…В салоне мчащейся переулками и проходными дворами «восьмерки» царила теплая, дружественная атмосфера, какую можно встретить, пожалуй, только в рекреации психиатрической лечебницы, где больные играют в детское лото, складывают из кубиков с буквами простые слова и предаются иным тихим, высокоинтеллектуальным забавам. — Я бы тебя давно пришил, — вертя баранку и ловко играя педалями, доверительно объяснял окаменевшему от ужаса Павлу Григорьевичу словоохотливый Твердохлебов. — Да мне один умный человек подсказал: это, мол, для него слишком простой выход. Грех на душу возьмешь, а он опять сухим из воды выйдет — погиб, дескать, от руки маньяка. А надо, говорит, чтоб грех этот он сам на себя взял, потому что — око за око, зуб за зуб, как аукнется, так и откликнется… — Я вас не понимаю, — нашел в себе силы произнести Павел Григорьевич. — Чего вы от меня хотите? — А ты вот у него спроси, — оторвав от руля правую руку, Твердохлебов ткнул большим пальцем через плечо, в сторону заднего сиденья. — Он тебе все подробно объяснит — что, как, почему… Кстати, и папочку свою ему передай. Скороход обернулся. На заднем сиденье никого не было. — Там никого нет, — сказал он. — Есть, — возразил Твердохлебов, — только ты его не видишь. Никто его не видит, кроме меня. Наверное, это неспроста. А ты как думаешь? Клади, клади папочку назад, не стесняйся. Он парень негордый, если что, подвинется. Помню, — продолжал он повествовательным тоном, который никак не сочетался ни с ситуацией в целом, ни с бешено мелькающими со всех сторон стенами, углами, проездами, мусорными баками, столбами и припаркованными автомобилями, — тот же самый тип, который мне насчет тебя посоветовал, однажды спросил: не боишься, мол, что он к тебе по ночам с того света являться начнет? Нашел чем пугать! Да он, Серега, теперь со мной и днем и ночью, я уж и привык, внимания почти не обращаю. Так вроде даже и веселее. Видно, нет ему покоя на том свете. И не будет, пока ты, кровосос, землю топчешь. — Я вас не понимаю, — повторил Павел Григорьевич. Что он понимал, так это то, что рядом с ним за рулем потрепанной, дребезжащей машины сидит сумасшедший, маньяк, отчего-то невзлюбивший именно его — одного из всего огромного человечества. Он покосился в боковое зеркало. В забрызганном, пыльном стекле маячил, то исчезая из вида, то снова появляясь, джип охраны. — А чего тут понимать, — спокойно сказал Твердохлебов. Он бешено завертел баранку, вписываясь в крутой поворот. — Я ж тебе русским языком объясняю: до осени тебе все равно не дожить, я не позволю. Поэтому ты не жди, пока совсем невтерпеж станет, а прямо сейчас пойди и что-нибудь с собой сделай: застрелись, повесься, из окна башкой вниз сигани… Ну, не мне тебя учить. Тут главное — принять решение, а способ найдется. Их, способов, столько, что и не сосчитаешь. Ты в первую голову вот что усвой: я тебя со свету все равно сживу, не мытьем, так катаньем. В самом крайнем, распоследнем случае, если увижу, что у тебя совсем кишка тонка, придется грех на душу взять. Но жить ты не будешь. Теперь все понял? Тогда пошел вон. — Простите? Скороход повернул голову и почти наткнулся на дуло направленного ему в лицо пистолета. — Бог простит, — сообщил Твердохлебов и взвел большим пальцем курок. — Пошел вон, кому сказано! — Но… — Считаю до одного, — предупредил майор и слегка притормозил. Радиатор шедшего следом джипа угрожающе надвинулся, сверкая золоченой эмблемой концерна «Шевроле». Понимая, что перспектива переломать себе все кости, но все-таки остаться в живых куда предпочтительнее выпущенной практически в упор пули, Павел Григорьевич нащупал справа дверную ручку и потянул ее на себя. Замок мягко щелкнул, дверь приоткрылась, и в щели, сливаясь в смазанную пеструю полосу, замелькала дорога. Скороход понимал, что машина движется не слишком быстро, но, судя по бешеному мельканию, можно было предположить, что они несутся со скоростью звука. — Пошел, пошел, — почти добродушно напутствовал его майор и со страшной силой толкнул владельца сети казино «Бубновый валет» между лопаток. В этом могучем, хорошо рассчитанном толчке чувствовался богатый опыт командира десантно-штурмового батальона, привыкшего точно таким же манером выпихивать из парящего на высоте трех тысяч метров военно-транспортного самолета перетрусивших перед первым в жизни прыжком новобранцев. Не привыкший к подобному обращению и никогда не подвизавшийся в роли каскадера Павел Григорьевич мешком выпал из машины и кубарем покатился прямиком под колеса гнавшегося за «восьмеркой» джипа. Джип резко затормозил и вильнул в сторону, чтобы не раздавить в лепешку одного из богатейших коллекционеров Москвы, владельца самого полного собрания произведений членов творческого объединения живописцев «Бубновый валет» Павла Григорьевича Скорохода. Павел Григорьевич, которому до сих пор не доводилось на ходу вываливаться из автомобиля, имел тем не менее богатый опыт по части неожиданных падений, приобретенный в зале боевых единоборств. Он умел группироваться, причем делал это не задумываясь, рефлекторно, и мгновенно, сразу же после приземления, ориентироваться в пространстве — то есть не тратил времени на то, чтоб разобраться, где у него руки и где ноги, а сию же секунду начинал наблюдать и оценивать ситуацию. Спасительный рефлекс сработал и теперь. Приземлился он не очень удачно, плечо пронзила дикая боль, но голову и прочие выступающие части тела он сберег и, катясь по бугристому, корявому асфальту, уже начал понимать, что все обошлось более или менее благополучно. В следующее мгновение мимо него проскочил джип. Колесо, показавшееся Скороходу громадным, как у карьерного самосвала, прошло в считаных сантиметрах от его лица. Подпрыгнув на высоко выступающем из разбитого дорожного покрытия ржавом люке, «шевроле» остановился. Почти одновременно с ним, докатившись до бордюра и напоследок чувствительно приложившись к твердому камню поврежденным плечом, остановился и Павел Григорьевич. Он сел, тряхнув головой, и отбросил назад упавшие на лицо волосы. К нему уже бежал, нелепо растопырив руки, весь перемазанный кровью, как вампир после сытного ужина, Волосницын. — Господи, Паша, ты цел? — орал он на бегу. Скороход не ответил, глядя туда, где секунду назад скрылась за очередным поворотом загаженная голубями «восьмерка» с похабным издевательским плакатиком вместо заднего номерного знака — та самая, на заднем сиденье которой лежала простенькая темная папка стоимостью в два миллиона долларов США. Глава 12 — С этого места прошу поподробнее, — строго сказал Клим, умело разыгрывая ведущего допрос следователя. — Что за папка? Что было в папке? Почему она стоила два миллиона? Скороход и Волосницын переглянулись с явным сомнением. Потом Волосницын пожал плечами, а Павел Григорьевич тяжко вздохнул. Оба понимали, что выбор у них невелик: надо было либо отвечать, либо гнать задающего слишком много вопросов претендента на должность покойного Нимчука взашей, поскольку, оставаясь в неведении, он по определению не мог принести никакой пользы. — В папке были банковские векселя, — неохотно сообщил Скороход. — Десять векселей на двести тысяч долларов каждый. Итого, сами понимаете, два миллиона. Это был, пропади он пропадом, кредит. — Ничего себе! — присвистнул Клим. Он действительно был впечатлен. — А что такого? — вяло произнес Скороход. — Очень удобный способ транспортировки крупных сумм. — Действительно, — поддакнул Клим, — очень удобно. Был полный багажник баксов, а стала тощая папочка, на которую никто не позарится. Что в ней может быть, кроме документов на подпись? Скороход вздрогнул и подобрался, но тут же расслабился, вспомнив, по всей видимости, разговор у себя на квартире, в ходе которого Клим признался, что знает все о первом ограблении. — Крупный кредит, — решив для разнообразия прикинуться идиотом, заявил Неверов. — А зачем? Еще пару картинок хотите прикупить? Слово «картинок» он употребил нарочно; Волосницын проглотил его не поморщившись, а вот Скорохода от этого словечка буквально перекосило. — Картинки бывают в детской книжке, — неприязненно морщась, сообщил он, — да и те правильнее называть иллюстрациями. — Какая разница, — с беспечностью потомственного пролетария отмахнулся от этого замечания Клим. Одна из «картинок» украшала собой стену кабинета. Клима она нисколько не впечатляла: признавая право художника на свободу самовыражения и собственное видение окружающего мира, Неверов тем не менее предпочитал реалистическое искусство. — Кончаловский, — проследив за направлением его взгляда, со сдержанной гордостью сообщил Скороход. Клима это сообщение оставило равнодушным: он знал кинорежиссера с такой фамилией, а вот о художнике Кончаловском слышал впервые. Родственник какой-нибудь, а может, просто однофамилец… — Я вижу, — нагло соврал он. — Так на что вам кредит? — А ты не много ли на себя берешь? — не выдержав, встрял Волосницын. Клим и Скороход одновременно повернули головы и посмотрели на него. Очутившись в перекрестии удивленных и не слишком доброжелательных взглядов, начальник службы безопасности сник, скрестил на груди руки и откинулся на спинку мягкого дивана с независимым и обиженным видом. «Вот бедняга», — подумал Клим, не испытывая, впрочем, особой жалости. Попал как кур во щи. Уж кому-кому, а ему, бывшему сотруднику органов, отлично известно, как заканчивают люди, очутившиеся в его нынешнем положении. Сейчас он угодил меж двух огней, вынужденный подчиняться противоречивым, а порой и взаимоисключающим приказам внезапно возникшего на горизонте куратора из ФСБ и своего нанимателя. Обманывать куратора из ФСБ вредно для здоровья — сотрут в порошок, а порошок развеют по ветру. А обманывать Скорохода тоже страшновато, потому что он далеко не дурак — по крайней мере, раз в десять умнее потенциального обманщика — и давно привык никому не верить на слово. Поэтому господину Волосницыну отныне придется круглосуточно существовать в этаком густо заминированном трехмерном лабиринте — ловчить, лавировать, вилять, выделывать умопомрачительные акробатические трюки, — точно зная, что все это только временно отсрочивает неизбежную развязку. Она может наступить через годы или даже десятилетия, на протяжении которых его будут то оставлять в покое, то снова использовать для выполнения более или менее грязной работы. И он опять будет ловчить, врать и изворачиваться, надеясь, что вот этот раз действительно последний и что после завершения операции его наконец окончательно оставят в покое. Он будет надеяться, в то же самое время точно зная, что надеяться ему не на что и что однажды, когда подопрет нужда, им просто пожертвуют в интересах дела, как игрок жертвует послушной, безответной, деревянной пешкой… — Кредит я взял, чтобы вернуть долг, — сообщил Скороход, решив, по всей видимости, что Клим берет на себя не слишком много. — Большой человек — большие долги, — расчетливо ударил в самое больное место Неверов, не испытывавший к своему новому нанимателю ни малейшей симпатии. — Что же это получается? Вы были должны два миллиона, хотели их отдать, но их умыкнули прямо у вас из-под носа. Тогда вы, как честный человек, горя желанием все-таки погасить долг, взяли кредит в банке, и эти денежки тоже тю-тю… Получается, вы теперь должны не два, а четыре миллиона! Половину банку, а половину… кому? Волосницын опять дернулся. «Все-таки рефлексы — страшная вещь, — подумал Клим. — Подавить их не всегда получается, даже если знаешь, что рефлекторные действия для тебя в данный момент, мягко говоря, вредны…» — Вам лучше этого не знать, — сказал Скороход. — Хотя, если мы сработаемся, со временем вы все равно узнаете. Даже больше, чем вам хотелось бы… Пока же вам достаточно быть в курсе, что мой кредитор не из тех, кого можно просить об отсрочке. — Хреново, — Клим снова нацепил маску потомственного пролетария, чтобы по возможности сбить обоих собеседников с толку. Волосницын едва заметно усмехнулся, из чего следовало, что его сбить с толку не удалось, — он прекрасно знал эту кухню и предпочитал шагать к краю пропасти с открытыми глазами. — Четыре миллиона долга, а свободных денег, как я понимаю, нет, иначе вы не пошли бы в банк за кредитом. И как это они, зная о ваших неприятностях, отважились выдать вам такой большущий кредит? — поинтересовался Клим. Скороход пожевал губами, пребывая в явном затруднении. Этот вопрос, судя по всему, находился уже на грани дозволенного, а может быть, и чуточку за ней. Он бросил взгляд на Волосницына, словно прося поддержки, но начальник охраны старательно разглядывал висевшую в простенке картину художника Кончаловского. Вид у него был до крайности недовольный: похоже, он тоже предпочитал реализм, да еще, может быть, и социалистический, но и смотреть на Скорохода ему в данный момент не хотелось. Клим снова посочувствовал Волосницыну: что бы тот ни делал, как бы себя ни вел, яма, вырытая им для себя же, с каждым его словом, поступком и даже жестом становилась все глубже. — Мы давно работаем вместе, — сказал наконец Павел Григорьевич, — «M-Центр», я и мой кредитор. Поэтому правление банка сочло возможным пойти на некоторый риск ради сохранения сразу двух весьма уважаемых, надежных и выгодных клиентов. Потянувшись к столу, Клим раздавил в пепельнице не докуренную сигарету и сейчас же зажег новую. — Знаете что, уважаемые? — сказал он, выпуская дым в сторону висевшего в простенке шедевра. — Кончайте-ка темнить! Как я понимаю, вы намерены как-то со всем этим разобраться. Иначе, вместо того чтобы нанимать меня, вы, господин Скороход, просто пустили бы себе пулю в висок, как советовал этот псих, Твердохлебов. Не представляю, где вы возьмете деньги, — может быть, продадите свои картины, какую-нибудь недвижимость или даже часть бизнеса. Но вы уверены, что деньги добыть можно. В чем вы не уверены, так это в том, что сумеете благополучно доставить их своему грозному и бескомпромиссному кредитору. Вам мешает несчастный пенсионер, инвалид, нравственный калека, с которым вы ничего не можете поделать. Зато он делает с вами что хочет. Вы, господа, — прожженные волки российского бизнеса, вы одинаково легко разбираетесь как с братвой, так и с народными избранниками. А вот пожилой псих-одиночка оказался вам не по зубам. Признайте это, наконец, пока он вас не уничтожил! А он на это способен. На кой ляд ему это понадобилось — вопрос особый, но факты — упрямая вещь: пока что он ведет в счете, причем всухую. Я могу его убрать. Я могу найти и убрать того, кто им управляет, кто его нанял, или заговорил ему зубы, или я не знаю что. Вы видели мое досье? Волосницын опять криво усмехнулся, и Климу захотелось врезать по этой улыбке стулом. «Поулыбайся у меня, дурак, — подумал он с раздражением. — Сядешь лет на восемь, будешь тамошним гомосекам улыбаться…» — Вы понимаете, что я могу сделать все, о чем только что говорил, и еще многое. Иначе, повторяю, я бы здесь сейчас не сидел. Так какого лешего вы строите из себя святую невинность?! Давайте рассказывайте, как работает схема. Только, я вас умоляю, без специальных терминов, в бухгалтерии я не силен. — Слушайте, вы кто? — спросил Скороход. Он действительно был не глуп. — Моя биография у вас на столе, — сказал Клим. — Вон в той папке, зелененькой… — Как угодно, — сухо вымолвил Скороход. — Как угодно, — не тратя времени на поиск других слов, притворился попугаем Неверов. — Так я пошел, что ли? Он встал, оправил пиджак и небрежно ввинтил в пепельницу сигарету. — Сядьте! — сердито бросил Павел Григорьевич. — Какого дьявола, в самом деле… — Вот именно, — поддакнул Клим. — Допустим на минутку, что я работаю на вашего кредитора. — Он непринужденно взял со стола массивную, полную окурков пепельницу и взвесил ее на ладони. Кривая улыбочка исчезла с заклеенной пластырем физиономии господина Волосницына так быстро, словно ее стерли мокрой тряпкой. — То есть приставлен, чтобы за вами следить и выведать ваши секреты. — Он без стука вернул пепельницу на стол, поскольку Волосницын теперь смотрел на него с подчеркнутым вниманием, как добросовестный студент на любимого профессора. — Ну и что? Подробности ваших взаимоотношений ему, кредитору, известны во всех деталях. Что его волнует, так это два вопроса. Первый: не водите ли вы его за нос? И второй: когда будут деньги? Так?