— Другого нет, — повторил сержант. — Да ты, никак, сдрейфил, командир? Это зря. Ты им живой нужен. — Это еще зачем? — удивился Иван Алексеевич, аккуратно сворачивая чехол, которым был накрыт мотоцикл. — А ты не понял? Они ж не догоняют, кто тебя на них каждый раз наводит, откуда тебе каждый их шаг известен. Им кажется, что ты не сам по себе, а работаешь на кого-то, кто всю их подноготную знает. Ты для них — просто тупой исполнитель, которого надо взять живьем, чтобы через него выйти на заказчика. Поэтому пули можешь не бояться. Главное, не давай хватать себя руками. Уж с этим-то, я думаю, ты справишься в лучшем виде. — Попробую, — проворчал Твердохлебов, заталкивая свернутый чехол в кожаную седельную сумку. — Ворчишь, командир, — заметил Сухов. — Ты, может, недоволен, что мы ролями поменялись? Небось тебе, майору, зазорно какого-то сержанта слушаться, а? Но ты пойми, что мне отсюда, сверху, виднее как и что. Да и воинских званий здесь нет. Аккуратно застегнув сумку, Иван Алексеевич посмотрел на него. Сержант сидел на капоте «москвича», который, судя по густому слою грязи и наполовину спущенным шинам, стоял здесь уже давно, дожидаясь эвакуатора, который свезет его на штрафную стоянку, а оттуда прямиком на свалку. На нем — на сержанте, естественно, а не на «москвиче» — опять была старая, выгоревшая добела и залитая подсохшей кровью афганка, в вырезе которой, лаская взгляд, голубел выцветшими полосками треугольник десантного тельника. Ноги в растоптанных белых «адидасах» упирались в тронутый ржавчиной, криво отвисший книзу никелированный бампер, тихонько выбивая на нем какой-то сложный ритм, на левом запястье поблескивали разбитые часы, приказавшие долго жить в том самом бою, который поставил жирную точку в военной карьере гвардии майора Твердохлебова. За последние недели сержант заметно помолодел, постепенно превратившись в того двадцатилетнего парня, что когда-то на своем горбу вынес истекающего кровью майора из чертова пекла, которое устроили им изобретательные «духи». Твердохлебов попытался вспомнить, каким он был в последний год перед смертью, но тот Сухов — обрюзгший, издерганный, вечно небритый и благоухающий водочным перегаром — вспоминался с трудом и виделся смутно, будто сквозь матовое стекло. Это тогда он был призраком, а теперь снова сделался настоящим, обретя свою истинную сущность. — Не дрейфь, командир, прорвемся, — сказал сержант и рукояткой фасонистой финки, которой до этого чистил ногти, сдвинул на затылок выгоревшую панаму с зеленой пятиконечной звездочкой на лбу. — Да никто и не дрейфит, — честно сказал Иван Алексеевич. — Конечно, прорвемся. — Скоро этот хрен моржовый у нас дойдет до ручки, — пообещал сержант. — Тогда подумаем, как тебе обменять векселя на бабки. Уболтаешь мою маман, возьмешь ее под ручку, и укатите вдвоем в теплые страны… — Ну да, — усомнился майор, — как же. После того случая в кафе она, поди, и разговаривать со мной не захочет. — Да брось! — отмахнулся Сухов. — Беда с вами, подкаблучниками-однолюбами. Всю жизнь держитесь за один и тот же подол и дальше этого подола ни хрена не видите. Ты вот, считай, жизнь прожил, а в бабах разбираться так и не научился. Она ж женщина! Ей же, кроме хорошего мужика, ничего не надо. Конечно, любая на ее месте испугалась бы. А той, которая не испугалась, самому бояться надо, потому что это уже не баба, а кровосос, которого ничего на свете, кроме денег, не интересует. А моя Петровна не такая. Вот увидишь, все у вас получится в лучшем виде. Ты, главное, не дрейфь… — Да не дрейфлю я! — сердито повторил Иван Алексеевич. Сухов удовлетворенно кивнул, наблюдая, как он проверяет вторую седельную сумку, из которой выглядывали горлышки двух литровых бутылок. Бутылки были заботливо проложены ветошью, чтобы, не дай бог, не разбились раньше времени. Убедившись, что с ними все в порядке, майор застегнул сумку, посмотрел на часы и задернул «молнию» кожаной мотоциклетной куртки с яркими красно-белыми вставками и броскими надписями, которые красовались везде, где было достаточно места, чтобы их налепить, — на спине, на груди и даже вдоль рукавов. Сухов тоже посмотрел на свои разбитые вдребезги часы и снова кивнул. — Правильно, — сказал он. — Самое время. Заводи, командир. Если что, я рядом. — Толку от тебя, — резонно заметил Иван Алексеевич, двумя руками водружая на голову похожий на космический шлем с темным лицевым щитком. Мотоцикл завелся, что называется, с полпинка и приглушенно заворчал. По сравнению с «Явой», на которой раньше разъезжал Иван Алексеевич, это было что-то фантастическое. Ночью, выезжая из гаража, на полу которого остался лежать связанный хозяин мотоцикла, Твердохлебов едва не выпал из седла, когда, повинуясь едва заметному повороту рукоятки, «хонда» неожиданно стремительно рванулась вперед. Мотоцикл был не чета «Яве», да и вообще, жизнь у Ивана Алексеевича теперь началась совсем другая — такая, какой должна была быть с самого начала. Об армии, Афганистане и всем прочем он не жалел, а вот годы, прошедшие со времени ухода в отставку, были потрачены впустую и безо всякого удовольствия. Грибы он, видите ли, собирал! Огород возделывал, землепашец! Нет, все-таки предки были умные люди. Воины у них воевали, а крестьяне пахали землю — каждый занимался своим делом, и все были довольны. Устраиваясь в удобном, хотя и непривычном седле, Твердохлебов представил, какая жизнь начнется у них с Валентиной Петровной, если сержант не ошибся и его «маман» действительно питает благосклонность к военному пенсионеру И. Твердохлебову. Эх!.. Нет, в самом деле, разве можно допустить, чтобы такая шикарная женщина вот так, за здорово живешь, пропадала в полном одиночестве? И подумать только, что до смерти Сереги Сухова они даже не были знакомы! Сержант отчего-то избегал разговоров о матери. Да и вообще, если разобраться, мужик он к тому времени был уже вполне взрослый, самостоятельный — ну, на что Ивану Алексеевичу было знакомиться с его родителями? Чай с вареньем пить, альбомы с детскими фотографиями разглядывать? Когда Иван Алексеевич узнал о случившемся с Суховым несчастье, его так скрутило, что соседям пришлось вызвать «скорую», и на похороны сержанта он не попал: оттуда, куда его увезли дюжие санитары, ни на похороны, ни на свадьбы не отпускают. После, когда выписался, поехал на кладбище, разыскал могилку и там, на могилке, впервые повстречался с приятной женщиной, которая представилась матерью Сергея Сухова, Валентиной Петровной. Раззнакомились, разговорились и, кажется, начали друг другу нравиться. То есть майору Валентина Петровна нравилась однозначно, и он очень надеялся, что эта симпатия взаимна. «Э, чего там! — поправляя за пазухой папку, чтоб не кололась углами, подумал он. — Что толку попусту гадать? Попытка не пытка, спрос не беда! Главное, не завали дело, десантура! Выживи, а там видно будет». «Время», — отчетливо произнес внутри шлема голос сержанта Сухова. Иван Алексеевич плавно отпустил рукоятку сцепления, оттолкнулся ногой в высоком армейском ботинке от сухого асфальта и осторожно дал газ. * * * Вид едущего по двору мотоциклиста вызвал у Павла Григорьевича Скорохода какую-то неприятную ассоциацию. Он не сразу сообразил, в чем тут фокус, а потом вспомнил: ну да, конечно, Твердохлебов! Во время первого налета, когда расстреляли «шевроле» и забрали два миллиона наличными, он нагло разъезжал на древней тарахтящей «Яве», по которой его и вычислили. Да-да-да, так и есть… Медля садиться в машину, Скороход вгляделся в мотоциклиста. Мотоциклист имел самый что ни на есть современный вид. На нем был стеганый кожаный наряд из тех, что продаются в дорогих салонах вместе со скоростными суперсовременными мотоциклами. Кожаные штаны заправлены в высокие ботинки на толстой подошве, кожаная куртка с яркими красно-белыми вставками и броскими надписями застегнута до самого горла, на голове красуется один из этих футуристического вида шлемов с непрозрачными забралами, которые делают современных мотоциклистов похожими на пилотов инопланетных космических кораблей. И мотоцикл — современный, мощный, скоростной… Да Твердохлебову, за десятилетия сросшемуся со своей дышащей на ладан «Явой» почти в единое целое, на таком просто не усидеть! Потеряв к мотоциклисту всяческий интерес, Павел Григорьевич наконец забрался в пахнущий натуральной кожей салон, и охранник с явным облегчением мягко прикрыл за ним дверцу. Солнечный свет разом померк, приглушенный тонированными стеклами; разгоряченной кожи коснулась сухая прохлада кондиционированного воздуха. Удобно разместившись на просторном заднем сиденье, Скороход стал смотреть в окно. Как обычно, при взгляде через затонированное стекло мир снаружи казался нереальным, будто на экране телевизора с уменьшенной до предела яркостью изображения. Превосходная изоляция люксового салона практически полностью глушила доносившиеся снаружи звуки, и байкер, который привлек внимание Павла Григорьевича, теперь катился по двору в полной тишине. Мотоцикл двигался медленно, на холостых оборотах; частоколом торчавшие во дворе охранники поворачивали вслед ему лица, блестя линзами темных очков, и это было до смешного похоже на оборудованные датчиками движения камеры видеонаблюдения. Скороход увидел, как мотоциклист небрежно, между делом, снял правую руку с руля, завел ее за спину и на ощупь отстегнул клапан фасонистой седельной сумки из проклепанной, толстой свиной кожи. Он как раз проезжал мимо «мерседеса», в котором сидел Павел Григорьевич, так что последний мог наблюдать его действия во всех деталях, какие только можно было заметить и осознать в эти считаные секунды. Обтянутая кожаной перчаткой рука скользнула под клапан сумки и сейчас же вернулась оттуда, сжимая, как с удивлением убедился Скороход, литровую бутылку зеленого стекла и очень характерной формы — надо понимать, из-под дешевого вермута. Горлышко бутылки было зачем-то обмотано черной изоляционной лентой, из-под которой что-то выглядывало — уж не спички ли? Из бутылки ни к селу ни к городу торчал перекрученный жгутом хвост какой-то тряпки. Картина показалась Павлу Григорьевичу до боли знакомой, но он далеко не сразу сообразил, что она означает. Проехав мимо «мерседеса», мотоциклист вдруг резко затормозил. Стоявший ближе всех охранник шарахнулся из-под колес, спасая лаковые штиблеты и находящиеся внутри них ступни. Левой рукой мотоциклист откинул лицевой щиток, а правой поднял высоко над головой бутылку. — Ложись, суки, а то всех в клочья порвет! — нечеловеческим голосом заорал он. Скороход, на которого вдруг снизошло прозрение, понял, что это наглая ложь. Увы, охранники этого не поняли. Движимые инстинктом самосохранения, который в данном случае оказался сильнее не только служебного долга, но и здравого смысла, они послушно залегли. Последним нырнул носом в асфальт бригадир грузчиков, который с достойной уважения сообразительностью догадался сначала покинуть кузов броневика, а уж потом последовать команде бешеного десантника. «Всех уволю к чертовой матери», — подумал Павел Григорьевич, в бессильной ярости наблюдая за тем, как Твердохлебов — ибо в седле мощной «хонды» сидел именно он — картинно проводит горлышком бутылки по левому рукаву чуть ниже плеча. На месте свисавшего из горлышка тряпичного жгута мигом распустился косматый огненный цветок; несильно размахнувшись, отставной майор отправил бутылку с «коктейлем Молотова» внутрь все еще стоящего нараспашку банковского броневика. Послышался негромкий треск бьющегося стекла, в полумраке кузова сверкнула мрачная оранжевая вспышка, и оттуда почти сразу повалил жирный, густой дым с кровавыми прожилками набирающего силу пламени. «Господи, а если бы там действительно были картины?» — обмирая, подумал Скороход. Он вспомнил, как спорил с Молчановым, говоря, что окажется в дурацком положении, с помпой доставив в банк груду упаковочных материалов, и как Молчанов не слишком убедительно (так, во всяком случае, казалось в тот момент Павлу Григорьевичу) поминал живую собаку, которая лучше мертвого льва. Прежде чем кто-либо успел прийти в себя, за первой бутылкой последовала вторая. Проклятый маньяк действовал продуманно и хладнокровно: вторая бутылка не влетела в кузов, где и без нее было уже достаточно жарко, а разбилась о задний бампер броневика, мигом заслонив распахнутые двери стеной гудящего дымного пламени. Этот бешеный пес Твердохлебов потратил еще целую секунду на то, чтобы, обернувшись, послать сидевшему за тонированным стеклом Скороходу издевательскую белозубую улыбку и продемонстрировать обтянутый черной перчаточной кожей средний палец правой руки. Это было до невозможности оскорбительно, но из песни слова не выкинешь: псих-одиночка, которому по возрасту и состоянию здоровья давно полагалось перебиваться с таблеток на кефир, опять поимел Павла Григорьевича Скорохода со всей его службой безопасности по полной программе. Скороход положил ладонь на дверную ручку, плохо представляя, что он, собственно, намерен предпринять. Вокруг, делая уютный дворик похожим на поле кровавой битвы, валялись охранники, и Павлу Григорьевичу было хорошо видно, что ни один из них даже не попытался достать оружие. «Суки», — снова подумал он, а потом вспомнил инструктаж, который самолично провел вместе с Волосницыным по настоятельной просьбе Молчанова: в Твердохлебова не стрелять ни в коем случае. Умереть, заслоняя грудью очутившегося на линии огня хозяина, но сберечь жизнь этому подонку, потому что его смерть, хоть и доставит всем большое удовольствие, не принесет никакой реальной пользы. Это как с крапивой: сколько ни обрывай стебли и листья, она будет разрастаться все гуще, пока ты не удалишь похожий на спутанное мочало корень — весь, до последнего волоконца… Тогда, во время инструктажа, все это звучало логично и разумно, но теперь Павел Григорьевич не чувствовал ничего, кроме унижения, бессильной злобы и жгучего, как концентрированная серная кислота, стыда. Неожиданно вспомнив, что вооружен, он суетливо полез под пиджак, рванул, щедро рассыпая по салону отлетевшие пуговицы, дорогую батистовую рубашку и наконец ухватился за торчащую из-под брючного ремня рукоятку больше похожего на произведение искусства, чем на боевое оружие, никелированного пистолета. Совершая эти инстинктивные, бесполезные телодвижения, думал он почему-то не о Твердохлебове, а о начальнике своей службы безопасности Волосницыне. Был Олег Константинович причастен к ограблениям или не был, вся эта кровавая кутерьма началась по его вине. Это его люди прошляпили, допустив заядлого, буйного, да еще и некредитоспособного игромана Сухова к игровому столу; они травили анекдоты и ковыряли в ухе зубочисткой, пока этот чокнутый выдавал дураку крупье ничем не обеспеченные расписки на все более и более крупные суммы. А потом они же, игнорируя логику и здравый смысл, выбивали из Сухова долг, который тот заведомо не мог оплатить, — выбивали до тех пор, пока бедняга окончательно не свихнулся и не ударил себя ножом в сердце. Должник умер, долг списали, и никому, мать их, не пришло в голову, что история на этом не кончилась, а только начинается… И вот теперь они же, накрыв руками головы и вжавшись сытыми мордами в асфальт, лежали по всему двору, как рассыпанные кем-то дрова, и никакого толку от них не было и не предвиделось. Ну, не твари?.. Твари. И самая поганая, самая никчемная из них — Волосницын. Он потянул на себя ручку и толкнул дверь, но тщетно: водитель, тоже руководствуясь не столько разумом, сколько спасительными рефлексами, при первых же признаках опасности машинально заблокировал центральный замок. Твердохлебов, будто мог что-то видеть через тонированное стекло, еще раз презрительно ухмыльнулся, убрал кулак с выставленным средним пальцем, опустил темный лицевой щиток, взялся обеими руками за руль и дал газ. Мотоцикл взревел и сорвался с места, картинно встав на заднее колесо, и только теперь Павел Григорьевич боковым зрением заметил Молчанова. Человек в темных очках неторопливо шагал куда-то прочь от места событий, где чадно полыхал банковский броневик и бестолково суетились с автомобильными огнетушителями пришедшие в себя охранники. Скороход задохнулся от гнева, решив, что его в очередной раз обманули и что этот негодяй, вдоволь налюбовавшись зрелищем, которое и впрямь было достойно увековечения если не в стихах или на холсте, то хотя бы на пленке малобюджетного телевизионного боевика, решил под шумок убраться восвояси. Потом он заметил в руке у Молчанова пистолет, казавшийся непривычно длинным и громоздким из-за навинченного на ствол глушителя, и сообразил, что тот идет не куда глаза глядят, а направляется наискосок через скверик к единственному выезду из двора — как раз туда, куда, бешено газуя, мчался очертя голову Твердохлебов. Рука с пистолетом начала медленно подниматься. — Ну! — закричал Скороход, заставив водителя испуганно обернуться. — Ну, чтоб тебя, чего ты ждешь?! Уйдет же! Молчанов остановился. Рука с пистолетом на краткий миг замерла на уровне глаз. Потом пистолет коротко подпрыгнул, со среза глушителя сорвался и мгновенно растаял бледный дымок, и по бетонным плитам дорожки запрыгала, весело поблескивая на солнце, медная гильза. Павел Григорьевич перевел взгляд туда, куда был направлен утяжеленный длинным глушителем ствол «стечкина», и впервые за последние две недели вздохнул с облегчением. Глава 17 Клим сидел, раскинувшись на скамейке в скверике и подставив запрокинутое лицо солнечным лучам. Он знал, что его поза безумно раздражает всех, кто его сейчас видит, начиная от Скорохода и кончая засевшими по всем щелям спецназовцами ФСБ, но это его нисколько не волновало. К Скороходу он не испытывал ни малейшей симпатии, так что тот был волен нервничать сколько угодно, вплоть до летального исхода. Что же до спецназовцев, то им по роду службы положено стойко переносить все выпавшие на их долю тяготы и лишения. Мало ли что трудно! А зарплату вам за что платят? Хотите легких денег — ступайте в казино «Бубновый валет», там вам будут рады. Нет на свете такого казино, где не были бы рады охочим до легких денег дуракам… Время шло, погрузка так называемых картин близилась к концу, а Твердохлебов все не появлялся. Клим старался уверить себя, что не переживает по этому поводу: не придет, и черт с ним, придумаем что-нибудь еще, — но на самом деле каждый его нерв мелко вибрировал от напряжения, словно чересчур натянутая струна. Лениво посасывая сигарету, он думал об отставном майоре — вернее, не столько о самом майоре, сколько о том, чего тот успел наворотить за последние две недели. Во всем этом чудилось что-то неправильное, и, даже делая солидную поправку на прогрессирующее психическое расстройство Твердохлебова, Климу никак не удавалось уравновесить чаши своих внутренних весов. Версия о том, что гвардии майора используют втемную, совершая его руками дерзкие ограбления, не выдерживала критики. Клим помалкивал об этом уже две недели, не без оснований опасаясь, что генерал Потапчук поднимет его на смех, но обгоревший клочок стодолларовой купюры, подобранный им вблизи места, где взлетела на воздух расстрелянная Твердохлебовым «ГАЗель», никак не шел у него из головы. Этот единственный клочок, естественно, не мог служить доказательством того, что вместе с взорвавшимся грузовиком сгорели два миллиона, но он вселял определенные сомнения. В конце концов, судя по тому, что удалось обнаружить на месте взрыва, горючих и взрывчатых материалов в той машине было достаточно для уничтожения и впятеро большей суммы. Но бог с ними, с наличными. А векселя? Конечно, их можно обратить в деньги даже после всего, что случилось, но это так дьявольски сложно и результат настолько непредсказуем, что вся затея почти лишается смысла. Если кому-то были нужны только деньги, проще было ограбить кого-то другого или разработать новый план и спустя месяц-другой снова отобрать у Скорохода наличные. Но нет! Второй налет, еще более дерзкий и бессмысленный, чем первый, последовал буквально через неделю, и во время этого налета Скороходу было прямо сказано: ты, мол, довел до самоубийства Сухова, а я доведу до самоубийства тебя. По здравом размышлении сама мысль о том, что человека, подобного Павлу Скороходу, можно довести до самоубийства, казалась бредовой. Черта с два! Этот парень слеплен из другого теста. Даже если ему придется питаться объедками, извлекаемыми из мусорных баков, он не сдастся до последнего и, как только подвернется шанс, снова выскочит на поверхность, как пенопластовый поплавок. Поэтому план, по которому действовал Твердохлебов, изначально был обречен на неудачу. Тогда какого дьявола?.. Конечно, майор — глубоко несчастный, больной человек, на девяносто процентов живущий в прошлом. Но, судя по его действиям, профессиональные навыки остались при нем, а значит, этой стороны его натуры разрушительное действие болезни не коснулось. Он оставался опытным солдатом, профессионалом высшей пробы и, беря в руки оружие, наглядно демонстрировал, что его рано списали в запас. А что делает профессионал, желая кому-то смерти? Правильно, производит разведку, вырабатывает план, выходит на позицию и спускает курок. У него была превосходная мишень в лице Скорохода, превосходное оружие — снайперская винтовка Драгунова — и сколько угодно времени на то, чтобы подстеречь жертву и спокойно, без риска засыпаться, выбить ей мозги одним точным выстрелом. А он вместо этого затеял какую-то мелодраматическую охоту за деньгами и картинами… Нет, ну не бред ли — убивать целую кучу непричастных к делу людей, чтобы довести до самоубийства одного, который вдобавок совершенно к самоубийству не предрасположен?! Клим прикрыл глаза, и сейчас же перед его внутренним взором вспыхнуло выписанное громадными огненными буквами слово: «ДИЛЕТАНТ». Вот именно, подумал Клим, открывая глаза и делая очередную ленивую, неглубокую затяжку. Вот на что все это похоже. Профессиональный солдат, беспрекословно и безукоризненно точно выполняющий приказы, которые отдает дилетант, не умеющий отличить ствол от рукоятки и видевший кровь лишь тогда, когда ему случалось слегка порезать палец. Неглупый, хитрый, обладающий неплохим даром убеждения дилетант, который использует попавший ему в руки великолепный инструмент в лице бывшего командира ДШБ не по назначению. Конечно, герои книг, которые в последнее время так любил читать гвардии майор, обычно действуют именно так, пытаясь почесать правое ухо через голову левой рукой, продетой под колено. Но книги книгами, а рефлексы рефлексами. Сколько ты ни читай, что гвозди удобнее забивать лбом, все равно, если понадобится починить забор или повесить полку, в руке у тебя, будто по волшебству, окажется молоток. Выполнение боевой задачи ценой наименьших усилий и потерь — это азбука, которую в будущих командиров вбивают нещадно, всеми доступными средствами, пока она не отложится где-то на клеточном уровне. А Твердохлебов двигался к конечной цели — уничтожению Скорохода — какими-то безумными зигзагами, игнорируя прямой и легкий путь, заключавшийся в том, чтобы просто пойти и застрелить его в любое удобное для себя время. Климу вспомнился запавший в память еще в детстве фрагмент какой-то телевизионной передачи, где профессиональный горный спасатель, альпинист с солидным стажем, критиковал барда, написавшего: «И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа». Клим тогда по малолетству не знал, что речь идет о Высоцком, да это, в сущности, и не меняло дела. Альпинист был прав: профессионалы, пребывающие в здравом уме и твердой памяти, так не поступают… Нет, если Твердохлебов и решал что-то самостоятельно, то решения эти касались исключительно тактики — каким оружием воспользоваться, где залечь, в какой именно момент спустить курок. А стратегическим планированием занимался кто-то другой — прекрасно осведомленный во всем, что касалось Скорохода, но ни черта не смыслящий в деле, за которое взялся. Выполняя его безумные приказы, бедняга майор загнал себя в безвыходное положение, и каждый сделанный им шаг неумолимо приближал его к гибели. Как будто тот, кто руководил его действиями, задался целью погубить не только Скорохода, но и его… Что-то начало медленно всплывать в памяти, как большая дохлая рыбина из темных илистых глубин стоячего пруда, но тут со стороны переулка донесся нарастающий рокот мощного мотоциклетного двигателя, и Клим, отбросив вместе с окурком все посторонние мысли, сел ровно. На зрительную память он никогда не жаловался, но сейчас решил, что у него галлюцинация: во двор, свернув с улицы, аккуратно въезжал мотоциклист, которого он видел из окна минувшей ночью, во время беседы с генералом. Ошибиться было невозможно: тот же мотоцикл, та же куртка с яркими вставками, тот же шлем и даже те же кожаные седельные сумы по обеим сторонам заднего колеса. «Мир тесен, — успокаиваясь, подумал Неверов. — Наверное, парень, которого я случайно заметил из окна, живет здесь, в этом доме. А может, приехал к кому-то в гости». Мотоциклист медленно ехал по подъездной дорожке, с похвальной осторожностью огибая по периметру сквер, откуда под колеса мог выбежать какой-нибудь оголец с мячиком — возможно, даже в сопровождении не уследившей за ним бабуси. Мощный японский движок едва слышно урчал на холостых оборотах, по непрозрачному лицевому щитку шлема бежали искривленные отражения перепутанных ветвей и стволов деревьев, отражатель сильной сдвоенной фары коротко поблескивал, ловя и отбрасывая солнечный свет, как будто мотоциклист посылал кому-то световые сигналы азбукой Морзе. Клим даже ухитрился разобрать в этих коротких проблесках букву «б» — тире и три точки, — но тут мотоциклист снял правую руку с рукоятки руля и расстегнул седельную сумку. Неверов подобрался: похоже, события начались. События действительно начались и стали разворачиваться так стремительно, что их развитие лишний раз подтвердило высокую оценку, данную майору Твердохлебову: это действительно был профессионал высокого класса. Он действовал настолько продуманно и точно, что у него осталась даже капелька свободного времени на то, чтобы сделать неприличный жест в сторону затаившегося в «мерседесе» Скорохода. Это выглядело как неумное мальчишество, но в рамках всего безумного плана подобная выходка представлялась вполне оправданной: если уж давить на психику, так со всех сторон и всеми мыслимыми способами… Броневик, подожженный двумя бутылками с зажигательной смесью, пылал и чадил, как пионерский костер, в который неугомонная ребятня шутки ради закатила парочку шин от карьерного самосвала. Поднимаясь со скамейки, Неверов мысленно поаплодировал майору, который, не имея под рукой богатого арсенала современного стрелкового оружия, превосходно обошелся подручными материалами. Да, это был профи. Научиться метко стрелять способен любой дурак, но не каждый может своими руками за ночь сделать оружие.