Я утихомирила свою панику — не время ей сейчас предаваться. Пройдя за Оджином на кухню, я направилась прямо к печи. — Здесь слишком темно, чтобы работать. — Сидя на корточках, я заглянула в закопченную топку. — Надо ее разжечь. — Позволь мне. — Оджин сел рядом со мной, пола его дорогого халата прошлась по пыльному полу. Он взял лежащий рядом с печью веер и замахал им, пытаясь вернуть к жизни угли. Я понимала, что сказал он мне далеко не все. — Что еще вас беспокоит? — спросила я. Казалось, он ничего больше не расскажет, но, немного помедлив, он ответил: — Медсестра Кюнхи умерла. Медсестры из Хёминсо говорят, причиной смерти стала травма от удара тупым предметом. Она уснула… и не проснулась. Эта новость резанула меня по сердцу, но не могу сказать, что она оказалось неожиданной. Некоторые люди с виду здоровы и благополучны, но внутри у них все безнадежно сломано. Умерла еще одна женщина из дворца. Я, вся дрожа, поспешила к шкафу со множеством маленьких ящичков — в каждом из них лежало по холщовому мешочку с сухими лекарственными травами. Может, тамо и не сдали экзамены, но они все же были медсестрами, и для меня не стало неожиданностью то, что они хранили лекарственные ингридиенты в образцовом порядке. Я достала мешочек с этикеткой «Корень орхидеи» и проверила, он ли это, понюхав содержимое. Потом высыпала его в миску и отыскала пестик. Если измельчить корень до порошка, а потом посыпать им раны, он остановит кровотечение, уменьшит воспаление и ускорит заживление. — Я хочу спросить тебя кое о чем, — вывел меня из задумчивости тихий голос Оджина. Я услышала его шаги — он подошел ко мне и посмотрел в лицо. И оно показалось мне обнаженным под его пристальным взглядом. — Почему медсестра Чонсу так много значит для тебя? Я посмотрела во двор, словно боялась, будто мне грозит оттуда какая-нибудь опасность. Ни единый звук, ни единое движение не тревожили царящую вокруг пустую темноту. — Без нее я не стала бы ыйнё, — прошептала я в ответ. — Она учила и наставляла меня все мои годы в Хёминсо. — Она учила и наставляла и других. Но я не вижу, чтобы кто-то еще рисковал жизнью ради ее спасения. — Думаю, я просто упрямая. — Я начала толочь корень орхидеи. — И люблю доводить дело до конца. — Уверен, причина не только в этом. Я нахмурилась: — Почему вас это так интересует? Он легонько пожал плечами: — Я любопытный. — Однажды мать оставила меня у дома кибан, — начала я. Я редко рассказывала эту историю, но мне внезапно захотелось поведать Оджину о моем позоре. Может, для того, чтобы потушить свет в его глазах — казалось, он смотрит на сияющий из-под песка хрусталик. — Госпожа не взяла меня к себе. — И для полноты картины я добавила: — Сказала, что я неприятная девчонка, не умеющая себя вести. Меня не учили быть доброй, учтивой и благородной. Он продолжал пристально смотреть на меня. Я смущенно прочистила горло. — Ну… Мать велела мне ждать снаружи и молить госпожу передумать. Но госпожа так и не позволила мне войти, и мать так за мной и не пришла, даже когда стало темно. Вот тут-то медсестра Чонсу и нашла меня, замерзшую почти до смерти. Она единственная, кто когда-либо искренне заботился обо мне. Я ждала, что на его лице отразится жалость, но он, сложив руки за спиной, слегка склонил голову набок и посмотрел на меня озадаченно. — А кто сказал медсестре Чонсу, что ты замерзаешь на улице? Я моргнула: — Кто сказал ей?.. Думаю, случайный прохожий. — И ты никогда не спрашивала ее об этом? — Нет… — И медсестра Чонсу ничего тебе не объяснила? — Нет, она… — Я замолчала. — Но однажды она сказала мне кое-что непонятное. Кое-что, над чем я даже не задумывалась до этого момента: «Она не знает, как любить. Но это вовсе не значит, что она не любит». Мы оба молчали, но я отбросила свое внезапное смущение. Я не хотела размышлять над словами медсестры Чонсу, над тем, что они означают. — Пора. — Я поставила чашку на поднос и постаралась как можно больше походить на служанку, выполняющую важное поручение. — Я готова. — Опусти голову. Никто не должен видеть твоего лица. * * * Встречавшиеся нам полицейские кланялись Оджину, и я тоже склонялась, пряча лицо. Но на меня никто не обращал внимания — обыкновенная тамо, да и только, ничтожная из ничтожнейших, — даже когда мы подошли к тюремному блоку. Оджин приказал страже впустить нас, и никто не задал ему ни единого вопроса. Как только мы вошли, мне в нос ударил тошнотворный запах крови и гниющей плоти. В деревянных камерах вдоль длинного коридора сидели, стояли, лежали стонущие узники, их изнуренные лица то освещались мерцающими факелами, то прятались в тени. — Подозреваемая Чонсу вон в той камере, — сказал стражник. Он провел нас дальше в тюремный блок — на поясе у него громко звякали ключи, — а затем бросил быстрый взгляд на меня. — Она… плохо ест. Я так крепко вцепилась в поднос с лекарством, что его края вонзились мне в ладони. Почему медсестра Чонсу остается в этом богами забытом месте? Если она невиновна, то ей нужно лишь сказать командиру Сону, что у нее есть алиби. Изменить показания, согласно которым она направилась в Хёминсо в полночь и проспала все то время, когда были совершены убийства. Стражник остановился. — Это здесь. — Его ключи зазвенели громче, и деревянная дверь камеры со скрипом открылась. Я не осмеливалась поднять взгляд. — Займись ею, — сказал Оджин холодно и безразлично. Возможно, встреться мы при других обстоятельствах, такой его тон по отношению ко мне был бы само собой разумеющимся. Он повернулся к стражнику: — А теперь я поговорю с ней наедине, полицейский Чхве. — Хорошо, — поклонился стражник. Я молча и неподвижно смотрела на поднос, прислушиваясь к звяканью ключей и звуку шагов стражника — он дошел до конца коридора, а потом вышел наружу. Нервно выдохнув, я хотела было посмотреть вверх, но обнаружила, что не в состоянии поднять подбородок. До этого самого момента мне с легкостью удавалось руководствоваться в расследовании не эмоциями, а пониманием того, что правильно, а что нет. В конце концов, мою наставницу держали в отделении полиции, вдали от моих глаз, а значит, она далеко не всегда занимала мои мысли. Но теперь она сидела прямо передо мной. И я боялась того, что увижу. — Я подожду где-нибудь поблизости и покараулю, — услышала я тихий голос Оджина. — Займись своей учительницей. Наконец я подняла глаза. Пространство камеры было ограничено деревянными решетками, в самом ее углу, под небольшим окном, сидела дрожащая женщина. Она казалась меньше, чем я помнила, и очень худой, и когда я подошла ближе, сердце у меня сжалось. Я едва узнала ее. Одни кости да острые углы, широкие скулы походили на торчащие из щек лезвия кинжалов. Добрые и бесстрашные глаза исчезли, уступив место испуганному взгляду. Командир Сон сломал эту женщину. — Ыйнё-ним, — прошептала я. — Это я, Хён. Пэк-хён. Ее взгляд сфокусировался на мне далеко не сразу. — Хён-а? Этот голос разбудил мои воспоминания — мне снова было восемь лет, и я замерзала у дома кибан. Медсестра Чонсу села передо мной на корточки. «Где твоя мама?» — спросила она, но я лишь покачала головой. «Тогда где твой папа?» Я опустила голову, по щекам потекли слезы. Она взяла мое лицо в свои ладони, самые теплые ладони на свете: «Ты больше не одна, уверяю тебя». Она смахнула с моих головы и плеч усыпавший их снег. Завернула меня в толстое хлопчатобумажное одеяло, пристроила себе на спину и несла всю дорогу до Хёминсо. И ни разу не остановилась, чтобы передохнуть. Ей было столько же лет, сколько сейчас мне. Восемнадцать. Она изменила мою жизнь, и мне очень хотелось спасти ее. Поставив поднос на пол, я наклонилась к ней. — Я здесь… — Я вдруг заметила, что юбка у нее пропиталась кровью. Ее руки тоже были в крови, словно она прижимала их к кровоточащей ране. — Сколько раз вас били? — шепотом спросила я, безуспешно стараясь, чтобы мой голос не дрогнул. — Я потеряла счет, — ответила она. — Разрешите мне? Она напряженно кивнула, и я подняла подол ее платья. Ее нижнее белье превратилось в клочья. Ноги были воспалены и покрыты кровью. На теле имелись такие глубокие раны, что видны были сломанные белые кости, пронзавшие плоть. Все это не должно было так сильно меня потрясти — мне довелось заниматься пациентами, которых доставили к нам после допросов в полиции, их ноги были искалечены точно так же. И все же мне пришлось закрыть глаза, чтобы успокоить желудок. — Почему ты здесь? — спросила медсестра. — Чтобы лечить вас, — ответила я и посмотрела на нее: — И узнать от вас правду. Она долго молчала, и я испугалась, что она отошлет меня прочь. Но вместо этого она кивнула — медленно и слабо. — Я хочу, чтобы ты поняла. Мнение других мне безразлично. — Дайте мне сначала обеззараз… Медсестра Чонсу коснулась моей кисти. — У нас нет времени. — Пожалуйста, ыйнё-ним. — Невозможно было думать о расследовании, глядя на кровь и кости. Я дотронулась до ее лба; он, как я и боялась, был горячим. — Нам хватит времени. Если же я оставлю вас в таком состоянии, то не думаю, что вы переживете…