* * * 23 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, больница Святителя Николая. 10 часов 52 минуты Пациент захлопнул книжку, посмотрел на часы. Странно – уже почти одиннадцать, а Петр Леонидович еще не заходил. За все время пребывания Пациента в стенах этого грустного заведения доктор Привродский был безукоризненно пунктуален и ни разу не опоздал на их ежедневные встречи. А тут уже почти на час задерживался. Не приключилось ли что нехорошее? Спустя час стало уж вовсе беспокойно. Пациент не выдержал, подошел к запертой двери и требовательно постучал. – Чего надобно? – настороженно поинтересовались из-за створки. – Доктор Привродский в больнице? За дверью помолчали, будто бы сомневаясь, стоит ли продолжать диалог, но все-таки ответили: – Не было еще. Как с вечера отбыли, так пока и не объявлялись. Пациент вернулся к кровати, лег, попробовал не думать о нарушении распорядка. Как назло, думалось только об этом. Воображение принялось рисовать разные картины, от тяжелой болезни до летящей с моста в полынью конной упряжки. Через час снова постучал в дверь. – Может, ему надо протелефонировать? – Доктор уже сам телефонировал. Обещался быть к трем. – Да что случилось-то? Неужто не спросили? – Господин хороший, да откуда ж мне знать? Не я ж с ним разговаривал, – недовольно проскрипело из-за двери. Наконец, когда стрелки почти сошлись на четверти четвертого, щелкнул замок, в палату вошел доктор, и Пациент сразу понял – точно что-то произошло. Доктор явно был взбудоражен: пенсне из-за нахмуренных бровей сползло на самый кончик носа, под глазами обрисовались тени, да и все лицо будто было измято бессонницей, а плотно сжатые губы согнулись в скорбную скобку. Петр Леонидович нервно дернул шеей, кивнул на книжку. – Дочитали? Каково мнение? Пациент постарался улыбнуться максимально дружелюбно. – Интересно. Такой же сумасшедший, как я. Только постарше. – Вы бросьте это! – Доктор аж притопнул ногой. – Вы не сумасшедший! Вы переживаете последствия тяжелейшей травмы. Но вместе мы их непременно преодолеем! Пенсне все-таки не удержалось на носу и звякнуло об пол. Левое стеклышко перечеркнула трещина. – Ну знаете, это уже черт знает что! – прошипел Привродский. – Это уже совершенно ни в какие ворота!.. Это!.. Это!.. – Петр Леонидович, что стряслось? Вы сегодня больше похожи на своих подопечных. Пациент поднял пенсне, протянул доктору, подвинул стул. – Ох, простите. – Казалось, с этими словами из доктора выпустили весь воздух, и Петр Леонидович оплыл на стуле. – Совершенно сумасшедшая ночь. Меня ведь ограбили, дорогой мой. Сквозь эти стеклышки я смотрел нынче ночью сперва в черное дуло револьвера, а потом в участливые глаза полицейского начальника. Пациент нахмурился. – Ограбили? И только? Никто не пострадал? – Нет, любезный, слава богу, обошлось все дорогими побрякушками. Да и не сильно уж дорогими – жаль лишь репетир[13] от Буре, мне эти часы мой первый выпуск презентовал, золотые, с памятной гравировкой. Все остальное мелочи, наживем еще. – Да вы не волнуйтесь. Найдутся ваши вещи. Полиция должна была составить опись похищенного и известить всех ювелиров и скупщиков. Как только им принесут что-либо из списка, они тут же уведомят сыскное отделение. Хотя с часами, конечно, может выйти и иначе. Могут из-за надписи не понести в скупку. Ну да понадеемся на жадность и недалекость грабителей, обычно у них эти качества в доминанте. Доктор Привродский нахлобучил треснутое пенсне, пристально посмотрел на Пациента. – Позвольте… А откуда у вас такая осведомленность о полицейских порядках? Пациент легкомысленно пожал плечами. – Знаю откуда-то. Может, я в прошлом был сыщиком. И он рассмеялся – так ему понравилась эта мысль. – Понятно, – протянул доктор, продолжая щуриться. – Ну а в целом как вы? Не очень вас вчерашняя прогулка разволновала? – Нет, все хорошо, спасибо. Вот только то место, где мы напугали даму. Что-то в нем есть. Я бы, если вы не возражаете, еще раз там прогулялся. Пешком. Мне кажется, я бывал там раньше. – Непременно. Только для пеших прогулок нам нужно для вас другую пару обуви справить. Попробуем устроить, не откладывая, завтра или послезавтра. Петр Леонидович вышел, запер за собой дверь, в глубокой задумчивости добрел до своего кабинета, уселся в кресло, подпер подбородок руками. Посидев так минут пять, он, очнувшись, поднялся, снял рожок с висевшего на стене аппарата, крутанул ручку. – Барышня, дом генерал-майора Воейкова. Любезный, говорит доктор Привродский. Будьте добры, пригласите Евгению Владимировну к аппарату. Из рожка что-то проскрипели. – Разумеется, подожду. Нет, подожду. Скажите, что дело срочное. Через пару минут телефон откликнулся участливым женским голосом: – Петр Леонидович, что еще стряслось? Я все-все рассказала Владимиру, он уже принял меры. Негодяев обещали поймать предельно быстро. Все лучшие силы полиции велено отрядить. – Спасибо, спасибо, голубушка. Но я не об этом. Хотя снова мне нужна будет помощь вашего супруга. Мне крайне важно получить фотографические карточки всех пропавших в прошлом полугодии полицейских. – Всех-всех? По всей России? – Нет-нет, только столичных. Есть карандаш? Запишите приметы. * * * 24 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 12 часов 40 минут Заметенное снегом кладбище ощетинилось черными крестами у самого леса, в полутора верстах от забора крайней избы. Свежеструганые сосновые гробы везли от церкви на шести подводах через всю деревню: Осипа Матвеевича, Устина, Дарью и Алексея Боровнина разместили каждого на своих санях, а шесть маленьких детских гробиков поместились в оставшихся двух. Впереди скорбной процессии с непокрытой головой шел дьячок с иконой в руках и тихонечко что-то напевал. Позади, вытянувшись в коричнево-серый хвост с черными пятнами бабьих платков, медленно перебирали ногами люди. Бабы подвывали, мужики хмурились и сжимали в руках лохматые шапки. На полпути в чьем-то пустом дворе заскулила собака, подхватила соседская, и так и не смолкали до самого последнего дома, провожая воем оставляющую за собой еловый след людскую гусеницу. Константин Павлович Маршал шагал чуть сбоку от основной массы скорбящих, пристально вглядываясь в нахмуренные или зареванные лица, пытаясь разглядеть что-то необычное, неправильное для ситуации. Всяк горевал по-своему: кто-то кусал губы и ломал брови, кто-то вытирал глаза мохнатым рукавом тулупа, кто-то ревел в голос, никого не стесняясь. В общем, ничего неуместного. Николай Боровнин – его указал Маршалу следователь Волошин – вел седую мать, придерживая за плечи. Беззубый рот старухи с ввалившимися губами был раскрыт, она судорожно глотала морозный воздух, будто не могла надышаться, и, почти не мигая, смотрела на гроб сына. Сам Николай шел, уронив голову, и утирал картузом беспрерывно катящиеся слезы. Василий Худалов, простоволосый, как все мужики, хмуро кивнул Маршалу. Стеша Лукина шла самой последней; высокая, тонкая даже в зимнем тулупчике, она слез не вытирала, хотя лились они тоже безостановочно. Девушка лишь что-то шептала одними губами и сжимала побелевшими пальцами маленький образок. К мокрой, розовой от мороза щеке прилип выбившийся из-под платка золотистый завиток. У кладбищенских ворот Илья обернулся. – Все. Сымай, стало быть! Мужики натянули шапки, подняли гробы, зашагали в ногу по петляющей между деревянных восьмиконечных крестов стежке. У разрытых накануне могил остановились, опустили ношу на заготовленные чурбаки. Из бабьей толпы выскользнула Анисья Худобина, рухнула на брата, заголосила в нависшее серое небо: – Мила-а-а-ай касати-и-и-ик! Да на кого ж ты меня покину-у-у-ул! Да что ж за ироды закрыли твои ясныя глазоньки-и-и-и-и! Осиротили меня, бедна-а-а-а-аю! Рядом, тоже стоя на коленях на снегу, тихонечко выла старуха Боровнина, перебирая узловатыми желтыми пальцами пуговки на рубахе мертвого сына, гладя черные, наверное, впервые расчесанные волосы. Николай отвернулся в сторону, прижав к лицу картуз, и мелко подергивал плечами. Продолжая наблюдать за присутствующими, Константин Павлович отметил, что глядели на проявления горя селяне совершенно по-разному: на Анисьины вопли люди хмурились и кривили губы, на Боровнину же смотрели жалостливо, сочувственно. Вдруг толпа расступилась, пропустила тонкую черную фигуру. Степанида прошла, не остановившись, мимо всех Симановых к гробу Алеши, молча положила ему в ноги образок, который всю дорогу несла в руках, и так же беззвучно удалилась, скрылась за спинами. Старуха Боровнина проводила ее взглядом, поднялась, расстегнула трясущимися пальцами ворот рубахи, сжала нательный крестик и, подшамкивая, прохрипела: – Проклинаю!!! На кресте! Хто сына маво упокоил, проклинаю! Чтоб нутро сгнило у убивцев! Чтоб весь род их на корню!.. – Мама! Николай Боровнин рухнул перед матерью на колени, уткнулся лицом в меховой отворот тулупа, забился. – Прости меня, мама! Из-за меня все… Я все… Не сберег Алешку… Хотел к себе забрать… В город думал… Оградить хотел… Не успел я… Все я… Мама!.. Мать гладила сына по вихрастому затылку, успокаивающе приговаривала: – Коленька… Родной мой… Осиротели мы… Потихоньку завыли бабы, заслезились глаза у мужиков. Прервал зарождавшиеся массовые стенания брат Илья – он шагнул к Боровниным, тронул за плечо Николая: