А с другой стороны, если уж они так серьезно настроены, зачем им подкупать консьержа? Во-первых, старик — это свидетель, который, естественно, молчать не станет, а во-вторых, ста баксов даже ему наверняка показалось бы мало. Пришлось бы платить больше, а деньги на дороге не валяются… Да, жаль старика. «Себя пожалей, — мысленно сказал себе Павел Григорьевич. — Найдут тебя в пустой шестикомнатной квартире с дырой в башке, вот и все, чего ты добился в жизни…» Клещ ткнул пальцем в кнопку вызова, та осветилась изнутри, и где-то наверху, под самой крышей, недовольно завыл и залязгал разбуженный лифт. Качок, сунув под мышку обрез, с любопытством оглядывался по сторонам, а Сивый спокойно, чуть ли не доброжелательно наблюдал за Павлом Григорьевичем. На его широкой загорелой физиономии лежала печать хищной, так нравящейся женщинам определенного сорта красоты. Он напоминал Павлу Григорьевичу какого-то голливудского актера, имя которого Скороход забыл, если вообще когда-либо знал. «Макаров» с глушителем был направлен пленнику в живот, и тот с некоторым удивлением обнаружил, что уже начал привыкать к подобному положению вещей: ну, пистолет, ну, смотрит прямо в кишки, ну и что? Ведь не стреляет пока что, и, если повести себя умно, даст бог, не выстрелит… Вообще, если подумать, грабители вели себя странно, чуть ли не интеллигентно. Никто не хватал Павла Григорьевича руками, не сгибал его в бараний рог, не тыкал стволом в затылок и никуда не тащил волоком, поливая потоками яростной матерщины и награждая увесистыми пинками по чем придется. Даже кровожадный Клещ, казалось, успокоился и теперь стоял, с терпеливым и сонным видом таращась на сомкнутые створки лифта в ожидании кабины, как самый обыкновенный законопослушный москвич, вернувшийся домой с работы. Скороход усилием воли подавил вспыхнувшую надежду. Черта с два! Они ведут себя тихо и почти пристойно (если, конечно, не принимать в расчет того, что в данный момент совершается вооруженное нападение) просто потому, что никакая иная тактика не подходит. Для них сейчас главное — не поднимать шума, чтобы спокойно проникнуть в квартиру и без помех вынести оттуда все ценное. Ради достижения такой цели можно, черт возьми, и потерпеть, отказывая себе в удовольствии намять пленнику бока! Они будто заранее знали, что для приведения Павла Григорьевича в состояние кроткого послушания хватит простой демонстрации огнестрельного оружия… — Ты не бойся, фраер, — под вой и лязганье спускающейся сверху кабины миролюбиво сказал ему Сивый. — Если будешь умником, мордовать зазря не станем. — Мы ж, в натуре, не менты, — вставил Клещ. — Кончим тебя по-тихому, ты даже почувствовать ничего не успеешь, — спокойно продолжал Сивый. — Мы б, может, и не стали об мокрое мараться, да пойми, выбора у нас нет. Зато тебе — чистая лафа! Чик — и ты уже в раю. И ни забот, ни проблем — лежи себе на облаке с косяком в зубах да вниз поплевывай. Павел Григорьевич открыл рот, и пистолет, до этого глядевший ему в живот, мигом очутился у самых губ. Скороход почувствовал густой, тяжелый запах оружейной смазки и благоразумно промолчал. — Тебе слова не давали, — сообщил ему Сивый. — А вздумаешь базлать — шлепну на месте. С сигнализацией мы и без тебя разберемся, а картины… Ну, ничего не попишешь, придется грести все подряд, без разбора. Авось не надорвемся. И в это мгновение в подъезде погас свет. * * * Одетый в яркий жилет из световозвращающей ткани инспектор ДПС шагнул на проезжую часть из-за прижавшегося к бровке тротуара сине-белого «тандерберда» и повелительно взмахнул полосатым жезлом. Синяя «десятка», водитель которой только что нарушил правила, не пропустив при правом повороте переходившего дорогу пешехода, послушно заморгала оранжевым указателем поворота и аккуратно причалила к бордюру. Инспектор неторопливо двинулся к машине. К вечеру небо совсем прояснилось, и закат обещал назавтра ясный, теплый день. Думая об этом, инспектор от души радовался, что торчать на раскаленной улице, обливаясь потом и вдыхая густую вонь горячего асфальта и выхлопных газов, придется не ему — у него завтра был выходной, который он намеревался провести за городом. Инспектору еще не исполнилось тридцати; у него было смуглое лицо ярко выраженного восточного типа с аккуратными черными усиками над верхней губой. Остановившись около открытого окна со стороны водителя, он небрежно козырнул. — Инспектор дорожно-патрульной службы ГИБДД старший лейтенант Закиров, — с легким восточным акцентом представился он. — Предъявите водительское удостоверение и документы на машину. Водитель, немолодой коренастый мужчина с открытым, располагающим лицом, вздохнул и протянул в окно то, что от него требовали. Ремень безопасности у него был застегнут, на ветровом стекле виднелась наклейка, свидетельствовавшая о том, что автомобиль прошел техосмотр. Водитель не выскочил из автомобиля навстречу инспектору и не начал, как это случается чаще всего, с ходу качать права и корчить оскорбленную невинность: дескать, а что я сделал, что вы опять вяжетесь, сначала сделайте так, чтобы по городу можно было проехать, а после требуйте чего-то… Он прекрасно знал, что нарушил правила, и, кажется, не собирался оспаривать свою вину. Да и не так уж велика была его провинность: на дворе вечер, почти ночь, перекресток освещен слабо, а пешеход, которого он не пропустил, тоже, между прочим, мог бы осмотреться по сторонам, прежде чем соваться под самые колеса. И вообще, если начать в строгом соответствии с правилами пропускать всех, кому вздумалось перейти дорогу по «зебре», можно простоять на одном месте до поздней ночи. Правила правилами, а жизнь в таком перенаселенном людском муравейнике, как Москва, диктует-таки свои собственные неписаные законы. И один из них, к слову, гласит: если угодил в лапы гаишнику, плати и не чирикай… Старший лейтенант Закиров листал документы, которые были в полном порядке, даже не подозревая, что подвергается смертельной опасности. Ладонь левой руки симпатичного и покладистого водителя (если верить документам, звали его Алексеем Ивановичем Зерновым) все это время находилась в непосредственной близости от рукоятки лежавшего в кармане заряженного пистолета, а выразительные карие глаза пристально, будто целясь, разглядывали смуглую восточную физиономию инспектора. Наконец переодетый в милицейскую форму душман вдоволь насмотрелся в липовые бумажки и сообщил водителю потрясающую новость: — Нарушаете, Алексей Иванович. — Есть такое дело, — не стал спорить «Алексей Иванович». — Виноват. Исправлюсь. — Конечно, исправитесь, — с усмешечкой согласился «дух». — Придется пройти для составления протокола. — А может, на месте штраф возьмете? — как и ожидал инспектор, взмолился «Алексей Иванович». — Поздно уже, жена заждалась, а я уже и так на час задержался. Она ж с меня голову снимет! — На месте не положено, — заартачился инспектор, демонстрируя принципиальность, которой у него сроду не было. — Да ладно, — с заговорщицким видом улыбнулся водитель, — кто узнает-то? Я ж не корреспондент «Московского комсомольца»! Инспектор Закиров изобразил задумчивость. «Алексей Иванович» нащупал в кармане рубчатый флажок предохранителя, сдвинул его вниз, а потом вернул в положение, исключавшее возможность случайного выстрела. Опасность миновала, и теребить пистолет ни к чему, но ему нравилось играть с оружием прямо на глазах у ничего не подозревающего «душмана». Если бы инспектор знал, чем в данный момент занимается и что думает о нем покладистый «чайник» на синей «десятке», небось бежал бы отсюда сломя голову! — Ну что с вами делать? — вздохнул наконец инспектор. — С женой шутки плохи, по себе знаю. Придется войти в ваше положение. — Уж будьте так любезны! — с широкой угодливой улыбкой произнес водитель, и хрусткая купюра, имевшая характерную серовато-зеленую окраску, незаметно для постороннего взгляда поменяла владельца. — Счастливого пути. Больше не нарушайте! — стандартно напутствовал водителя инспектор Закиров и, вернув документы, повернулся к машине спиной. Иван Алексеевич Твердохлебов плавно тронул «десятку» с места и аккуратно влился в транспортный поток, катившийся в сторону Садового кольца. На губах у него играла ироническая улыбка. Эксперимент удался, и это означало, что он может чувствовать себя более или менее свободно. После утреннего звонка Сипатого отставной майор долго размышлял над его словами и пришел к выводу, что собеседник прав, обвиняя его в хронической отсталости. Он действительно сильно отстал от жизни. Это было бы вполне терпимо и где-то даже приятно — вот, мол, я какой, принципиальный и несгибаемый, — если бы он продолжал вести прежний образ жизни скромного, ни на что не претендующего вдовца инвалида, тихого психа, лечащего свои потрепанные войной нервы возделыванием никому не нужного огорода. Но теперь он был на войне, а это все меняло. У каждой войны свои законы, и кадровый боевой офицер Твердохлебов это очень хорошо понимал. В двадцать первом веке нельзя воевать так же, как это делалось в девятнадцатом или даже в начале двадцатого. Нельзя вести батальон в наступление на укрепленные позиции противника, выстроив его в плотное каре, с примкнутыми штыками, барабанной дробью и удалой песней «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет!», потому что такая тактика служит верным залогом сокрушительного и очень кровавого поражения. Он уже допустил ошибку, чуть было не ставшую роковой, отправившись на дело верхом на своем любимом мотоцикле. Единожды попав впросак, майор не собирался повторять ошибку. Сипатый отвел ему на подготовку к операции почти трое суток, и Иван Алексеевич решил потратить это время с толком. Получив в свое распоряжение автомобиль — конечно, не такой роскошный, как угнанный внедорожник, но достаточно удобный, современный и скоростной — и приличную сумму в твердой валюте, Твердохлебов день-деньской разъезжал по Москве, глядя по сторонам новыми, словно вдруг открывшимися глазами, подмечая перемены, классифицируя их и заново привыкая к неимоверно ускорившемуся ритму столичной жизни. Помимо всего прочего, нужно было проверить, насколько добротно подделаны документы, которыми его снабдил Сипатый. Для начала Иван Алексеевич битый час слонялся по залу ожидания Белорусского вокзала, заглядывая в лица чуть ли не каждому встречному и поперечному. Эта тактика незамедлительно дала ожидаемый результат: к нему подошел милиционер с погонами прапорщика и потребовал предъявить документы. Найденный в бардачке «десятки» паспорт на имя Алексея Ивановича Зернова его полностью удовлетворил, а когда Твердохлебов объяснил, что встречает родственницу из Белоруссии, которую не видел уже лет тридцать (и с удовольствием не видел бы еще столько же), прапорщик окончательно расслабился, попросил извинения за беспокойство и даже предложил помочь. Документы на машину и водительские права Иван Алексеевич проверил только что. Притаившийся в засаде патрульный «тандерберд» он приметил издалека и нарочно чуть не проехал по ногам какого-то старого хрыча, переходившего улицу на зеленый сигнал светофора. Мент, оказавшийся к тому же ярко выраженным «душманом», естественно, не преминул к нему прицепиться. Если бы подделка обнаружилась, Твердохлебов намеревался пальнуть гаишнику в лоб и уехать — на войне как на войне, — но «дух» не заметил в липовых бумажках ничего подозрительного, из чего следовало, что фальшивки состряпаны профессионально. Поведение обоих милиционеров, с которыми Иван Алексеевич вступил в непосредственный контакт, убедило его в том, что он может чувствовать себя в относительной безопасности. После всего, что он натворил, ориентировка с его портретом должна была красоваться на каждом милицейском посту, в каждой патрульной машине. Вероятнее всего, так оно и было на самом деле, но люди, которым по долгу службы полагалось знать эту ориентировку наизусть, не обратили на внешность Твердохлебова ни малейшего внимания. Возможно, портрет на ориентировке был такого качества, что по нему Ивана Алексеевича не опознала бы и родная мать. Матушка майора умерла давным-давно, а вот то, что его не узнали два из двух встретившихся на пути представителей власти, его вполне устраивало. Сунутая Твердохлебовым «душману» с полосатым жезлом взятка тоже являлась своего рода экспериментом, поскольку была первой в жизни Ивана Алексеевича взяткой, предложенной должностному лицу при исполнении служебных обязанностей. Раньше он рассуждал просто: закон один для всех, и порядок в стране наступит лишь тогда, когда каждый это твердо усвоит и начнет вести себя соответственно, то есть не нарушать закон, а нарушив, не бегать от ответственности. Именно так он и жил, хотя уже тогда понимал, что это способ не жизни, а доживания — в стороне от событий, на пыльной обочине, где нет риска быть растоптанным. Теперь такой модус вивенди ему решительно не подходил, и майор Твердохлебов старательно осваивался на театре предстоящих военных действий. Днем он провел довольно много времени в тихом переулке, куда выходил фасад коммерческого банка «М-Центр», наблюдая за тем, как устроена и работает система безопасности данного учреждения. Майор также совершил пешую прогулку по самому переулку, изучив обстановку и найдя ее весьма благоприятной. Переулок был кривой, узкий и настолько густо заставленный с обеих сторон припаркованными машинами, что разъехаться в нем двум движущимся во встречных направлениях автомобилям было почти невозможно. Переговорив с «душманом», переодетым в униформу сотрудника ГИБДД, Иван Алексеевич поехал в ресторан, чего не делал уже лет двадцать с гаком, и поужинал — вкусно, плотно и с огромным удовольствием, хотя раньше ресторанные порядки его смущали, тяготили и раздражали. Когда он уже доедал бифштекс, за столик к нему, вежливо спросив разрешения, подсела миловидная и, как показалось майору, скромная девушка лет двадцати пяти. Она заказала себе морковный салат и бокал минеральной воды. «Одно из двух: либо на диете, либо денег на приличный ужин нет», — решил майор, мимолетно удивившись тому, что голодная девушка, испытывающая недостаток денежных знаков, явилась ужинать в дорогой ресторан, где порция тертой моркови стоит как плотный ужин в обычной столовой, не говоря уж об ужине домашнем. Купила бы себе пачку пельменей и наелась от пуза… Но тут «товарищ Сухов», почти неотлучно находившийся при нем весь день, с самого утра, подмигнул ему через стол с заговорщицким видом, и с майором случилось очередное прозрение. С предполагаемым отсутствием денег у соседки по столику он уже более или менее разобрался — это была, конечно, чушь собачья, — да и версия, согласно которой девушка сидела на строгой диете, тоже не выдерживала критики. Тот, кто морит себя голодом, блюдя фигуру, не пойдет в ресторан, где его решимость строго придерживаться избранной диеты подвергнется тяжким испытаниям. Умирать от голода, глядя, как все вокруг набивают рты вкуснейшей пищей, вдыхая ресторанные запахи, — такое испытание не каждому по плечу. Да и сержант, который разбирался в современной жизни куда лучше своего бывшего батальонного командира, продолжал подмигивать ему и корчить выразительные гримасы, предлагая не быть развесистым пнем и поскорее хватать шанс, который сам идет в руки. Судя по этой пантомиме, за столик к майору подсела профессионалка — «ночная бабочка», путана или как они нынче себя называют… Герои любимых книг майора Твердохлебова никогда не отказывали себе в общении с противоположным полом. Начав жить, как они, Иван Алексеевич не видел причин, по которым ему следовало хоть в чем-то от них отличаться. Кроме того, он не без оснований предполагал, что его новая жизнь, а заодно с нею и старая может оборваться в любой момент. Посему, мысленно попросив прощения у покойной жены, он вежливо кашлянул в кулак и обратился к соседке с предложением угостить ее шампанским. Сержант Сухов как настоящий боевой товарищ уже стоял у него за спиной, нашептывая в ухо нужные слова, а когда после медленного танца майор и его партнерша вернулись к столу, его и след простыл. Сержант испарился — опять же как настоящий товарищ, всегда способный понять, что он здесь третий лишний. Дальше все пошло как по маслу, и уже через тридцать пять минут майор Твердохлебов очутился в тесноватой, но чистенькой ванной, куда ему было предложено пройти, чтобы, как выразилась новая знакомая, привести себя в порядок. Открывая горячую воду, он вдруг увидел в зеркале лицо «товарища Сухова», который, оказывается, ухитрился прокрасться за ним даже сюда. Поймав его взгляд, сержант удивленно приподнял брови, покрутил указательным пальцем у виска — дескать, ты что, командир, совсем уже того? — а потом пару раз ткнул тем же пальцем в сторону двери и приложил его к губам: смотри, мол, только тихонько… Подойдя к двери, майор приоткрыл ее на полпальца — как раз вовремя, чтобы увидеть, как его новая знакомая подливает что-то в принесенную ими из ресторана бутылку сухого вина. Сначала он возмутился таким вероломством, а потом решил не портить вечер, который так приятно начался. Приняв такое решение, через две минуты он вышел из ванной и предложил для начала выпить за прекрасных дам. Прекрасные дамы в лице Кати, как представилась майору его новая знакомая, не имели ничего против. Увы, бравый майор был уже изрядно под мухой (или просто выглядел таковым) и, беря со стола бутылку, сплоховал: узкое горлышко выскользнуло у него из пальцев, и бутылка упала на пол, да так неудачно, что разбилась вдребезги. — Надо же, какой я неуклюжий, — без тени раскаяния произнес Твердохлебов и стал снимать пиджак. — Так сколько я буду должен за испачканный пол и все остальное? — Сто долларов в час, — пролепетала клофелинщица, по выражению лица клиента поняв, что фокус на этот раз не удался и ее раскусили. — Нормально, — с воодушевлением сказал майор. — Надеюсь, мы тут одни? Не хотелось бы, чтобы в разгар военных действий сюда кто-нибудь ненароком вломился. А то еще, чего доброго, подумают, что я тебя насилую, и всей толпой побегут записываться в свидетели. Вынутый из-за пояса брюк пистолет негромко, увесисто стукнул о скатерть, уютно расположившись между двумя хрустальными бокалами. — Никого нет, — заверила испуганная девица, косясь на пистолет с такой опаской, словно тот мог выстрелить сам, по собственной инициативе. — Ну и отлично, — сказал майор, повалил ее на диван и полез под юбку. Пуговицы с блузки полетели на пол с коротким треском, напоминавшим отдаленную пулеметную очередь, и Иван Алексеевич с огромным, давно забытым наслаждением сжал в ладонях два упругих, шелковистых на ощупь, горячих полушария. Проститутка притворно застонала, закатила глаза и отработанным, не лишенным балетного изящества движением раздвинула ноги. Твердохлебов криво ухмыльнулся: вскоре стонам его партнерши предстояло стать непритворными. И верно: не прошло и минуты, как девица издала короткое «О!», в котором вместо поддельного экстаза звучало искреннее изумление пополам с легким испугом. — А ты крутой, — сказала она через некоторое время, с трудом переводя дыхание. — Ты еще не знаешь, какой я крутой, — заверил ее свежий как огурчик, истосковавшийся по женской ласке отставник. — Так, говоришь, оплата у тебя почасовая? Девица испуганно покосилась на тикавший в изголовье постели старенький механический будильник и обреченно вздохнула: с момента начала их «общения» едва минуло двадцать минут, а так называемая прелюдия давно осталась позади, и возвращаться к ней явно никто не собирался. — Полоса моя, полосонька, полоса моя непаханая, — деловито продекламировал Иван Алексеевич слова народной песни, подрыгал ногами, освобождаясь от сбившихся на лодыжки штанов, скинул с мускулистых плеч перекрутившуюся жгутом рубашку и предпринял новую атаку, завершившуюся, как и первая, полным успехом. Через час с небольшими минутами, потребовавшимися майору на одевание, с трудом передвигающая ноги жрица любви проводила его до дверей. — С клофелином завязывай, девонька, — проверяя, не выпирает ли из-под пиджака рукоятка пистолета, по-отечески посоветовал ей Твердохлебов. — Не умеешь — не берись, а то посадят или, чего доброго, шлепнут. Проститутка пьяно кивнула взлохмаченной головой. Судя по виду, она плохо представляла, где находится, и вряд ли могла до конца понять, о чем толкует клиент. Вручив дурехе честно заработанные ею сто долларов, майор покинул квартиру. Легко, как молодой, сбегая по лестнице, он негромко насвистывал мелодию песни из репертуара ансамбля «Голубые береты». «Товарищ Сухов» поджидал его на площадке между третьим и вторым этажом. Отделившись от подоконника, на котором сидел, он молча пошел рядом. — Сто гринов для этой шлюхи многовато, — заметил он через некоторое время. — Она тебя все-таки обула, командир. — Ничего, — махнул рукой Твердохлебов, — поработала она на все триста, так что я не в претензии. — Швыряешься деньгами, — неодобрительно заметил сержант, — а у тебя их всего-то тысяча… Была. А сейчас сколько осталось — пятьсот? Триста? — Сколько есть, все мои, — сказал майор. — Легко пришли, легко ушли… Тебе-то какая забота? Чего их беречь? Вот шлепнут меня в четверг, на что они мне мертвому? На тот свет все равно не заберешь. — Это точно, — усмехнулся сержант. — И хотел бы забрать, так не дадут. Первым делом все карманы прошмонают, а потом в протоколе так и напишут: в кармане подозреваемого обнаружен пустой бумажник… Ты правильно рассуждаешь, только деньгами распоряжаешься неверно — швыряешь их на ветер, как попало. А то пошли бы — сам знаешь куда, купили бы пару фишек… Надо же поближе познакомиться с противником! — Ты это брось, — строго сказал майор. — Отставить, сержант! Думай, что говоришь. Охрана казино — это тебе не железнодорожные менты, они мою фотокарточку мигом срисуют. И вообще… Ты уже доигрался, что ж на тебя и после смерти угомона-то нет? Он сел за руль и потянулся, чтобы отпереть правую дверцу, но сержант уже сидел на соседнем сиденье, возясь с пряжкой ремня безопасности. — Ты, наверное, прав, — сказал Сухов и щелкнул замком. — Но в жизни надо все попробовать. Особенно когда жизни осталось не так уж и много. Думаешь, когда все сделаешь, Сипатый тебе за это денег даст или, может, орден навесит?