— А вы молодец, — сообщил он майору, наклонившись к открытому окну, — не обманули. — Я никогда не обманываю, — честно ответил Иван Алексеевич. — И не побоялись, что я ментов позову. — Побоялся, — признался майор. — Но ты ведь не позвал? Давай садись. Или боишься? — А чего мне бояться? — пожал плечами малец, забираясь в машину. — Ну, мало ли, — плавно отпуская сцепление, сказал Иван Алексеевич. — Вдруг я приехал, чтобы убрать свидетеля? — Вы что, сериалов насмотрелись? — насмешливо прищурился паренек. — Какой вам смысл меня убирать? Вас, кроме меня, видела целая куча народу, так что мой труп — это вам только лишняя статья. — Надо же, какой ты грамотный, — похвалил Твердохлебов. — А вы крутой, — не остался в долгу пассажир. — Как вы их!.. Действительно, как в кино. — Подумаешь, — сказал майор. — Я, брат, в Афгане восемь лет прослужил, и не на складе, а в десантноштурмовом батальоне. Там еще не такое бывало, так что эти бандюги мне — плюнуть и растереть. — А, — со странной, взрослой интонацией протянул малец, — так вы из этих… — Из каких таких «этих»? — Мой отец говорит, что тем, кто воевал в Афганистане, лучше бы об этом помалкивать, а не звенеть на каждом углу медалями, заработанными в захватнической войне. Он говорит, что вы оккупанты и каратели, ничем не лучше американцев и немцев. Отбарабанив этот текст, парень уставился на Твердохлебова, ожидая ответа. «Дать бы тебе по шее, щенок», — подумал майор, но тут же взял себя в руки. Когда наши ребята гибли на той чертовой войне, этого сопляка еще и в проекте не было. Вот с его папашей гвардии майор Твердохлебов потолковал бы с превеликим удовольствием, а этот — ну что с него возьмешь? Повторяет чужие слова, как попугай… — Историю пишут победители, — сказал он сдержанно. — Чьи слова, знаешь? — Не знаю, — сказал мальчишка. — И я не знаю. А жаль, слова-то правильные! Кто войну проиграл, тот и виноват. Он, стало быть, и есть агрессор, оккупант и каратель. А победителей не судят, им — почет и уважение. Да и не по своей охоте мы туда воевать пошли, а по приказу. — А зачем выполнять глупые приказы? — демонстрируя ту самую независимость суждений, которой давеча так восхищался майор, с вызовом поинтересовался малец. — Потому что есть присяга, воинский долг и устав, — сказал Твердохлебов, чувствуя, что сопляку эти слова вряд ли покажутся убедительным аргументом. — Мал ты еще, боец, — с сожалением добавил он. — Подрастешь — поймешь. — Я не боец, — неожиданно заявил этот паршивец. — Ну, будешь, — слегка растерялся майор. — И не буду. — Как так — не будешь? В армию, что ли, не собираешься? — А зачем? Армия — школа жизни, которую лучше пройти заочно. — Тоже отец сказал? — Бабушка. Она считает, что в армии моего папу испортили, что он там стал грубым и подорвал здоровье. У него с детства сильная близорукость, а его все равно забрали служить, потому что как раз тогда был Афганистан и солдат не хватало. Майор не стал говорить о том, что испортиться в армии человек не может по определению. Просто, если он на восемьдесят пять процентов состоит из дерьма, в армии это становится заметно — там ничего не спрячешь, и никакой войны для этого не требуется. Близорукость у него… — Допустим, заберут меня в армию, — увлеченно развивал тему подросток, — обреют наголо, засунут в сапоги и пошлют в какую-нибудь Чечню… Зачем мне это надо? — Родину тоже кто-то должен защищать, — сдерживаясь, заметил майор. — Родину или нефтяную трубу? — явно с чужих слов переспросил пацан. — На это и без меня дураков хватит! Майор открыл рот, чтобы объяснить ему, что нефть — это стратегическое сырье, без которого любой родине кердык, и что дураки в армии нужны столько же, сколько и в любом другом месте, но с заднего сиденья раздался знакомый голос: — Да ладно тебе, командир. Нашел с кем спорить! Он же сам не знает, что плетет, а ты с ним, как с равным. Отдай пацану бабки, и пусть катится на все четыре стороны. А то его друзья решат, что ты с ним, того… дружишь организмами. «Товарищ Сухов», как обычно, говорил дело. Майор свернул направо, замыкая круг, и через две минуты остановил машину на том же месте, с которого недавно тронулся. — Держи, — сказал он, протягивая непатриотичному шкету обещанную сотню. — Вы на меня не обижайтесь, — неожиданно сказал тот, засовывая деньги в кармашек шортов и вытаскивая из-под ног скейтборд. — Просто я, когда начинаю с кем-нибудь спорить, не могу остановиться, пока не переспорю. Меня за это везде ругают — и дома, и в школе, и во дворе даже… А на самом деле ведь есть же люди, которым нравится служить в армии. Вот пускай они и служат. Наукой тоже кто-то должен заниматься, правда же? И музыку кто-то должен сочинять. В том числе и строевые песни. — М-да, — промямлил Твердохлебов, обезоруженный не столько аргументами подростка, сколько его доверительным, извиняющимся тоном. — Ну, будь здоров. Ты меня сегодня здорово выручил, спасибо. А говоришь, не боец, — добавил он, не удержавшись. — Да по тебе десант плачет! — Я подумаю, — с улыбкой сказал пацан. — Удачи вам! Не попадитесь, а то плохо вам будет. Выполнив одно из двух данных в этот день обещаний, майор решил, что настало самое время перекусить. Второе обещание, данное Скороходу, выполнить было сложнее, да и забывать о том, что основа любого мероприятия — сытый желудок, тоже не следовало. Поскольку отданная пареньку стодолларовая бумажка была последней из тех, что Сипатый оставил для Ивана Алексеевича в машине, ресторан отпадал. Оставшейся в бумажнике мелочи могло хватить разве что на обед в дешевой рабочей столовке да еще, пожалуй, литров на двадцать бензина, после чего Иван Алексеевич снова оказывался на мели. С учетом того, что находилось в изъятой у Скорохода тощенькой папочке, это выглядело просто смешно. Майор уже успел ознакомиться с содержимым папки, и то, что он там обнаружил, поставило его в тупик. Едва откинув клапан, он увидел крупно отпечатанное на отличной, покрытой затейливым узором мелованной бумаге слово «ВЕКСЕЛЬ». Ниже значилась сумма, на которую было выдано долговое обязательство. Сумма эта равнялась двумстам тысячам долларов; пересчитав бумажки, которые, как и денежные знаки одного достоинства, разнились только серийными номерами, Иван Алексеевич произвел нехитрую операцию умножения и получил ошеломляющий итог: два миллиона долларов. При всей своей отсталости от жизни майор Твердохлебов в общих чертах представлял себе, что такое вексель. Это были те же деньги, только в более компактной, удобной для транспортировки больших сумм форме. Увы, для того, чтобы купить в магазине продуктов, бутылку водки или, скажем, штаны, данная разновидность твердой валюты не годилась, а первая же попытка сунуться с одной из этих бумажек в банк и обменять ее на наличные деньги неизбежно кончилась бы для Ивана Алексеевича задержанием, арестом и судом. Но в самый первый момент, едва обнаружив, что вдруг заделался миллионером, Твердохлебов подумал о другом. Эта находка неопровержимо доказывала, что он ошибся в Сипатом. С того самого момента, как Иван Алексеевич начал анализировать мотивы поведения телефонного анонима, он двигался не в том направлении. Начав учиться жить по-новому и иначе смотреть на мир, он совершил ту же ошибку, что и раньше: видел только то, что хотел или ожидал увидеть, и не видел того, что лежало буквально у него перед носом. Решив для себя, что Сипатый — сволочь, которая все время норовит загрести жар чужими руками, он, может быть, и не ошибся, поскольку привык судить о людях по их поступкам и редко давал маху в оценках подобного рода. В чем он ошибся, так это в том, с какой целью Сипатый проводил руками Твердохлебова свои дерзкие налеты. Иван Алексеевич думал, что главной его целью являются деньги. Но как тогда расценивать его приказ сжечь папку, в которой, как выяснилось теперь, лежала огромная сумма?! Стоя в короткой очереди на раздачу в столовой, Иван Алексеевич снова попытался трезво обдумать проблему. Пресловутая папка лежала у него за пазухой, кололась твердыми уголками и неприятно липла к вспотевшей коже. Теперь он уже начал сомневаться в том, что захваченные во время первого налета деньги прикарманил Сипатый. Собственно, сомневаться тут было нечего, стоило только подробно все припомнить и непредвзято оценить события. Действуя в строгом соответствии с планом, Иван Алексеевич присматривал за исполнителями, этими гастролерами из Украины, во время перегрузки денег из синего «мерседеса» в «ГАЗель». Деньги были перегружены все целиком, до последнего клочка упаковочной бумаги. Затем Твердохлебов, следуя полученному заранее совету Сипатого (с которым в данном случае был совершенно согласен), следовал за «ГАЗелью» достаточно долго, чтобы убедиться: как и предполагал его союзник из телефонной трубки, у гастролеров хватило ума сообразить, что вся сумма намного превышает обещанный им за работу процент. Липовые водопроводчики ехали вовсе не туда, куда им полагалось бы ехать по плану, а почти в прямо противоположном направлении, к Каширскому шоссе. Подобный «ход конем» был вполне предсказуем, и на такой случай у Твердохлебова была вполне конкретная и достаточно простая инструкция, которую он и выполнил в наилучшем виде: забежал вперед, выбрал удобную огневую позицию и одним точным выстрелом отправил всех четверых к чертям собачьим в пекло. Так вот, если хорошенько припомнить, у налетчиков не было времени на то, чтобы еще раз перегрузить деньги в другую машину или спрятать такой ценный, а главное, объемистый груз где-то в Москве. Да и передоверять только что украденные из-под носа заказчика деньги они бы не стали никому. А между тем, когда грузовик взлетел на воздух посреди Каширки, все четверо находились внутри: они сделали единственную остановку, чтобы перекусить в придорожной забегаловке, и, как своими глазами видел майор, уселись обратно в машину все вместе. Тогда какого дьявола ему втемяшилось, что Сипатого интересуют деньги, только деньги, и ничего, кроме денег? Ведь факты утверждают обратное! Сначала, выполняя приказ Сипатого, он, майор Твердохлебов, отнял у владельца «Бубнового валета» Скорохода и пустил по ветру полный багажник наличных денег. А буквально пару часов назад повторил ту же операцию с той лишь разницей, что на этот раз дело иметь пришлось не с наличными, а с векселями и что он, гвардии майор Твердохлебов, не сжег эти кровавые деньги, как его просили, а припрятал, как последняя крыса! А ведь если разобраться, идея насчет того, что Сипатому нужны деньги Скорохода, пришла ему в голову не сама. Майор припомнил один из своих разговоров с Сергеем Суховым, про которые он уже толком и не знал, были они на самом деле или померещились ему в каком-то полубреду. Так вот, если хорошенько порыться в памяти, получалось, что все подозрения в адрес Сипатого майору внушил не кто иной, как призрак покойного сержанта. Именно он вставлял в каждый разговор едкие замечания по поводу телефонного анонима: дескать, погоди, вот выдоит он твоими руками Скорохода досуха, а когда тот окончательно разорится и пустит себе пулю в лоб, настанет и твоя очередь… А между тем Сипатый, как и сам майор, не получал с этого дела никакой прибыли. Он просто стремился сделать со Скороходом то же, что Скороход сделал с «товарищем Суховым», — довести его до самоубийства. Это было именно то, чего хотел сам Иван Алексеевич; собственно, эту мысль — не просто вдребезги разнести витрину казино или башку его владельцу, а последовать древнему закону «око за око» — подсказал ему именно Сипатый во время их первого телефонного разговора. Так, может, сержант ошибался, когда клял Сипатого на чем свет стоит? Странно… Вообще-то, согласно всем современным верованьям, душам умерших известно о живых все — прошлое, настоящее и даже самое отдаленное будущее. Как же может призрак ошибаться в таком важном вопросе? А если ошибиться покойный сержант не мог, значит, он беззастенчиво врал. Спрашивается — зачем? Твердохлебов замер, не донеся ложку до рта. Он сидел за накрытым сероватой скатертью столом. Перед ним на подносе стояла тарелка с жидким свекольным холодником, в котором плавали редкие, как обломки кораблекрушения, кусочки зеленого лука и синяя половинка переваренного яйца. В другой тарелке помещался подозрительно пахнущий бифштекс, деливший жилплощадь с приплюснутой лепешкой порошкового картофельного пюре, в углублениях которой желтыми лужицами стояло подсолнечное масло. Стакан чая, которому не мешало бы оказаться чуточку покрепче, был накрыт подсохшим бутербродом с сыром. Еще минуту назад этот непрезентабельный натюрморт вызывал у неприхотливого в пище майора обильное слюноотделение, теперь же он его вовсе не видел, целиком захваченный осенившей его идеей. Он понял, кто такой Сипатый. Потом его немного отпустило. Он механическим движением сунул в рот пустую ложку (пока майор пребывал в трансе, все, что в ней было, вытекло частично обратно в тарелку, а частично в виде брызг ему на рубашку), облизал ее, рассеянно стер с груди свекольные брызги одинокой салфеткой, что кокетливо выглядывала из грязноватого пластикового стаканчика посреди стола, и стал есть, игнорируя насмешливые взгляды завсегдатаев данного учреждения общепита. Доев тепловатый холодник и подвинув к себе тарелку с уже успевшим основательно остыть пюре, майор осознал, насколько дикой была осенившая его идея. Умом он понимал это прекрасно, однако убежденность в том, что его догадка верна, от этого не только не проходила, но и, наоборот, крепла. Вместе с нелепой убежденностью в том, чего просто не могло быть, крепла и тупая головная боль, грозившая вскорости перерасти в полновесный приступ, каких с Твердохлебовым не случалось уже добрых десять лет. Оттолкнув нетронутую тарелку и даже не взглянув на чай с бутербродом, Иван Алексеевич встал из-за стола и на нетвердых ногах вышел из столовой. На улице, несмотря на жару, ему немного полегчало. Едва он уселся за руль, как в кармане, будто только того и ждал, зазвонил мобильный телефон. Номер опять не определился, и это его ничуть не удивило. В последнее время ему более или менее регулярно звонили только два человека: мать Сухова, Валентина Петровна, чей номер хранился в памяти майорского телефона и определялся без проблем, ибо этой одинокой интеллигентной женщине было нечего скрывать от окружающих, да еще Сипатый. А когда речь идет о вероятности пятьдесят на пятьдесят, говорить об удивлении просто не приходится. Это как в ванной: открыл наугад, не глядя, один кран — потекла горячая вода, открыл другой — холодная. Чему тут удивляться? Вот если бы из одного крана вдруг хлынула водка, а из другого ледяное пиво — тогда, конечно, да, тогда б точно удивился. Иван Алексеевич нажал кнопку соединения, поднес трубку к уху и стал говорить с Сипатым, по-новому вслушиваясь в его нечеловеческий голос и с мрачным удовлетворением ловя в нем знакомые нотки и обороты. Глава 13 Памятник оказался именно таким, каким ожидал его увидеть Клим Неверов: черная мраморная плита, с лицевой стороны отполированная до зеркального блеска. На плите было аккуратным шрифтом выгравировано все, что положено: полное имя, а также даты рождения и смерти, свидетельствовавшие о том, что похороненный здесь человек не дотянул и до сорока лет. Правда, портрет, нанесенный на камень способом, технология которого до сих пор оставалась для Неверова тайной за семью печатями, оказался не тот, что Клим стащил из квартиры майора Твердохлебова: эта фотография, похоже, была сделана не сразу после окончания учебного центра, а перед самым дембелем. Носатое лицо с выбивающимся из-под берета лихим чубом утратило юношескую округлость и мягкость черт, возмужало, приобрело элементы воинственной угловатости и уже не выглядело таким смешливым. Чувствовалось, что паренек многое успел повидать, да и награды — орден Красной Звезды и медаль «За отвагу», — видневшиеся на парадном кителе десантника, говорили о многом. «Моему сыну, которого отнял Афганистан», — было выбито на камне чуть пониже дат. Клим вздохнул. Афганистан ли? Может, да, а может, и нет. Если бы не Афганистан, подсадивший парня на сильные эмоции и адреналин, как на наркотик, дремавшая в нем разрушительная страсть к игре, возможно, так никогда и не проснулась бы. А может быть, он просто был слеплен из недостаточно крутого теста и только и ждал случая вскочить обеими ногами в бездонную яму с дерьмом. Бывают такие люди, которые ничем не отличаются от окружающих, пока не почуют запах соблазна — водки, женщин, наркотиков, власти, крови или, как в случае с Суховым, азарта… «Впрочем, матери виднее, — подумал Неверов, поправляя на переносице дужку солнцезащитных очков. — Она знала его лучше, чем я, и это ей судить, Афганистан отнял у нее сына или «однорукий бандит». Хотя, конечно, матерям свойственно винить во всех бедах своих чад какой-нибудь посторонний фактор: детский сад, школу, дурную компанию, армию, где драгоценное дитятко научили курить, ругаться нехорошими словами и бить людей кулаком в лицо… А Афган — это такой козел отпущения, что лучшего и не придумаешь. На него уже свалили и еще свалят столько семейных невзгод и социальных катаклизмов, будто это не просто искаженное географическое название, а какой-то злой великан, который явился из заколдованной страны и сделал нам всем плохо…» Могила и впрямь оказалась очень ухоженной. Выглядела она так, словно над ней трудились не руки родных и близких покойного или даже работников кладбища, которым, не скупясь, заплатили за то, чтоб обмануть свою совесть, а целая бригада архитекторов, ландшафтных дизайнеров и квалифицированных рабочих — плиточников, каменотесов, озеленителей. Видимо, недаром сидевшее в кладбищенской конторе существо неопределенного пола — судя по засаленному, вышедшему из моды лет двадцать назад серому костюму «в елочку» и ободранным остроносым штиблетам, долгие десятилетия являвшимся форменной обувью офицеров Советской армии, все-таки мужчина — уверяло Клима, что, увидев могилу Сергея Сухова, тот уже не спутает ее ни с какой другой. Действительно, путаница в данном случае представлялась невозможной, и, глядя на другие могилы, оставалось только гадать, отчего это директор кладбища гордится могилой Сухова так, словно ее идеальное состояние является его прямой заслугой. Нет, землекопы и дворники были тут ни при чем; здесь, помимо старания, которое действительно можно купить за деньги, были видны привычка к идеальному порядку и недурной вкус, что на российских кладбищах встретишь, увы, нечасто. Насчет вкуса Клим не знал, а вот привычка к порядку, плавно переходящая в педантизм, была ему знакома. Даже тот несусветный бардак, который проводившие обыск в квартире и на даче Твердохлебова менты там оставили, не мог скрыть производимое обоими жилищами экс-майора впечатление образцовой казармы. Он почувствовал, что не напрасно ехал в несусветную даль, на это расположенное у черта на рогах кладбище, где все еще по старинке хоронили покойников, а не железные банки с тем, что от них якобы осталось после пребывания в печи крематория. Неужели Твердохлебов и впрямь сюда наведывается? Ведь на клумбе ни одной посторонней травинки, ни одного, черт его дери, птичьего следа, не говоря уж о мусоре! А почему бы и нет? Он ведь душевнобольной, и, судя по некоторым признакам, болезнь его прогрессирует не по дням, а по часам. Клим сам прошел через это и знал, что человек в подобном состоянии способен на самые дикие поступки, которые ему самому кажутся вполне логичными, оправданными и даже жизненно необходимыми. Клим вспомнил прочтенную много лет назад автобиографическую повесть, автор которой, отсидев энное количество лет в ГУЛАГе, ухитрился сбежать оттуда весьма остроумным способом. Его взяли без шума, стрельбы и драматических погонь через пять лет после побега, когда он, решив, что кошке уже надоело караулить мышь у давно покинутой норы, пришел на могилу матери.