– Меня интересуют совсем давние. Начало прошлого века. – Уж и не знаю. Но если время есть, я посмотрю в архиве. Дом известный. Можно сказать, памятник исторический. – Время есть, – обрадовалась Софья и взглянула на часы. Есть, но немного. Если просидит тут больше часа, директор бичует ее на площади. Однако, несмотря на меланхолический внешний вид, Тетенька оказалась проворной. – Вот. Нашла, – заявила она через двадцать минут. – Таких жильцов всего две семьи. Правда, одни тут в данный момент не живут. Квартирантов пускают, а сами где-то по заграницам. Путешествуют в свое удовольствие. Тетенька обиженно поджала губы. – А вот Муравьевы, те прописаны с тысяча девятьсот двадцать первого года и с тех пор никуда не подевались. В настоящее время в квартире проживает гражданка Кускова, прямая наследница Муравьевых. Ее тут все знают. Кличут бабкой Ильиничной. Вечно на скамейке у парадного сидит. – Какой подъезд? – Второе парадное. А дом под литерой «А». – Спасибо вам огромное, – с чувством произнесла Софья и мысленно пожелала Тетеньке долгих лет жизни. Найти бабку следовало немедленно. Возможно, этот путь ложный, но попытать счастья стоит. Вдруг повезет! С некоторых пор она стала верить, что везучая. – Вот и проверим, – прошептала Софья и прибавила шагу. Сидящую на скамейке согбенную старушку в теплом пальто она заметила сразу и сказала своей везучести спасибо. Если бы еще бабка оказалась вменяемой и могла вспомнить хоть что-то! Бабка Ильинична выглядела типичной питерской старушкой – в драповом пальто, ботах «прощай, молодость», зато в шляпке, чуть траченной молью, и с шелковым платком, кокетливо выглядывающим из-под воротника. Опершись на лыжную палку, старуха сидела на скамейке, задумчиво глядя вдаль мутными подслеповатыми глазками. Не зная, как завести разговор, Софья спросила, можно ли присесть рядом. Бабка, нисколько не удивившись, ткнула возле себя, чуть подвинулась и поерзала, устраиваясь поудобнее. – Вы не слышали, говорят, в этом доме знаменитый Колбасьев жил? – начала Софья. Вот тут уж бабка метнула в нее подозрительный взгляд. – У вас что, глаз нет? Или вы с другой стороны ходите? Ну так обойдите по Моховой. Там табличка висит. Кто такой Колбасьев и чем знаменит. Все честь по чести написано. – Простите, я просто неправильно сформулировала, – торопливо поправилась Софья. – Я знаю, что Сергей Колбасьев жил в нашем доме, но… – Кому Сергей, а кому Сергей Адамович, – перебила бабка и вздернула подбородок, хотя сразу было видно: рада, что нашлось с кем поговорить. – Соседом нашим был, пусть земля ему будет пухом. Сослан и замучен извергами, гореть им в аду! Бабка перекрестилась. Софья замерла. – А какой сосед был! Маменьке моей по ее малолетству все конфетки приносил. Сам недоест, а ее угостит. Дитю глюкоза нужна, говорил! Умный был до самой невозможности! Спать, правда, мешал, тут уж не утаишь. Как начнет громыхать своей музыкой, так хоть святых выноси! Матушка рассказывала, что соседи креститься начинали с перепугу. Тогда ж и слова такого не слыхивали – «джаз». Думали, шабаш ведьминский начался. Софья слушала затаив дыхание и все ждала момента, когда можно будет спросить о том, что ее интересовало, хотя бабка, собственно, не так много и знала. Что-то маменька рассказывала, что-то уже позднее слышала сама. Скорее всего, из прессы. Стоит ли ждать от нее эксклюзивной информации? – Ох и гадина была! Ох и гадина! – вдруг услышала она яростный бабкин возглас и вздрогнула. О чем это она? Вернее, о ком? Неужели о Рейснер? – Простите, как ваше имя-отчество? – Вера Ильинична с утра была. – Вера Ильинична, я не поняла. Вы о ком? Бабка зыркнула на нее из-под шляпки мутным глазом и стукнула лыжной палкой об асфальт. – О Зинке-попрошайке, о ком же! Всю жизнь выпрашивала у соседей! Это ее мамаша так научила. Она и сама такой была, прошмандовка! Хоть гречи горсть, а выпросит. Вроде как бедствуют они! А с чего им бедствовать? Муж в ЖЭКе работал, саму тоже пристроил в ларек газетный. Зинка у них одна была. Копеечка водилась, это точно. Так нет! Сами всю жизнь с протянутой рукой, и дочка туда же! Матушка моя эту Зинку с рождения знала, и та ей рассказывала, как они по чужим квартирам рыскали, когда уводили кого. – Подождите, Вера Ильинична, я запуталась совсем. Софья схватилась за бабкину палку. – Кого уводили? Куда уводили? При чем тут Зинка? Бабка вырвала свою палку. – Вы что, не слушали меня? Я ж вам рассказываю: когда Колбасьева арестовали, Зинка с родителями сразу на его квартиру наметились. – Они хотели в ней поселиться? – Не знаю, может и хотели, только у них и своя неплохая была. Вы с какой литеры? Вот там они и жили. В каком подъезде не скажу, а вот этаж помню – четвертый. Меня матушка раз или два к ним посылала старье какое-то отнести. Вот ведь люди! Ничем не брезговали. А сами потом все стирали, штопали и на рынок несли. Гнилая порода. Софья вдруг почувствовала, что в голове словно звоночек тренькнул. На четвертом? – А скажите, Вера Ильинична, что вы имели в виду, когда сказали, что эти… как их там… – Рассольцевы, прости Господи. – Что эти Рассольцевы наметились на квартиру Колбасьева. – Поживиться они хотели, неужели не ясно? Иной раз после обыска уводили всех скопом, или домочадцы сами наутро бежали узнавать, где да что. Вот и получалось, что в доме никого. Только бардак после обыска. А в бардаке сразу и не поймешь, что пропало. Так Зинкины родители под шумок в тот дом заходили и хватали, что плохо лежало. Зинка сама рассказывала. Ее брали на стреме стоять. – Колбасьев ведь не один жил? – Шутите? Такой мужчина и один? С Ниной жил. Она, правда, не жена. С женой он был в разводе. Так Нину эту тоже забрали и сослали. Маменька говорила, в Ярославль. Но это позже было. Старуха задумалась, шевеля морщинистыми губами. Софье не терпелось. – Так Рассольцевым удалось и в его квартире порыться? – Еще как удалось! Вот поганцы, право слово! Зинка моей маменьке хвасталась, что у него интересные вещички были да еще кое-какие наряды Нины стащить удалось. Звоночек в Софьиной голове все звенел. То ли предупреждал, то ли напоминал о чем-то. – Да… Некрасиво себя повели. На чужом горе обогатиться решили, – покачала она головой. Вера Ильинична кивнула. – Уроды моральные, как мой муж-покойник говаривал. В те времена таких много развелось. Не только Рассольцевы, к нему после ареста и другие захаживали. – Чекисты, возможно? – Нет. Не чекисты. И не госбезопасность. Те открыто приходили, а эти тайно. Ночью. – А кто же это был? – Да мне откуда знать, уважаемая? Меня тогда и в проекте не было. Маменька рассказывала, что приходил один человек. Тихо пришел, тихо ушел. А в квартире долго пробыл. Она у двери слушала. – И что он там делал? – Маменька говорила: вроде искал что-то. – Она догадалась или видела, как из квартиры вещи выносили? – В полутьме не очень поразглядываешь. Но матушка уверена была, что приходил не обычный вор. Страшный был. – В каком смысле страшный? – Вот уж не знаю в каком. Только мать моя потом несколько ночей уснуть не могла. – Испугал он ее, значит? – А кто не испугался бы? Тогда все пуганые были. Маменька всю жизнь на антресолях мешок вещевой держала. Пара белья, мыло, щетка, стельки запасные, носки и сухой паек. Вера Ильинична вздохнула и вытерла слезящиеся глаза. – Я того времени не застала, однако страх и мне передался. По наследству, должно быть. Вот разговариваю с вами – женщина вроде приличная, – а я все думаю: «Чего это она меня расспрашивает?» Софья встала.