверь не заперта. В бардачке деньги и конверт. В конверте инструкции и документы — чистый паспорт с твоей фотографией, права на то же имя и регистрационный талон на машину. Прочти все внимательно и постарайся, мать твою, хорошенько запомнить, как тебя теперь зовут. Еще что-нибудь тебе нужно? — Зарядное устройство для мобильного, — решив извлечь из ситуации максимум выгоды, быстро сказал Иван Алексеевич. — О господи, — ошеломленно, как показалось майору, произнес Сипатый. — Ну ладно… Для какого мобильного? — Для какого, для какого… Для моего! — Марку телефона скажи, старый дурак! — перестал сдерживаться Сипатый. — Ну, на корпусе у него что написано? Твердохлебов оторвал трубку от уха и взглянул на корпус, только теперь обнаружив, что там действительно что-то такое написано, причем на самом видном месте. — Тут не по-нашему, — сообщил он в трубку. — «Нок…» и как-то там еще… — Все ясно, — сказал Сипатый, — не напрягайся, а то жила лопнет. Зарядное я тебе достану, а ты поменьше думай о чепухе, а побольше — о деле. Все, будь здоров, гвардия. — Вот такие пироги, товарищ Сухов, — сказал Иван Алексеевич сержанту, который уже некоторое время сидел на колченогом табурете, положив ногу на ногу и обхватив сцепленными пальцами колено. Поскольку табурет был занят, Твердохлебов сунул мобильник в карман снятых с инструктора по пейнтболу, чересчур просторных для него джинсов. — Мы им покажем кузькину мать! Тебя я с собой не зову. Это моя война, а твоя уже кончилась. Ты извини, мне отлучиться надо. Ничего не ответив, ибо все было ясно без слов, сержант Сухов покинул помещение, и Иван Алексеевич отчего-то не заметил, когда и как это произошло. Глава 8 Павел Григорьевич Скороход вернулся домой уже затемно. Он был голоден как волк, ибо на фуршете, коим сопровождалось открытие выставки модного в этом сезоне скульптора, было куда больше выпивки, чем еды. Обладая крупным телосложением и отменным аппетитом, Павел Григорьевич, естественно, не мог удовлетвориться поданными в качестве закуски крошечными многоэтажными бутербродами — ну, разве что съел бы их все, чего ему, конечно, не позволили бы другие участники застолья. По привычке сунувшись в холодильник и не обнаружив там ничего, что могло бы сойти за еду, Скороход вспомнил, что Ангелина Степановна, его домработница, заболела и взяла неделю отгулов. — Вот так оказия, — сказал он, растерянно глядя в ярко освещенное пустое нутро холодильника. Желудок Павла Григорьевича, осознав, по всей видимости, что кормить его сегодня не будут, выразил свое мнение по этому поводу громким, возмущенным урчанием. Как только выяснилось, что есть в доме нечего, голод сделался буквально непереносимым — ну, хоть ложись и помирай, ей-богу. Скороход усмехнулся. В юности он был беден как церковная крыса и хорошо помнил, что это такое — последняя сигарета в пачке, последняя горбушка в хлебнице и последний полтинник в потертом кошельке, на который надо ухитриться купить и хлеба, и сигарет, и какой-нибудь еды… Старые привычки мало-помалу уходят, забываются, вытесняясь новыми, но нет-нет да и напомнят о себе в самый неожиданный момент. Ему всегда начинало со страшной силой хотеться курить, когда он обнаруживал, что на дворе ночь, а сигарет в доме осталась какая-нибудь пара штук. Если выяснялось, что у него кончился кофе, Павел Григорьевич немедленно осознавал, что умрет в невыносимых мучениях, если сию же минуту не выпьет чашку крепчайшего «эспрессо». Или вот теперь, к примеру. Ведь на самом-то деле он вовсе не голоден — по крайней мере, голоден не настолько, чтоб не дотерпеть до утра. Но, раз уж выяснилось, что есть нечего, он теперь не сможет думать ни о чем, кроме еды. Надо было что-то делать. Водителя он уже отпустил, и возвращать его не хотелось: в конце концов, шофер — не раб, а наемный работник, и надо иметь хоть какую-то совесть. Нельзя помыкать людьми, особенно теми, от которых как-то зависишь. Он ведь не просто водитель, а водитель-охранник. Вот возьмет и вспомнит, как ты его на ночь глядя по магазинам гонял, в тот самый момент, когда надо будет тебя защитить. Вспомнит и подумает: да пошел он на хер, этот козел! Можно было вызвать такси и поехать в ресторан. Но в ресторане придется долго ждать, пока выполнят твой заказ; кроме того, в ресторане придется снова пить и, возможно, с кем-то общаться. Общением Павел Григорьевич сегодня был сыт по горло, да и пить ему больше не хотелось — хотелось есть. Такой вот, понимаете ли, у него случился каприз. Судя по всему, прогулки в магазин было не миновать. Именно прогулки, потому что, как известно, наши люди на такси в булочную не ездят. А с другой стороны, почему бы и не прогуляться? Магазин за углом, на проспекте, работает круглосуточно, и что может быть полезнее пешей прогулки перед сном? «Только плотный ужин, — иронически подумал он. — И вот именно перед сном, а то жирок не завяжется…» Павел Григорьевич переоделся, сменив модный пиджак на демократичную спортивную курточку, рассовал по карманам сигареты, бумажник и ключи и вышел из квартиры. За столом консьержа опять никого не было. Павел Григорьевич с некоторым усилием припомнил, что нынче на страже покоя и благополучия жильцов подъезда стоит его тезка, старый хрен Павел Антонович — военный пенсионер, переживший два инфаркта и продолжавший курить и прикладываться к бутылке, правда, уже не дома, где за соблюдением режима строго следила его супруга, а на работе. Вероятнее всего, плешивый самоубийца отлучился, чтобы, уединившись в чулане под лестницей, пропустить рюмочку и выкурить сигаретку в теплой компании веников и швабр. Кое-кто из жильцов, особенно дамского пола, полагал, что Павла Антоновича надобно гнать взашей с занимаемого места, пока он не отбросил копыта прямо в упомянутом чулане; другие утверждали, что дед еще переживет всех и будет все с тем же ворчанием и шарканьем подошв открывать двери подъезда для внуков и правнуков. Павел Григорьевич Скороход в эти дрязги не вдавался, ибо считал себя выше подобных житейских мелочей. Расходы на содержание в подъезде такой роскоши, как консьерж, были для него необременительны, он их практически не замечал, как не видел и разницы между одним старым хрычом (или хрычовкой) и другим, который явится, чтобы занять его место. Старый семиэтажный дом, в котором он жил, выходил в тихий, зеленый переулок. Перед ярко освещенным крыльцом подъезда располагался уютный скверик, в котором росли высокие старые березы и плакучие ивы. Вдоль выложенной цементными плитами дорожки, что вела через скверик к проходу в узорчатой чугунной ограде, стояли скамейки, на которых в дневное время сидели старушки с внуками и молодые мамы с колясками. Павел Григорьевич привык к этому уютному уголку, запрятанному в самом центре Москвы, и не собирался с ним расставаться. Да это было и ни к чему: он занимал две просторные трехкомнатные квартиры на четвертом этаже и вовсе не нуждался в улучшении жилищных условий. Несмотря на березы, плакучие ивы и все прочее, теплый вечерний воздух ощутимо попахивал пылью и выхлопными газами. Как всякий коренной москвич, Павел Григорьевич Скороход замечал этот смрад, только когда возвращался домой после пребывания в местах, не столь перегруженных транспортом, как столица Российской Федерации. А поскольку из Москвы он не выбирался уже добрых полгода, воздух на улице показался ему чистым и свежим — словом, как раз таким, каким надо дышать во время неторопливого вечернего променада. Павел Григорьевич вдохнул полной грудью сложную смесь химических элементов, уже много десятилетий подряд заменяющую москвичам воздух, и не спеша двинулся по дорожке через сквер в сторону переулка. Наперерез ему, поднявшись со скамейки, шагнула темная ссутуленная фигура. «Очень мило, — подумал Скороход. — Сейчас он первым делом попросит закурить, а дальше — как получится…» Нельзя сказать, чтобы Павел Григорьевич сильно испугался. Он не боялся мелкой шпаны, потому что был силен и недурно владел своим телом. В драке один на один его мог побить разве что профессионал, да и то не каждый. Промышляющее гоп-стопом быдло поодиночке не нападает, но и профессионалы среди этих шакалов встречаются крайне редко, так что в случае чего Скороход вполне мог отбиться от небольшой шайки. Другое дело, что он не видел в подобном времяпрепровождении ничего приятного. И несолидно это, и вообще… Разобьют нос или, скажем, фонарь под глазом наставят, и как после в таком виде на люди покажешься? Павел Григорьевич принял немного в сторону, норовя обойти загородившего дорогу гопника справа. Гопник сделал шаг в ту же сторону, подтверждая тем самым, что он именно гопник, а не случайный прохожий. За спиной у себя Скороход услышал быстро приближающиеся шаги как минимум двух человек. Он шагнул влево; грабитель, выглядевший просто темным силуэтом с бледным пятном на месте лица, повторил его маневр. — В чем дело, молодой человек? — надменно спросил Павел Григорьевич, осторожно кося глазом через плечо. Сзади маячили еще две темные фигуры. «Трое на одного, — подумал он. — Ну, это ерунда. Главное, не проглядеть нож. У кого-нибудь из них он есть наверняка, и, поняв, что дело оборачивается неожиданной стороной, кто-нибудь их этих ублюдков может захотеть пустить перышко в ход…» Вместо ответа на заданный Павлом Григорьевичем риторический вопрос грабитель вынул из кармана правую руку. В ней что-то блеснуло. «Ну вот и нож», — подумал Скороход. Он испытал некоторое облегчение: вовремя замеченная опасность может быть нейтрализована. На занятиях по рукопашному бою, которые Павел Григорьевич довольно долго посещал, он превосходно освоил массу приемов защиты от нападения с ножом; ему уже пару раз случалось применить их на практике, и он нашел, что шпана с ножом даже менее опасна, чем шпана безоружная: имея при себе перо, эти ребята вели себя соответственно, то есть нагло, самоуверенно и крайне неосторожно. Увы, в руке у грабителя оказался вовсе не нож. Скороход понял это за мгновение до того, как услышал негромкий металлический щелчок взведенного курка. Сзади послышался скользящий маслянистый лязг передернутого затвора, и Павел Григорьевич понял: случилось именно то, чего он боялся с тех самых пор, как заработал свой первый миллион баксов. На него наконец вышли не отморозки, способные удовлетвориться содержимым его бумажника, золотыми часами и мобильным телефоном, а более или менее серьезные охотники за настоящими, большими деньгами. — Выворачивай карманы, козел, — сказал человек с пистолетом. Голос у него был сиплый, совершенно нечеловеческий — то есть совсем не такой, как у людей, с которыми привык общаться Павел Григорьевич Скороход. В этом голосе чудился свист метели, заметающей поставленные на вырубке посреди сибирской тайги лагерные бараки, и бешеный, хриплый лай сторожевых псов. От него и пахло лагерным бараком — так, во всяком случае, почудилось Скороходу, у которого запахи крепкого винного и табачного перегара уже давно ассоциировались с антиобщественным стилем поведения. — Спокойнее, Клещ, — сказал один из двоих стоявших за спиной у Павла Григорьевича людей. — Не гони волну. На кой хрен тебе сейчас его карманы? Давай, дядя, — добавил он, ткнув Скорохода между лопаток чем-то твердым, тупым и, судя по ощущению, металлическим, — разворачивай оглобли и греби обратно. — Что вам нужно? — спросил Павел Григорьевич. Он знал, что им нужно. Непонятным оставалось только одно: работают ребятки на свой страх и риск или по заказу какого-то другого коллекционера. «Что ж, — подумал он с невеселой улыбкой, — как пришло, так и ушло». Судьба некоторых картин в его коллекции была достаточно темной и запутанной, и сейчас в их сложную биографию, похоже, была готова вписаться новая, основательно забрызганная кровью страница. — Нам нужно к тебе в гости, — подтверждая самые мрачные его подозрения, сказал тот, что стоял сзади. — Чайку посербаем, почирикаем за жизнь… «Узнаю, кто навел, — задушу своими руками», — подумал Павел Григорьевич. Впрочем, сие уже зависело не столько от него, сколько от намерений грабителей. Сейчас развелось полным-полно идиотов, которые, насмотревшись телевизора, могут прикончить человека, чтобы он их, видите ли, не опознал, а то и просто так, за здорово живешь, ради удовольствия увидеть смерть не на экране, а в реальной жизни — «в натуре», как они выражаются. Он повернулся лицом к тем двоим, что стояли у него за спиной, — во-первых, потому, что так ему было приказано, а во-вторых, один из них, похоже, являлся главарем шайки, и вести переговоры следовало именно с ним. — Послушайте, — сказал Скороход, — ваша затея бессмысленна. Больших сумм я дома не держу, а все, что там есть по-настоящему ценного, занесено в каталоги, и продать эти вещи вам не удастся… — Заткнись, урод, — сипло пролаял из-за спины тот, кого главарь назвал Клещом. — Сивый, в натуре, дай, я его пришью! Возьмем ключи от хаты и двинем прямо туда. На хрен он нам сдался, этот фраер? — Глохни, Клещ, — коротко скомандовал Сивый. — Ты же настоящую картину от вырезки из журнала «Огонек» не отличишь, а туда же — «пришью»… Пришьешь, когда я скажу! — Ты, главное, сказать не забудь, — проворчал кровожадный Клещ. По мере приближения к ярко освещенной площадке перед подъездом Павел Григорьевич все лучше различал детали одежды и лица людей, которые на него напали. Увы, ничего утешительного для себя он не увидел. Клещ, как ему и представлялось, являл собой хрестоматийный образчик лагерного волчары — костлявый, худой, жилистый, с хищной физиономией и с полной пастью железных зубов. Синяя от корявых тюремных татуировок пятерня сжимала старенький тульский наган, большой палец нервно поигрывал курком, то опуская его, то снова взводя, отчего барабан всякий раз проворачивался с характерным металлическим щелчком. Сивый действительно был сивым — не сплошь седым, а густо, по всей голове, седеющим. У него было обманчиво добродушное широкоскулое лицо, отмеченное печатью если не высокого интеллекта, то, по крайней мере, цепкой, ухватистой мужицкой сообразительности. Он был вооружен «Макаровым», на стволе которого Павел Григорьевич с ужасом разглядел длинный, увесистый набалдашник глушителя, лучше всяких слов говоривший о серьезности намерений Сивого и его компании. Третий налетчик представлял собой тупую гору мышц. В руках у него был обрез охотничьей двустволки, и на мгновение Скороходу почудилось, что ему уже всадили заряд картечи прямо в поясницу — в позвоночник, в почки и прочие печенки-селезенки… А может, в стволах и не картечь, а крупная сечка, представляющая собой не что иное, как рубленые гвозди. Эта штука, по слухам, даже страшнее картечи — порвет внутренности в клочья, так что их потом никакие хирурги не соберут… Налетчики не прятали лиц, и это можно было смело расценивать как смертный приговор. «Ну что это за жизнь! — с тоской подумал Скороход, понимая, что противопоставить сразу трем — точнее, целым четырем — стволам ему решительно нечего. — Сначала деньги стянули, а теперь вот обчистят квартиру, вынесут картины и вообще все, что можно сдвинуть с места, а потом пристрелят, как бездомную собаку… Кому же это я так не угодил?» Этот вопрос, на который, скорее всего, ему не суждено получить ответ, неожиданно направил его мысли в новое русло. Налетчики явились за картинами, Сивый сказал об этом открытым текстом. Живопись членов группы «Бубновый валет» — это совсем не та добыча, которая может прельстить обычного грабителя. Обычный грабитель просто не поймет, что картины, представляющиеся ему бессмысленной мазней, можно выгодно продать, а если ему об этом сказать, не поверит и будет долго смеяться: как можно платить деньги, да еще и немалые, вот за ЭТО?! Следовательно, Сивый, Клещ и безымянный качок работали не просто по наводке, а по прямому заказу. Кого-то из коллекционеров замучила зависть? Это вряд ли. Кража — это бы еще куда ни шло, хотя и тогда новый владелец украденных полотен не смог бы их никому показать, не рискуя нарваться на очень крупные неприятности. Но налет и, возможно, убийство?! Нет, это не лезло ни в какие ворота. Ведь Павел Скороход — не пенсионер из какой-нибудь вятской деревни, его смерть не останется незамеченной. И кому, спрашивается, могли понадобиться картины, добытые при помощи убийства? А может, убийство не входило в планы заказчика? Может быть, Сивый проявляет инициативу, потому что ему просто нравится убивать, как Скороходу нравятся пирожки с луком и яйцами? И не один ли человек организовал оба нападения? Уж очень густо посыпались неприятности, да такие, каких у Скорохода не случалось года этак с девяносто первого, а пожалуй, и вовсе никогда. То-то, что никогда! Грабить его, конечно, грабили, не без того, но чтобы так уж прямо и убивали — нет, такого он припомнить не мог. А может, просто пугают, чтоб не артачился? Сами трусят, впервые в жизни пойдя на такое крупное дело, вот и нагоняют страху? Павел Григорьевич с тоской и надеждой посмотрел на фасад дома, в котором прожил без малого четверть века. В большинстве окон свет уже погас, а те, что горели, были закрыты изнутри плотно задернутыми шторами. Ни одна занавеска не шевелилась, ни одно любопытное лицо не выглядывало из окна, чтобы посмотреть, что делается на улице… «Пропадите вы пропадом, — подумал Скороход. — Стоит привести домой бабу, как уже наутро каждая собака обсуждает за спиной достоинства и недостатки твоей новой пассии, а заодно и твои собственные. А когда тебя ведут, как барана на убой, три вооруженных до зубов отморозка, ни одна сволочь носа наружу не высунет, не говоря уж о том, чтобы позвонить в ментовку. Твари!» От места, где его остановили, до дверей подъезда было от силы пятьдесят метров, но, преодолевая этот короткий путь, Павел Григорьевич успел передумать и перечувствовать столько, словно прошагал пешком через всю Москву, от Чертанова до Медведкова. Надежда сменялась отчаяньем и тут же вспыхивала снова буквально на каждом шагу. В какой-то момент ему подумалось, что спастись можно, только напав на грабителей и попытавшись отобрать у одного из них оружие. По зрелом размышлении Скороход признал эту идею неудачной: ее воплощение в жизнь могло только ускорить события и приблизить печальную, крайне нежелательную развязку. Ясно было одно: грабителям нужно, чтобы он впустил их в квартиру, отключил охранную сигнализацию и сам указал на наиболее ценные полотна в своей коллекции. Им даже не приходило в голову, что он может их обмануть, настолько они верили в гипнотическую силу направленного в лоб пистолета. И приходилось признать, что в чем-то они правы: глядя в ствол, шутить почему-то не хотелось, а хотелось, наоборот, вести себя тихо и делать только то, что велят, и ничего больше. Пока что такая линия поведения представлялась самой разумной. Нужно было попасть домой, а там, когда налетчики почувствуют себя в безопасности и немного расслабятся, попробовать что-то предпринять. В конце концов, там целых шесть комнат, которые Скороход знает, как пальцы у себя на руке, а налетчики не знают совсем, и в комнатах чего только нет! Камин в гостиной хоть и фальшивый, но кочерга к нему прилагается самая натуральная — кованая, тяжелая, прикладистая, как настоящее оружие. Да и настоящего оружия в доме предостаточно: недурная коллекция охотничьих ножей, пистолет в потайном сейфе… Даже винчестер над камином, который из-за его антикварного вида все принимают за обыкновенный муляж, исправен, вычищен, заряжен и готов к бою. «Что же это делается, товарищи дорогие? — уже в который раз ужаснулся абсурдности происходящего Павел Григорьевич. — Вот это поужинал! Правильно говорят, что есть после шести вечера нельзя ни в коем случае!» Мысли то неслись вскачь, то застывали, парализованные очередным приступом смертельного ужаса. Эти приступы становились все чаще и сильнее по мере приближения к дому, грозя окончательно лишить Павла Григорьевича воли к сопротивлению. К его немалому удивлению, выяснилось, что к подобной ситуации он совершенно не готов. Прежде ему не раз и не два доводилось рисковать деньгами, бизнесом, здоровьем и головой; он говорил на повышенных тонах с распальцованными авторитетами и депутатами Думы, которые недалеко от них ушли; еще совсем недавно он был не дурак подраться, да и сейчас запросто мог дать в морду какому-нибудь зарвавшемуся юнцу, а вслед за ним — и его набежавшей «секьюрити». Но то ли последние, относительно спокойные десять лет так его расслабили, то ли сегодняшняя ситуация изначально находилась за пределами его духовных и физических возможностей — как бы то ни было, Павел Григорьевич Скороход чувствовал, что еще совсем немного, и он превратится в то, что сам презрительно именовал «тварью дрожащей». Его всегда раздражала тупая покорность жертв, без сопротивления дающих себя грабить, насиловать, мучить и убивать, а теперь оказывалось, что и он слеплен из того же теста! Да, на кого-то достаточно просто прикрикнуть, чтобы он задрал лапки кверху, а кому-то для достижения той же цели требуется заглянуть в дуло пистолета, но это уже нюансы, которые ничего не меняют. Трус остается трусом, и неважно, скольким поп-звездочкам он начистил припудренные физиономии и сколько депутатов Госдумы валялось у него в ногах, умоляя простить или хотя бы отсрочить долг; важно, что в критический момент, когда речь зашла о жизни и смерти, он скис, сложил руки и камнем пошел ко дну. Он поносил и унижал себя, надеясь разозлиться, но тщетно. Трусливая рабская покорность уже охватила его целиком, и вместо злости он испытывал только уныние: дескать, говорите и думайте обо мне что хотите, можете плюнуть мне в лицо или даже помочиться, только не бейте и, ради бога, не стреляйте… Он приложил оправленную в черный пластик таблетку электронного чипа к металлическому кружку контакта, и дверь подъезда открылась, издав переливчатую трель. Грубо отпихнув Скорохода, Клещ первым сунулся в подъезд, огляделся и, обернувшись через плечо, сказал Сивому: — Чисто. В подъезде действительно было чисто как в прямом, так и в переносном смысле. Свежевымытый кафель площадки приятно пах импортным моющим средством, в углу у лифта, растопырив узкие жесткие листья, зеленела пальма в громадной кадке. Пальму вырастила из финиковой косточки и пожертвовала на общественные нужды (вздохнув при этом с явным облегчением) Нина Аркадьевна из тридцать шестой квартиры, а кадку жильцы приобрели в складчину. Уход за растением входил в обязанности консьержа. В случае с отставником Павлом Антоновичем данный уход выражался в смятых окурках, регулярно закапываемых зловредным стариканом в землю у корней несчастной пальмы. Зато его сменщица Ольга Васильевна пальму холила и лелеяла: поливала, подкармливала, протирала листья от пыли и даже выкапывала зарытые сморщенные бычки, бормоча при этом слова, которых не встретишь ни в одном приличном печатном издании. Кадка стояла слева от лифта; справа, ближе к лестнице, расположился стол консьержа, на котором лежали газета с наполовину разгаданным кроссвордом и шариковая ручка с прозрачным пластмассовым корпусом и изгрызенным зубными протезами голубым колпачком. Стоявший позади стола шаткий офисный стул на колесиках все еще пустовал, и Павел Григорьевич сообразил, что это явно неспроста: старика консьержа не то подкупили, не то запугали, не то просто убили. Своего плешивого тезку Скороход не то чтобы недолюбливал, а просто не замечал, хотя знал, конечно, как его зовут и какие за ним водятся грешки. Есть люди, которые обожают сплетничать, и заставить их замолчать можно разве что при помощи откровенной грубости, а то и с применением силы. Грубить немолодой даме, а тем более с нею драться Павел Григорьевич, естественно, не мог, и примерно раз в месяц, когда нелегкая случайно заносила его в подъезд как раз в то время, когда упомянутая выше Нина Аркадьевна из тридцать шестой квартиры выходила из лифта или, напротив, собиралась в него войти, получасовая познавательная лекция на тему «Быт и нравы жильцов и обслуживающего персонала подъезда номер два» была ему обеспечена. Но в данный момент в подъезде не наблюдалось ни Нины Аркадьевны (появлению которой Скороход теперь обрадовался бы, наверное, первый раз в жизни), ни консьержа, к которому, тоже впервые, Павел Григорьевич испытал что-то вроде жалости: как-никак, они очутились в одной лодке. Даже если старого хрена подкупили, сунув ему сотню-другую долларов, эта история все равно выйдет ему боком: когда Скорохода убьют или хотя бы просто ограбят, старика затаскают по милициям, а уж уволят непременно — прошляпил, прозевал, проспал старый пьяница… Конечно, так оно все и есть — зачем, в конце-то концов, было открывать дверь незнакомым людям, да еще и с такими уголовными рожами? — но старика все равно жаль. Тем более что дверь он, скорее всего, никому не открывал, а просто вышел на крылечко подышать воздухом или, скажем, вынести мусор, а его подкараулили и либо просто тюкнули в темечко рукояткой пистолета, либо поставили перед выбором: или ты, старый козел, получаешь свои сто баксов и рулишь отсюда на все четыре стороны, или мы тебя сейчас закопаем…