Клим читал эту повесть, валяясь на госпитальной койке после очередной пластической операции. Оставалось только гадать, каким ветром тот журнал занесло в строго засекреченный ведомственный госпиталь КГБ. Вероятно, гвардии майор Твердохлебов, который как раз в то время насмерть дрался неизвестно за что, стараясь стереть в порошок как можно больше «духов» и потерять как можно меньше вверенных ему сопляков, этого журнала и в глаза не видел. Вообще, судя по некоторым его поступкам, о том, как работают правоохранительные органы, он имел весьма смутное представление, почерпнутое преимущественно из той псевдохудожественной макулатуры, которую имел обыкновение читать в свободное время. Возможно, он всерьез надеялся, что никого из лиц, причастных к расследованию кровавых бесчинств, не заинтересовала фотография сержанта с траурной ленточкой на уголке. Клим недолюбливал начальника службы безопасности «Бубнового валета» Волосницына, но в одном уважаемый Олег Константинович, похоже, не ошибался: видимо, Твердохлебов действительно был, как он выразился, «сумасшедший, как крыса из уборной». Словосочетание «афганский синдром» Неверов терпеть не мог, однако был вынужден признать, что бывший гвардии майор в полной мере проявляет симптомы этого широко распространенного заболевания. Последнее сулило в перспективе много беготни и большой расход боеприпасов; майор, как совершенно справедливо заметил все тот же Волосницын, был из тех русских, которые живыми не сдаются. Однако Неверов готов был пойти на хлопоты и при случае всадить Твердохлебову пулю не в лоб, а в ногу, чтобы затем обстоятельно поговорить с ним в больнице и даже извиниться за причиненное увечье в обмен на имя заказчика. Ибо майор Твердохлебов с его древней «Явой» и еще более древними принципами никак не мог являться человеком, который в одиночку составил рецепт этой густо замешанной на крови каши. Но для того, чтобы взять Твердохлебова — неважно, живым или мертвым, — его следовало сначала найти. Задачка была не из легких, потому что последнее десятилетие отставной майор провел фактически в изоляции, которая после смерти жены и Сергея Сухова стала полной. У него не осталось ни приятелей, к которым он мог бы обратиться в поисках убежища, ни коллег по работе, ни собутыльников, ни любовниц. Уйдя из дома, он растворился в многомиллионной Москве, как капля дождя, упавшая в море. Так что визит Неверова на кладбище был смехотворной попыткой утопающего, загодя обреченной на неудачу, но жизненно необходимой. Клим ни за что не признался бы в этом даже самому себе, но в глубине души все-таки надеялся на чудо: вот он придет на кладбище и сразу же наткнется на Твердохлебова, который будет стоять над могилой и рассказывать покойнику, как он ловко за него мстит… — Простите, — послышался у него за спиной негромкий женский голос, — вы однополчанин моего сына? Клим вздрогнул от неожиданности, потому что уже давно никому не позволял незамеченным подкрадываться к себе со спины. Вот так штука! А если бы это и впрямь оказался Твердохлебов? Обернувшись, он увидел у прохода к оградке немолодую, но еще сохранившую остатки былой красоты женщину в черном траурном одеянии, с черным платком на волосах. Бледное лицо было печальным и не особенно приветливым, как будто ее раздосадовала нежданная помеха в лице Неверова. В одной руке женщина держала четыре гвоздики, в другой — матерчатую котомку, из которой выглядывала обмотанная целлофановым пакетом садовая тяпка. — Нет, — сказал Клим, — к сожалению, я его не знал. Просто я тоже воевал в Афганистане. Увидел могилу десантника и не смог пройти мимо, не поклонившись. Извините, что помешал. Я уже ухожу. Последнее заявление являлось наглой ложью, ибо уйти, не поговорив с матерью «товарища Сухова», Неверов не мог — это, с какой стороны ни глянь, было бы должностным преступлением. Конечно, было бы удобнее представиться однополчанином или просто знакомым Сухова, но Клим не хотел рисковать: встречаются матери, которые знают всех знакомых своих взрослых детей наперечет. Заподозрив его во лжи, женщина не стала бы с ним разговаривать, поэтому Клим ограничился полуправдой. — Не торопитесь, — как он и надеялся, — сказала женщина. — Ему, наверное, приятно ваше общество. Возможно, намного приятнее, чем мое. В последних ее словах прозвучала неприкрытая горечь, и Клим вспомнил рассказ Волосницына: Сухов несколько лет подряд тянул из матери деньги, а когда проигрался в пух и прах, та отказалась оплатить долг, что, по мнению начальника охраны, и послужило поводом для самоубийства. Неверов бросил на женщину быстрый оценивающий взгляд из-под темных очков. Отсутствие косметики при данных обстоятельствах ни о чем не говорило, а скромный траурный наряд не мог служить показателем материального положения. Руки выглядели ухоженными, речь была грамотная, голос звучал независимо и твердо. Дама явно была с характером и не нищенствовала, но и миллионершей, способной оплатить многотысячный долг, не выглядела. Прозвучавшая в голосе матери Сухова горечь была ему понятна: видимо, в последние годы перед смертью сына ее жизнь напоминала ад, да и расстались они, наверное, не лучшим образом… — Зачем же вы так? — мягко сказал он, испытывая отвращение к себе, как это бывало всякий раз, когда приходилось в интересах дела играть на чужом горе. — Если и были какие-то обиды, они давно прощены. Да и как можно всерьез обижаться на родную мать? — Представьте себе, можно, — суховато ответила женщина. Не без изящества присев на корточки, она сноровисто и аккуратно рыхлила землю, которая, на взгляд Неверова, вовсе в этом не нуждалась. — Что же до прощения… Если церковь не лжет и Бог существует, мой сын сейчас находится в таком месте, обстановка и климат которого меньше всего способствуют всепрощению. — Боюсь, я не совсем вас понял, — солгал Неверов, который понял ее превосходно и думал точно так же. — Вам это интересно? — с сомнением спросила она, продолжая точными ударами короткой трезубой тяпки рыхлить землю. — Видите ли, у христиан самоубийство считается смертным грехом, за который, как вы понимаете, полагается ад. А мой сын покончил с собой. Причем в тот момент он был сильно обижен на меня. — Афганский синдром? — с идиотски-сочувственным видом спросил Клим. — Ненавижу это выражение, — бросив на него быстрый взгляд, резко произнесла женщина. — Выдумали какой-то синдром… — Отчего же выдумали? — продолжал старательно разыгрывать толстокожего болвана Неверов. — Я сам через это прошел в свое время. И скажу вам как на духу: слава богу, что обошлось без жертв. — Может быть, вы и правы, — безразлично откликнулась она, возвращаясь к выкапыванию из девственно чистой клумбы каких-то микроскопических корешков и росточков. — Но в случае с моим сыном ничем таким и не пахло. Он проиграл в казино большую сумму, а я не смогла собрать для него эти деньги. — И он покончил с собой?! — ужаснулся Неверов. — Совершенно верно, покончил. — Господи, до чего нелепо! Пройти Афган и вот так, из-за денег… А что же его однополчане? Почему они не помогли? — В подобных случаях человеку никто не может помочь, кроме него самого, — печально произнесла она. — Как можно помочь тому, кто отвергает любую помощь, кроме материальной? А деньги в данном случае, как вы понимаете, это не лекарство, а яд. К тому же он в последние годы почти не общался с однополчанами. — Совсем? Она снова посмотрела на Клима через плечо. — Он довольно часто виделся со своим комбатом, и тот, насколько мне известно, пытался остановить Сережу, заставить бросить игру. Но разве его остановишь? — Да, — вздохнул Клим, — того, кого не смог остановить боевой командир, не остановит уже никто… А что этот его комбат? Он вас как-то поддерживает? — Я не нуждаюсь в поддержке, — на этот раз в голосе собеседницы прозвенел холодный металл. — Да он на это и не способен, ему самому нужна поддержка. Вдовец, инвалид, несчастный человек, существующий на нищенскую пенсию… После гибели Сережи мы какое-то время обменивались телефонными звонками, но потом он замолчал и перестал брать трубку — не то сменил номер, не то переехал, а может быть, и умер. — Скверная история, — вздохнул Клим. — Послушайте, я понимаю, что мой вопрос покажется вам неуместным, но все же… Как его зовут, этого комбата? Возможно, нам удастся отыскать его и хоть как-то помочь… — Кому «нам»? — равнодушно спросила она. — Обществу ветеранов войны в Афганистане. Я там сотрудничаю, так сказать, на общественных началах. Это же наша главная задача — помогать таким, как он. — Твердохлебов, — сказала она, поправляя лежащий на черном мраморе букет. — Иван Алексеевич Твердохлебов. Оставьте свой номер. Если он объявится, я дам вам знать. — О, конечно, — с энтузиазмом воскликнул Клим, шаря по карманам в поисках ручки и листка бумаги, которых там не было. — Не беспокойтесь, — сказала она, верно оценив его суетливые телодвижения, — просто продиктуйте, я запомню. У меня хорошая память на цифры. Клим назвал номер одного из своих мобильных телефонов, еще раз выразил соболезнования, распрощался и ушел, весьма довольный тем, что удалось добыть. * * * Они сидели на открытой веранде летнего кафе. На улице опять собирался дождь, небо хмурилось, и налетавший порывами теплый ветер с шорохом ерошил темно-зеленые кроны парковых деревьев, срывая с них и унося вдаль первые желтые листья. — Вот уже и осень скоро, — обронил Твердохлебов, провожая их задумчивым взглядом. — Опять лето пролетело, а я и не заметил. Что-то быстро пошли мелькать года — оглянуться не успеешь, а уж опять елку пора наряжать… — А вы знаете, — резко уходя от разговора о погоде и о том, как летит время, сказала Валентина Петровна, — я вчера была у Сережи и встретила какого-то человека из общества ветеранов. Мы разговорились, и он очень живо вами заинтересовался, сказал, что хочет помочь… Иван Алексеевич сохранил невозмутимое выражение лица. — Так выпьем же за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями, — процитировал он фразу из известной кинокомедии. — Чем, в самом деле, они мне могут помочь? — пожал он плечами. — Мелкие подачки раз в полгода мне не нужны, бесплатное лечение не требуется, а того, в чем я действительно нуждаюсь, у них нет. Жену они мне, во всяком случае, не вернут… — Ну, может, новую подыщут, — с улыбкой предположила Валентина Петровна и тут же спохватилась: — Ох, простите, я не хотела… — Ничего-ничего, — в свою очередь, улыбнулся Твердохлебов. — Все раны когда-нибудь заживают. Только общество ветеранов-афганцев в роли свахи — это как-то… Даже не знаю. Вряд ли, в общем. И потом, такие вопросы я предпочитаю решать самостоятельно. Вот возьму и сделаю вам предложение. Вы как, а? Не против? — Ну кто же устоит перед таким мужчиной! Они немного посмеялись над шуткой. Смех звучал как-то натянуто: обоим было не до веселья, и оба понимали, что шутка насчет сватовства была шуткой только наполовину. — Так что вы сказали обо мне этому деятелю? — все еще улыбаясь, спросил Иван Алексеевич. — Ничего, как вы и просили, — ковыряя ложечкой мороженое, ответила Валентина Петровна. — Хотя мне лично кажется, что вы напрасно так старательно чураетесь людей. В наше время нельзя жить отшельником, особенно такому человеку, как вы, — умному, сильному, еще не старому, энергичному… Пускай вам ничего не нужно от людей, хотя я в этом и сомневаюсь. Но вы не думали о том, что есть люди, которые нуждаются в вашей помощи и поддержке? На простодушной и открытой физиономии майора Твердохлебова отразилась растерянность, которой он на самом деле не испытывал. Притворяться перед Валентиной Петровной было противно, но иного выхода он не видел. Уход за инвалидами-колясочниками — дело благородное и действительно очень нужное, но сейчас гвардии майору было не до благотворительности. На войне, товарищи солдаты, надо воевать, а горшки за лежачими ранеными пускай выносят те, кто не годен к строевой службе… — Знаете, не думал, — солгал он. — Действительно, что я все о себе да о себе? Да, голова моя, головушка… — Так дать вам его номер? — Ну дайте… Порывшись в сумочке, Валентина Петровна извлекла блокнот и ручку и быстро по памяти записала номер мобильного телефона. — Вот, — сказала она, отдавая Твердохлебову вырванный из блокнота листок. — Правда, я забыла спросить его имя… — Неважно, — отмахнулся майор, засовывая листок в нагрудный кармашек рубашки. — Мне с ним детей не крестить. Если честно, не больно-то и хотелось знать, как его зовут. Знаю я этих хлыщей из ветеранских обществ! Присосались к хорошему делу и получают зарплату за здорово живешь… — Он сказал, что работает там на общественных началах, — вступилась за «хлыща» Валентина Петровна. — Конечно, — хмыкнул Иван Алексеевич. — А вы сказали, что не знаете, как меня найти. Стало быть, квиты… Да на самом-то деле это и неважно, на общественных началах он там работает или на каких-то других. Все они на одно лицо. В генералы выбиться не удалось, на гражданке тоже не все гладко, а покомандовать хочется, хотя бы и кучкой инвалидов. Вот он и командует: распределяет какие-нибудь инвалидные кресла и подкладные судна, ставит подписи на бумажках, печати лепит… Тьфу! Извините, — добавил он, спохватившись. — Хотите еще мороженого? — Нет, спасибо, — Валентина Петровна как бы невзначай посмотрела на часы. — Вы говорили, вам от меня что-то нужно… — Совсем из головы вылетело! — Твердохлебов звонко хлопнул себя по лбу. — Вы же, наверное, спешите! Это мне, бездельнику, торопиться некуда, а у вас, наверное, дела, служба… Да! У меня к вам действительно огромная просьба. Тут, понимаете ли, вышла такая оказия… Один хороший человек просил подержать кое-что до его возвращения. Так случилось, что мне самому нужно срочно отлучиться на какое-то время… — продолжая говорить, он вынул из-под стола и поставил на колени новенький матерчатый портфель. — Вещь ценная, просто сунуть ее в камеру хранения я не рискну, а обратиться, кроме вас, мне не к кому… — А что там? — с некоторой опаской спросила Валентина Петровна. — А вы взгляните, — протягивая ей портфель, заговорщицки подмигнул майор. Валентина Петровна расстегнула «молнию» и вынула темную канцелярскую папку с прихваченными резинками уголками. — Смелее, — поймав на себе ее вопросительный взгляд, подбодрил Твердохлебов. Женщина осторожно сняла резинки и заглянула в папку. Вздрогнув, она захлопнула картонную крышку с такой поспешностью, словно внутри лежала ядовитая змея. Лицо ее побледнело так сильно, что это было заметно даже сквозь слой косметики. — Там вексель на двести тысяч долларов, — пробормотала она слабым голосом человека, очутившегося на грани обморока при виде такой чудовищно огромной суммы. — Там десять таких векселей, — мягко поправил Твердохлебов. — Итого два миллиона зеленых американских рублей, которые, если все сложится удачно, мы с вами сможем разделить поровну. Ну, или владеть ими вместе, если вы примете мое предложение и выйдете за меня замуж… — Погодите, — простонала Валентина Петровна. — Погодите же, ради бога, с замужеством, что вы несете, честное слово! Дайте же опомниться… Что это? Откуда?! Вы что, ограбили банк, убили кого-нибудь?