— Ладно, — сказал Федор Филиппович, — людей я обеспечу. Перекроем все щели, так что мышь не проскочит. Говори, когда и где. — Завтра, — сказал Клим, посмотрел на часы и поправился: — То есть уже сегодня, в десять тридцать, возле дома Скорохода. — И что там будет? — Там будет торжественная отправка коллекции господина Скорохода в хранилище банка «M-Центр», где она будет находиться до момента открытия аукциона. — И Скороход согласился на такой риск? — усомнился Потапчук. — А риска никакого не будет, — заявил Клим. — Картины останутся на своих местах, в квартире, за семью замками. Грузить будут тщательно, по всем правилам упакованный картон или, быть может, подрамники с пустыми холстами. Только знать об этом будут всего три человека: Скороход, вы и ваш покорный слуга. — Недурно, — подумав минуту, сказал Федор Филиппович. — Ей-богу, в этом что-то есть, хотя… Ну ладно. Люди будут. — Только я вас очень прошу, Федор Филиппович, — умоляющим тоном произнес Неверов, — сделайте так, чтобы ребята не переусердствовали. Твердохлебов нужен живым, от его тела нам никакого проку. — Само собой, — строго сказал генерал. — Ну конечно, — иронически поддакнул Неверов. — Хотите еще кофе? — Какой к дьяволу кофе во втором часу ночи? — отмахнулся Федор Филиппович и тяжело, по-стариковски, поднялся из кресла. — А потом лежи и до утра потолок разглядывай… Нет уж, благодарю покорно! Сам не буду и тебе не советую. Лучше выспись, полуночник, а то завтра, гляди, Твердохлебова прозеваешь. — Не прозеваю, — с уверенностью, которой вовсе не испытывал, заявил Клим. Павел Григорьевич прошелся напоследок по комнатам, превращенным в подобие картинной галереи, словно прощаясь со своими сокровищами или проверяя, не исчезли ли они за те полчаса, что он сюда не заглядывал. Железные пластинчатые шторы на всех окнах были опущены и заперты на замки, так что, когда Скороход перед уходом из очередной комнаты гасил свет, помещение мгновенно погружалось в беспросветный мрак. После этого Павел Григорьевич всякий раз закрывал за собой дверь и запирал ее на ключ, а ключ клал в карман пиджака. Это были смехотворные предосторожности, но каждая запертая дверь могла задержать потенциальных грабителей хотя бы на пару секунд, а пара секунд в некоторых ситуациях решает все. Скороход по-прежнему не слишком доверял этому новоявленному спасителю, самозваному сыщику по фамилии Молчанов, который временно занял место убитого Нимчука. Парень казался чересчур проворным и сообразительным, чтобы не быть себе на уме. Возможно, вся эта афера с отправкой в банк фальшивых картин, а вернее, обыкновенных муляжей была затеяна только затем, чтобы Павел Григорьевич открыл двери своей квартиры. Впрочем, для банальной кражи все выглядело чересчур громоздко и ненадежно. Здесь будет охрана «Бубнового валета», дело будет происходить днем, в центре города, так что взять квартиру без большого шума не получится, а шум грабителям ни к чему. Нет, скорее всего, Молчанов работает не за страх, а за совесть, стараясь сделаться как можно более полезным хозяину и надеясь в перспективе оттеснить от кормушки Волосницына. Что ж, бог ему в помощь, если дело обстоит именно так. Потому что во многом он прав: уважаемый Олег Константинович и впрямь недостаточно компетентен для занимаемой должности. Это стало заметно сразу же, как только возникла острая, неординарная ситуация. В этой ситуации начальник службы безопасности продемонстрировал такую беспомощность, что Павел Григорьевич то и дело задавался вопросом: полно, а не приложил ли ко всему этому руку сам Волосницын? Ему, начальнику охраны, посвященному во все секреты Скорохода, сделать это было легче легкого, а милицейское прошлое обеспечило его широким кругом знакомств в криминальной среде, что весьма удобно при вербовке исполнителей. Вообще, он был скользкий, как все менты, и, как все менты, не внушал Павлу Григорьевичу доверия… Заперев на ключ последнюю комнату с картинами, Скороход отправился на одну из кухонь и там сварил себе кофе, добавив в чашку хорошую порцию дорогого коньяка для успокоения нервов. Здесь железная штора еще не была опущена, позволяя видеть голубевшее за окном небо, в котором не усматривалось ни единого облачка. Мимо окна с хриплым карканьем пролетела крупная московская ворона, приземлилась на верхушку березы и закачалась там, перебирая лапами и взмахивая крыльями в попытках удержать равновесие. Через несколько минут к ней присоединилась вторая. Она уселась веткой ниже и затеяла со своей товаркой очень оживленный разговор. При этом обе птицы то и дело поглядывали в сторону окна, за которым, попивая кофе с коньяком, стоял Павел Григорьевич, так что постепенно ему стало казаться, будто вороны беседуют о нем, обсуждая не только его персону, но и перспективы, связанные с сохранением его бизнеса и самой жизни. Первая ворона насмешливо каркнула, выражая скептическое отношение к упомянутым перспективам, взмахнула крыльями и спикировала куда-то во двор. Вторая еще немного посидела на ветке, вертя из стороны в сторону носатой головой, а потом последовала за первой. — Сволочи, — негромко сказал воронам Скороход, — и вы туда же. Не дождетесь! Сквозь кроны деревьев, в которых с каждым днем становилось все больше желтого цвета, он увидел, как из переулка во двор осторожно свернул и двинулся в объезд скверика со скамейками, старухами и детишками бронированный банковский микроавтобус цвета слоновой кости, опоясанный по кругу широкой зеленой полосой. За микроавтобусом катился черный джип охраны. Разработанный совместно с Молчановым план начал претворяться в жизнь, а Павел Григорьевич еще не решил, хочет ли он доводить дело до конца. А впрочем, что еще ему оставалось? Нужно было либо брать киллера живым и пытаться распутать, наконец, этот клубок, либо, последовав совету Твердохлебова, пустить себе пулю в висок. На мгновение этот выход показался ему не только самым простым, но и по-настоящему заманчивым. Павел Григорьевич скрипнул зубами и залпом допил кофе с коньяком, а потом, не удержавшись, плеснул прямо в чашку еще граммов пятьдесят жидкого динамита и выпил просто так, без кофе. «Хрен тебе, — мысленно обратился он к сумасшедшему десантнику, — так просто меня не возьмешь. Мы еще повоюем, понял? И при нашей следующей встрече тыкать в морду пистолетом буду уже я». Лежавший на подоконнике мобильный телефон разразился трелью. Павел Григорьевич взял трубку и стал, глядя из окна вниз, на подъездную дорожку, разговаривать с Волосницыным, который уже вылез из джипа и стоял на тротуаре, задрав голову. — Мы прибыли, — сообщил Волосницын. — Вижу, — сказал Скороход. — Не передумал? — А у тебя есть другие предложения? — Тогда мы заходим. — Валяйте, — сказал Павел Григорьевич, прервал соединение и, сунув грязную чашку в мойку, пошел в прихожую. Когда зазвонил домофон, он нажал кнопку, которая открывала дверь подъезда, и стал ждать, глядя на подслеповатый экранчик монитора, куда передавалось изображение с укрепленной над входом в квартиру следящей камеры. В прихожей стоял плотный запах оберточной бумаги и картона. Продолговатые, прямоугольных очертаний свертки рядами стояли вдоль стен, оставляя свободным лишь узкий проход. Их было чуть меньше сотни — примерно столько, сколько живописных полотен насчитывала богатая коллекция Павла Григорьевича. На полиэтиленовой пленке, которой были обернуты свертки, лежали неподвижные блики электрического света; между рамами были проложены специальные амортизирующие уголки, исключавшие возможность случайного повреждения того, что непосвященные должны были принять за бесценные произведения живописного искусства начала прошлого века. Вскоре на мониторе появилось искаженное перспективой лицо Волосницына, и Скороход, не дожидаясь звонка, открыл дверь. Начальник охраны переступил порог и, обменявшись с хозяином вялым рукопожатием, оглядел загроможденную свертками прихожую. — Я вижу, у тебя все готово, — констатировал он. — Стало быть, действительно не передумал. Не жалко? — Себя жальче, — сухо ответил Скороход. — Это факт, — вздохнул Волосницын. — Стало быть, осиротел? — Вроде того, — ответил Павел Григорьевич. Он заметил, что Волосницын то и дело поглядывает на запертую дверь гостиной, и эти взгляды ему совсем не понравились. — А у вас все готово? — У нас всегда все готово, — бодро заявил Олег Константинович. — Ох, рано встает охрана! Ребята сейчас разгонят старух из сквера, — добавил он деловито. — А то подвернется кто-нибудь под шальную пулю, хлопот потом не оберешься! — Может, зря? — засомневался Скороход. — Что значит «зря»? Тебе охота, что ли, за какую-то старую варежку в суде отвечать? Или, того хуже, за ее внука?.. — Да неохота, конечно, — вздохнул Павел Григорьевич. — Но как-то все это очень демонстративно. Если он заметит… — Ну и что, что заметит? Если заметит, поймет, что ты ждешь нападения и принимаешь меры предосторожности. Так это должно быть заранее ясно даже такому психу, как он. Все равно другого случая у него не будет. Машина бронированная, а противотанкового гранатомета у него, надеюсь, нет, так что в пути она ему не по зубам. Нет, твой Молчанов все очень хорошо рассчитал. На мой взгляд, даже слишком хорошо… Тебе не кажется, что он подозрительный тип? — Мы все здесь подозрительные типы, — заметил Скороход. — И потом, ты не возражал, когда я его нанимал. — Да я и сейчас не возражаю, — пошел на попятную Волосницын. — Просто нервишки шалят, вот и мерещится всякое… Ну что, приступим? — Валяйте, — повторил Павел Григорьевич и отступил в проход, ведущий на кухню, чтобы не мешать грузчикам. Ему было очень интересно посмотреть, как все будет происходить внизу, но он сдержал любопытство. Во-первых, Павел Григорьевич еще на стадии обсуждения плана дал себе слово, что во время погрузки не выйдет из квартиры, оставив коллекцию без присмотра. Во-вторых, там, внизу, делать ему было решительно нечего. Помочь охране он не мог ничем, а вот отвлечь от дела мог запросто, потому что тогда они будут вынуждены разрываться между необходимостью беречь его, защищать липовые картины и ловить Твердохлебова. А им дай бог справиться хотя бы с одной задачей, и лучше всего — с последней… В коридоре шаркали грубыми ботинками, шелестели полиэтиленом, шуршали оберточной бумагой и негромко переговаривались. Лифт гудел и лязгал, совершая непрерывные челночные рейсы между первым и четвертым этажом, с лестничной площадки доносился голос Волосницына, который, не найдя своим талантам лучшего применения, пытался руководить грузчиками. «В сторонку отойди, — сдавленным от натуги голосом посоветовал ему кто-то, — а то торчишь посреди дороги, как этот…» Волосницын обиженно умолк, вызвав на лице Павла Григорьевича злорадную улыбку. Скороход присел на стул рядом с запертой дверью гостиной, и спрятанный за поясом пистолет немедленно уперся ему рукояткой в живот, а стволом — ну, сами понимаете куда. Улучив момент, когда на него никто не смотрел, Павел Григорьевич поправил его, сдвинув вбок, чтобы ненароком не отстрелить себе то, чем привык дорожить не меньше, чем картинами и деньгами. Сидеть с заряженным пистолетом в штанах было очень неуютно и как-то глупо, но Скороход крепился, полный решимости продырявить насквозь всякого, кто попытается под шумок сунуться в гостиную, к настоящим картинам. Естественно, такой попытки никто не предпринял. Внизу тоже было тихо, и, когда последний грузчик с последним свертком скрылся за дверью, Павел Григорьевич, слегка недоумевая по поводу затянувшегося затишья, вышел из квартиры, запер все три замка и задействовал охранную сигнализацию. На лестничной площадке за плечами у него немедленно воздвиглись два охранника, которые проводили его до лифта, усадили в кабину и отправили вниз, где его поджидали два других телохранителя. Сами они спустились по лестнице, заодно убедившись, что там чисто и что убийца с гранатой в руке не крадется вниз по ступенькам, чтобы разнести в клочья их драгоценного работодателя. В вестибюле рядом со столом консьержки к нему присоединился Волосницын. — Похоже, пустой номер, — сообщил он. — Этот тип до сих пор не проявился. Видать, не такой уж он и сумасшедший. Слушай, а может, он от тебя отстал? — Такой большой, а в сказки веришь, — намертво задавливая вспыхнувшую в душе искорку надежды, окоротил его Скороход. — Молчанов где? — В сквере на лавочке сидит, ворон считает, — сообщил начальник охраны. — Загорает, мать его… Выйдя на крыльцо, Павел Григорьевич убедился, что Волосницын не солгал: Молчанов действительно сидел на скамеечке в сквере, вытянув перед собой скрещенные ноги, широко разбросав руки по деревянной спинке и запрокинув занавешенное темными очками лицо к безоблачному небу. В пальцах его левой руки дымилась сигарета, которую он время от времени лениво подносил к губам, чтобы сделать неглубокую затяжку. Его праздный, сонный вид неприятно поразил Павла Григорьевича. Действительно загорает! Весь тщательно разработанный план, на который возлагались такие надежды, идет псу под хвост, а ему дела нет! Скороход постарался взять себя в руки. Ну, сидит, ну, загорает… А что ему делать — путаться под ногами у грузчиков, как Волосницын, имитируя бурную деятельность? Торчать напоказ посреди тротуара, расставив ноги и сложив ладони на причинном месте, как один из охранников? А на кой ляд ему это надо? Его задача — не сплоховать, когда пробьет час, взять живым этого бешеного пса и выбить из него имя заказчика. Так что, пока не дошло до дела, пускай сидит на здоровье, где ему хочется. И сидит он, между прочим, не где попало, а там, где его самого не видно, а ему зато вся картина предполагаемого происшествия видна как на ладони… Правда, несмотря на все эти рассуждения, ему было трудно отделаться от ощущения, что глаза Молчанова за темными стеклами очков плотно закрыты и что он вовсе не следит за развитием ситуации, а беззастенчиво дрыхнет, пригревшись на утреннем солнышке. Хоть бы шевельнулся разок, что ли! А то, глядя на него, можно подумать, что Твердохлебов его уже прикончил… Временно откинув мысли о Молчанове (тоже мне, предмет для размышлений!), Павел Григорьевич огляделся. Грузчики уже заканчивали паковать так называемые «картины» в кузове банковского броневика. Они делали это неторопливо и очень тщательно, ибо понятия не имели, что пакуют хлам, стоящий ровно столько, сколько стоили пошедшие на его изготовление материалы. Хотелось поторопить их, но Скороход сдержался: ему полагалось трястись над своей коллекцией, как курице над яйцом, и не поторапливать старательных грузчиков, а, наоборот, тормозить их работу, придираясь к каждой мелочи и проверяя надежность каждого крепления. Охрана, как положено, торчала вокруг, шаря глазами по сторонам. В сквере действительно было пусто, если не считать рассевшегося на скамейке Молчанова. Джип охраны стоял впереди банковского микроавтобуса, забравшись двумя колесами на тротуар. Позади броневика, на дистанции, обеспечивавшей грузчикам полную свободу передвижений, калился на солнце «мерседес», взятый Скороходом из своего гаража взамен зверски изуродованного в ходе предыдущего инцидента «майбаха». Вспомнив о «майбахе», нельзя было не вспомнить обстоятельства, при которых тот был превращен в груду железа, и Павел Григорьевич невольно отдал должное мастерству и везучести Твердохлебова. Ведь один как перст, а сколько успел наворотить! По крайней мере, убытков от него, как от целого отряда специально обученных диверсантов. Ну, так он и есть специально обученный диверсант, этакий Рембо на наш отечественный манер… Грузчики подняли с земли и бережно препроводили в кузов последний прямоугольный сверток. Их бригадир возился внутри с прокладками, амортизирующими уголками и багажными ремнями, намертво фиксируя ценный груз. Он, как и прежде, не торопился, но было ясно, что через минуту процесс упаковки завершится. Тогда бронированные двери кузова захлопнутся, и что дальше? Дальше только и останется, что ломать комедию до конца. Кортеж тронется и торжественно, как в кино, покатит к банку. Волосницын прав: в одиночку нападать на броневик средь бела дня в центре города — пустая затея. Поэтому до банка они доберутся без приключений, а там броневик, естественно, сразу въедет во двор, откуда прямиком попадет в гараж. Бронированные ворота опустятся, и Твердохлебов, таким образом, останется с носом. Вот радость-то! Майор останется с носом и на свободе, а Павел Григорьевич Скороход отправится объяснять банкирам, почему вместо коллекции картин доставил в банковское хранилище груду мусора и упаковочной бумаги… «Не поеду», — с чувством, близким к отчаянию, подумал он, точно зная при этом, что ехать придется — просто для достоверности создаваемой картины. При этом квартира с коллекцией останется без присмотра, и, пока он будет распинаться, валяя дурака перед банкирами, здесь может произойти все что угодно… «Да уймись же, идиот! — мысленно прикрикнул он на себя. — Что же теперь вообще из дома не выходить?! Совсем с ума сошел, превратился в законченного психа, не хуже самого Твердохлебова. Еще немного — и всякая нечисть по углам начнет мерещиться. А дальше — как он там сказал? «Главное — принять решение, а способ найдется…» Так, кажется. Именно этого он, сволочь и добивается…» Он сильно вздрогнул, когда на плечо легла чья-то ладонь. — Нервишки шалят, а? — сказал неслышно подошедший сзади Волосницын. — Сел бы ты в машину, Павел Григорьевич. А то торчишь тут на виду, как мишень в тире, только ребят нервируешь. Картины картинами, а вот как даст он тебе в лоб с какой-нибудь крыши… Скороход машинально поднял глаза и посмотрел на крышу соседнего дома. Ему показалось, что в слуховом окне что-то блеснуло отраженным солнечным светом. Именно так по его представлениям, почерпнутым из телевизионных сериалов, должна была блестеть линза оптического прицела. — Слышишь, что я тебе говорю? — настойчиво теребил его Волосницын. — Ну, что ты там увидел? — Так, ничего, — сказал Павел Григорьевич, с усилием отводя взгляд от чердачного окна, в котором больше ничего не блестело. — Померещилось что-то. — При такой жизни что угодно померещится, — сочувственно закивал Волосницын, конвоируя его к машине, у открытой дверцы которой стоял наготове мордоворот в белой рубашке и темных очках. Из его левого уха торчал витой белый шнур, соединявший миниатюрный наушник с висевшей на поясе портативной рацией. Этот шнур, как обычно, вызвал у Скорохода неприятную ассоциацию с вылезшей из уха мозговой извилиной. — Садись, Паша, садись от греха подальше, — приговаривал Волосницын, почти силой тесня его к машине. Напоследок оглядевшись по сторонам, Павел Григорьевич просунул в салон левую ногу и начал сгибаться, готовясь последовать за ней, чтобы дождаться конца этой бездарной инсценировки, сидя на мягких кожаных подушках заднего сиденья. В это время со стороны переулка донесся бархатистый рев мощного мотоциклетного двигателя, и через мгновение в поле зрения Скорохода возник сам мотоциклист, который, никуда особенно не торопясь, двигался по подъездной дорожке в объезд скверика со скамейками и песочницами. Глава 16 — Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступа-а-ет! — дурачась, пропел сержант Сухов. — То-то, что последний, — проворчал Иван Алексеевич, проверяя, надежно ли держатся наклеенные на левый рукав боковинки пяти спичечных коробков. Покрытые серой картонные прямоугольнички были прикреплены двусторонним скотчем и держались не то чтобы мертво, но вполне удовлетворительно — на один раз, по крайней мере, их должно было хватить, а большего Твердохлебову и не требовалось. — Там ведь не меньше десятка стволов, а я весь как на ладони. Популяют они меня в решето, как пить дать. Говно твоя диспозиция, сержант. — Говно, не спорю, — легко согласился Сухов. — Но другой-то все равно нет! Микроавтобус бронированный, возле банка тебе, сам понимаешь, ничего не светит, так что единственный шанс — прихватить их во время погрузки. — Это, по-твоему, шанс?