– Ты в порядке? – спрашивает она. – Мне пойти с тобой? Если хочешь, я могу пока прогуляться. – Нет, пойдем вместе. Я широко раскрываю дверцу, борясь с ветром, и выхожу из машины. Мы идем пешком к церкви, и горгулья с козлиной мордой смотрит на нас сверху вниз. Если бы у людей были такие отличительные черты лица! Рядом с дверью стоит мужчина, встречает приехавших на похороны. Я улыбаюсь ему так, как улыбаются знакомому, и он говорит: – Ева, как хорошо, что ты все-таки смогла приехать. Я предполагаю, что это Грегори, хотя в его голосе нет ничего особенного, да и выглядит он не так, как обычно. Его костюм блестит, а волосы зачесаны назад. От него пахнет лосьоном после бритья, который больше подошел бы подростку. – Это моя подруга Серена, – представляю я, и он резко ей кивает. Я даю себе обещание находиться рядом с Сереной как можно меньше, чтобы она сама представлялась людям. Служба еще не началась, но люди уже заняли свои места и тихо переговариваются. Я веду Серену на последний ряд, сажусь и делаю глубокий вдох. Нужно просто всем улыбаться. Надеюсь, что это нормально на похоронах. Начинается служба. Встает какой-то мужчина и читает короткое стихотворение. Я почти уверена, что это опять Грегори. Затем викарий рассказывает нам о Пегги, и становится очевидно, что он очень давно ее не видел и в любом случае плохо знал. Ясно, что его проинструктировали: не упоминать Джозефа, и стоит ему только приблизиться к этой теме, как он резко перескакивает на другую. Вероятно, это нелегко, потому что Пегги посвятила последние двадцать лет своей жизни уходу за Джозефом. Викарий отходит в сторону, и его место занимает пожилая женщина. Ее светлые волосы с сединой собраны в пучок, она выглядит шокированной, словно только что попала в автомобильную аварию, но выбралась из машины без каких-либо повреждений. Конечно, я ее не узнаю, но думаю, что это, вероятно, и есть Лиз, которая звонила мне вчера вечером. Она читает что-то про любовь, потом делает паузу. Кажется, что она сейчас спустится вниз, но она этого не делает. Грегори протягивает руку, чтобы ей помочь, и это, похоже, заставляет ее принять решение. Что-то в этом крошечном взаимодействии между женщиной и Грегори привлекает внимание собравшихся. Я чувствую, как Серена рядом со мной распрямляет спину и очень внимательно смотрит на женщину, которая делает шаг назад и говорит: – Пегги на протяжении жизни неоднократно приходилось делать трудный выбор, и она всегда делала то, что считала правильным, даже ценой больших личных потерь. – Я чувствую, как в том месте, где сидит Грегори, нарастает напряжение. Это как если бы несколько человек одновременно резко вдохнули воздух. – Она на самом деле была хорошей женщиной, и я ее очень любила. Кто-то из собравшихся тихо фыркает. Выступала Лиз? Я помню, какой счастливой выглядела Пегги после встреч с ней. Я понимаю, что служба заканчивается, и я едва ли что-то слышала. На протяжении всей моей жизни мне приходится тратить силы на то, чтобы распознать людей. Неудивительно, что я плохо училась в школе. Мы выходим из церкви, волоча ноги, под звуки песни, которую я не могу узнать. На улице сыро. Оказавшись на свежем воздухе, я оглядываюсь в поисках женщины, которую считаю Лиз, но не вижу ее. Люди болтаются рядом, ведут светскую беседу приглушенными голосами. Это самая худшая из возможных ситуация для меня. Ко мне подходят несколько человек, я с энтузиазмом приветствую их всех. Потом они будут обо мне говорить: «Раньше она была необщительной и замкнутой. Теперь стала полной противоположностью. Наверное, с ней не все в порядке». Грегори и Делла отделились от остальной группы, я слышу обрывки спора: «Почему она сюда приехала?.. Вообще не следовало позволять ей выступать… скажу, чтобы уезжала… это продолжалось прямо под носом у папы». Я смотрю в заросли деревьев сбоку от кладбища и думаю, что там кто-то есть, за большим тисовым деревом. Я извиняюсь и направляюсь прямо туда. Я почти уверена, что это та женщина, которая выступала. – Лиз? – спрашиваю я. Ее лицо озаряет радость. – Привет! Теперь ты Ева, да? Большое спасибо за то, что приехала. Прости меня. Мне нужно было пописать. Мой мочевой пузырь больше не в состоянии выдержать похороны. – Я не знаю, как реагировать на это откровение, а она тем временем продолжает болтать: – Проблема в том, что если я сажусь на корточки, то требуется сложная конструкция из шкивов и лебедок, чтобы снова поставить меня на ноги. Трудно не улыбнуться, услышав подобное. – Мне понравилась ваша речь, – говорю я. – Не уверена, что все со мной согласились. – Она показывает глазами на Грегори и Деллу, которые увлечены разговором, и продолжает тихим голосом, подталкивая меня за тис: – Твой дедушка был настоящим дерьмом, понятно? Не суди Пегги. Или меня. – Мне никогда не нравился Артур. На самом деле я счастлива, что у нее еще кто-то был. У нее была трудная жизнь, а он, казалось, никогда ее не поддерживал. И с Джозефом он никогда не помогал. Лицо Лиз озаряет улыбка. – Я рада, что ты смогла это разглядеть. Все считали его хорошим человеком. Но у него была и неприятная сторона. Мне это интересно, но, вероятно, нас вскоре прервут, а мне нужно узнать, что она хотела мне сообщить. – Вчера вечером вы сказали… Она начинает говорить до того, как я успеваю закончить фразу. – Она почти бросила его, она столько раз пыталась это сделать, но ситуация с Джозефом казалась такой сложной, и у нее не получилось. Я никогда не думала, что Джозеф проживет так долго. Уж точно не двадцать лет. – Она сглатывает. – Я никогда не думала, что он переживет ее. Я думала, что у нас будет время. Время на театры, путешествия и… развлечения. И мы собирались творить добро. Пегги хотела посмотреть мир, найти благотворительные организации, которым она сможет помочь. Помогать девочкам получать образование, что-то в таком роде. – Мне очень жаль, что я этого не знала, – признаюсь я. – Теперь я всем этим намерена заниматься сама. Я должна, в память о ней. – Лиз зажмуривается, потом снова открывает глаза. По ее щекам текут слезы, и мне от этого тоже хочется плакать. – Мне очень жаль, – повторяю я. Я вижу, как люди рассаживаются по машинам, Грегори осматривает автостоянку, возможно, ищет меня или Лиз. Я не знаю, куда делась Серена. – Что вам нужно мне рассказать? – спрашиваю я. – Так, послушай… Я знаю, что это кажется странным – то, что она никому не сказала, когда поняла, что он в сознании, но она не хотела привлекать к делу полицию. Она говорила, что он не помнит случившееся, и хотела, чтобы и дальше не помнил. Она не знала, попытаются ли его отправить в какое-то закрытое отделение охраняемой больницы или в тюрьму. – Будто он уже не находится в худшей тюрьме, какую только можно представить. – Я знаю. – Лиз медлит. – Послушай, я не знала, что происходит, но подумала, что тебе следует это сказать… Она боялась, Ева. Твоя бабушка жила в страхе. – Что вы имеете в виду? – В конце жизни. Я не знаю, рассказал ли ей Джозеф что-то про ту ночь, но она определенно боялась и отказывалась мне объяснять почему. – Боялась за себя или за Джозефа? – Не знаю. Она отказывалась говорить. Но полиция на днях задавала мне вопросы, и у них есть подозрения. У нее под ногтями нашли грязь со дна пруда. Они говорят, что этого недостаточно, чтобы сделать окончательный вывод. – Погодите. О чем? – спрашиваю я и вижу, как Грегори стремительно направляется к нам с фальшивой улыбкой на лице. – Мне нужно идти, – говорит Лиз. – Но Джозеф может быть в опасности. И ты тоже. Она уже поворачивается, чтобы уйти, но вдруг быстро наклоняется ко мне и шепчет: – Я не думаю, что она случайно свалилась в пруд. Я думаю, что ее убили. Глава 34 Я, пошатываясь, иду между деревьев и оказываюсь на старом кладбище, опираюсь спиной на большой каменный крест, установленный в память о ком-то богатом и важном, чтобы перевести дыхание. Она думает, что бабушку Пегги убили. Мой взгляд останавливается на потертом надгробии с другой стороны тропинки. Там похоронена Сьюзан, жена Томаса Гарднера (все женщины на старых надгробиях указываются не сами по себе, не как полноправные люди, а как чьи-то родственницы), и ее четверо детей. Похоже, они все умерли, пока были маленькими. Как это, наверное, было ужасно для Сьюзан и Томаса – они теряли детей одного за другим. Я смотрю на покрытое мхом каменное надгробие и думаю об этих несчастных детях вместо того, чтобы думать о Пегги и Джозефе и о том, как все ужасно сложилось и как все запутано. * * * Я понимаю, что меня вместе с волной других скорбящих заносит в деревенскую ратушу. Там не так много народу, поэтому мне легче. Я запомнила, во что одеты основные персонажи, по крайней мере женщины. Делла в черном костюме, но под ним надета розовая блузка, да и ее легко опознать благодаря прическе. С мужчинами труднее, они все в темных костюмах и рубашках бледных расцветок, но Грегори сотворил какую-то жуть со своими волосами – зачесал назад и смазал гелем, поэтому его я тоже опознаю. Делла принесла еду, которую выложили на длинном столе. Я хватаю тарелку с чем-то непонятным и отправляюсь в уголок, где и усаживаюсь. На большом экране демонстрируются фотографии Пегги с различными членами семьи. По крайней мере, так я могу вполне оправданно на что-то смотреть и не привлекать внимания тем, что ни с кем не разговариваю. Конечно, фотографий Пегги с Джозефом после автокатастрофы нет. Его я, по крайней мере, узнала бы. Делла и Грегори находятся в противоположном углу зала и о чем-то тихо разговаривают. Судя по выражениям лиц, оба в ярости. Я задумываюсь, не в шоковом ли я состоянии. Я совершенно точно очень странно себя чувствую. Меняется вся моя жизнь, потому что сейчас кажется очень возможным, что Джозеф этого не делал. Это согласуется с тем, как к нему относилась Пегги. Это был любивший змей мальчик, который рисовал в блокноте красивые картины и позволял маленькой сестре рисовать рядом свои каракули. Это согласуется с тем, что Пегги обнаружила, что Джозеф в сознании, и с тем, что он смог сообщить ей что-то, заставившее ее бояться за себя и за него. Она хотела, чтобы я заботилась о нем, оставив его в Красном доме, а не отправляла в больницу. Это также согласуется с тем, что ее… убили? Ведь если не Джозеф совершил это преступление, значит, это сделал кто-то другой. Этот человек мог каким-то образом выяснить, что Пегги что-то знала? Это, конечно, напоминает мелодраму, но ведь ему двадцать лет все сходило с рук, и он не хотел бы, чтобы Пегги разболтала что-то сейчас. Я вижу пожилую женщину в дальней части зала. Волоча ноги, она идет к стулу с бумажной тарелкой, на которой высится большая горка еды. Я почти уверена, что это бабушка Нора – мама моей мамы. Я знаю, что у нее макулярная дегенерация[37] и она почти ослепла. Когда я еще ребенком жила у Грегори и Деллы, мне сказали, что она совсем расклеилась после смерти дочери и потери зрения и живет по сути отшельницей. Я ее практически не видела, хотя это моя бабушка. После того как я стала Евой и переехала в Эшборн, я не хотела поддерживать связь ни с кем из моей прошлой жизни. Я иду к ней и усаживаюсь рядом. Вдруг она сможет мне побольше рассказать про Джозефа. Выражение лица Норы немного напоминает мое, когда я кого-то встречаю. Это так странно выступать в роли того, кто все объясняет. – Я – дочь Эсси, Селестина, – представляюсь я. – Но теперь меня зовут Ева. – О боже! Крошка Селестина. – Она ставит тарелку на стол перед собой, касается моей руки и начинает говорить тише. – Я рада, что ты здесь. Я чувствую себя виноватой из-за того, что не была рядом, когда ты росла. Она совсем не похожа на нелюдимую и замкнутую отшельницу. На самом деле она кажется дружелюбной. – Все в порядке, – говорю я, хотя это совсем не так. Для меня было бы неплохо иметь еще одну бабушку. – Нет, не в порядке. Мне очень жаль. У тебя все хорошо? Чем ты занимаешься? Я так мало знаю о твоей жизни. Я не могу ничего узнать у Грегори. – У меня все хорошо. На самом деле я с ним практически не общаюсь. Я работаю и люблю свою работу. Так что все сложилось неплохо. – Я на самом деле рада. Я очень жалею, что почти не видела тебя в детстве. Я знаю, что ты много общалась с несчастной Пегги. Так жаль, что ее больше нет.