– Пора, Николаш. Так, стало быть, – и махнул рукой. От толпы отделилась пара бородачей, подхватили под руки обоих Боровниных, отвели от гроба. Другие мужики в четыре молотка быстро заколотили крышки. Низкие тучи снова принялись поплевывать хлопчатым снегом, заметая сединой непокрытые головы. Поскрипели веревки, побухали по сосновым доскам комья мерзлой земли, поскрежетали лопаты – и на кладбище деревни Поповщина выросли десять желтых, еще смолящихся крестов. За ночь присыплет их начинающимся снежком, по весне польет сонным дождичком, обдует северным ветром, поджарит летним солнцем – и посереют они, сравняются в цвете с соседями. Зарубцуются в памяти лица тех, кого сегодня схоронили под ними, вытеснятся новыми встречами, вымоются вешней водой. Жизнь… * * * Кладбище почти опустело. Сначала с тихим гомоном разошлась основная толпа – причем Анисья выскочила за ворота чуть не первой. У могил еще какое-то время оставались Николай с матерью, брат Илья и, чуть наособицу, Стеша. Но вот и Боровнины медленно поплелись к выходу, за ними, в последний раз перекрестившись, заковылял дьяк, и только Стеша черной птицей замерла среди крестов. Константин Павлович наблюдал за темным силуэтом из-за ограды, почти слившись с толстым стволом скрипучей ветлы. Девушка молча стояла, глядя куда-то за горизонт. Не ответила на взгляд проходящего мимо Боровнина, не шелохнулась на какие-то слова дьячка – просто стояла, прямая, черная, сцепив в замок руки. Маршал не мог объяснить себе, зачем он подглядывает за местной блаженной, просто чувствовал какую-то связь, какую-то ниточку между ней и произошедшим. Однако Стеша продолжала стоять неподвижно, только ветер слегка поигрывал кончиками платка и подолом длинной юбки. Но когда Константин Павлович готов был уже сдать позиции ветру и морозу, черная фигура сдвинулась с места, подошла к могилам, присела у первой – и заговорила! Слов было не разобрать – и далековато, и ветер дул от Маршала, но «немая» совершенно точно говорила! Переходила от холмика к холмику, присаживалась у каждого ненадолго и о чем-то беседовала с крестами. Договорив с последним, она поднялась, поправила платок, отряхнула с коленей снег и пошла к выходу. Дождавшись, пока Степанида скроется за воротами, Маршал, проваливаясь временами чуть не по колено, добрался до места похорон, пристально осмотрелся. Ничего. Никаких особых следов или отметин, выделяющих чью-либо могилу из остальных. Похоже, промах. Выбравшись уже по твердой стежке с погоста, Константин Павлович отряхнул брюки, потопал ботинками, уселся в сани рядом с ждущим его следователем Волошиным. – Давайте-ка вон ту барышню подвезем, Карп Савельевич. – Маршал указал на удаляющуюся черную фигуру Лукиной. – Она все-таки говорящая. Волошин кивнул, тронул вожжи, и санки заскользили, медленно выбирая расстояние до Стеши. – Степанида Саввична! Степанида Саввична, подождите, пожалуйста. Стеша обернулась, остановилась. Маршал выпрыгнул из саней, поклонился. – Вы помните меня? Я сыщик из Петербурга, Константин Павлович. Девушка молча кивнула. – Позвольте, мы довезем вас до дома. Лукина так же молча подобрала подол черной юбки, села в сани. Маршал устроился спиной против хода. Тронулись. Стеша спокойно смотрела на Константина Павловича – ни интереса, ни вопроса не было в больших черных глазах. Только отрешенность и, наверное, усталость. Совершенно не деревенское лицо, обрамленное плотным платком, было словно вылеплено из белой глины – аккуратный чуть вздернутый носик, плотно сжатые губы (должно быть, вполне себе пухлые, если б не были так сильно стиснуты), черные, будто сурьмленные, брови, длиннющие ресницы и чуть заметный персиковый пушок на щеках. Пожалуй, ей не было и двадцати пяти. Что же такого случилось с тобой, что между этих бровей залегла глубокая складка? – Скажите, а вы только с усопшими разговариваете? – наклонившись к девушке, тихо спросил Маршал. – Или и у меня есть надежда? Стеша продолжала так же спокойно смотреть на Константина Павловича – ни капли удивления или испуга не промелькнуло во взгляде. – Понятно. Не желаете. А я ведь не простой обыватель, я же вас могу и под замок посадить. Маршалу показалось, что взгляд черных глаз слегка затуманился, погрустнел, вот только грусть эта была не от перспективы оказаться в застенке, а вроде как за него, за Константина Павловича. И ему сразу стало стыдно за свои угрозы. – Простите. Просто мне кажется, что вы что-то знаете про эти убийства. Подумайте. Если вам известно хоть что-нибудь, то вы просто должны помочь мне найти извергов. Найти и наказать! Девушка вытянула руку, указала куда-то за плечо Маршала. Он обернулся – в сером небе поверх деревенских крыш чернела луковка церкви, подпирая крестом низкие облака. – Понятно. И вы туда же. Если б все только на божью кару надеялись, ад уже здесь, на земле, был бы. Не сильно воры да убийцы Бога боятся. Вы уж мне поверьте. А те, кому по первости и людской кары избежать удается, вовсе сатанеют. Ибо начинают верить в свою исключительность и неуязвимость. Сани поравнялись с крайним домиком и остановились. Лукина сошла на стежку, поклонилась Маршалу и Волошину и зашагала к крыльцу. – Степанида Саввична! Подумайте над моими словами! Я до завтра здесь, в общинной избе! Но девушка даже не замедлила шаг, поднялась по ступенькам и захлопнула дверь. – Что же с тобой приключилось? – задумчиво протянул Маршал, разминая папиросу. – Так известно что. – Волошин тоже вылез из саней. – Думаю, ссильничал кто-то из деревенских. Отчего еще-то такие перемены? – И никто ничего не знает? Не видел, не слышал, не похвастал? – Мужику тут хвастать не о чем. А ей и подавно. Кому жаловаться-то? Она одна. Илье исповедаться? Так, может, и исповедовалась – у него свой устав, никому, кроме Бога, не расскажет. Подруг тут у нее не было – больно отличная она от местных баб. Ученая, в церковь не ходила. А наш народ тех, кто умнее, не любит. А безбожников еще и боится. – А сами они прям богомольцы! – А вы не замечали? У нас народец лишний раз лба не перекрестит, но ежели кто открыто заявит, что в Бога не верует, так тех огнем жечь готовы. – А соседи? Может, они что слышали или видели? – А что соседи? Соседей у нее только бабка Боровнина. Николай в городе, Алешка у Симановых. Вот и все соседи. С бабкой я говорил, без толку. Маршал обернулся на подворье Боровниных: через низкий забор видно было старый дом в два окна, серые закуты, крытые соломой, да заметенный полуразобранный сруб слева от дома. Видно, собирался кто-то строиться, да забросил это дело. По свежему снегу две цепочки следов – округлые, бесформенные от валенок, одни совсем маленькие, будто детские, а вторые исполинские. И все, только мать и сын. Никто к Боровниным поминать Алексея не пошел – пока или вовсе. Пожалуй, не ждут и Маршала сейчас там с его расспросами о соседских делах. Он отбросил окурок. – Едемте, Карп Савельевич. Хочется уже в тепло. * * * 24 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 17 часов 54 минуты В общинной избе было жарко натоплено – Волошин распорядился насчет печки как раз перед отпеванием, а после похорон заглянул еще и Илья, подкинул поленьев в топку и возле беленой стенки положил, озаботился, чтоб гостям не пришлось в темноте по морозу рыскать. На столе гудел самовар, на стенах уютно покачивались пока еще прозрачные вечерние тени, создаваемые двумя керосиновыми лампами и лампадкой, а на сдвинутых лавках раскинули перины, подушки – в общем, расстарались. Сели за стол, разлили по кружкам чай, Константин Павлович добавил из фляжечки по капельке «шустовского» – даже Илья согласно мотнул бородой – и сразу как-то потеплело в сердце, и озябшие пальцы, приятно покалывая, моментально согрелись. Маршал и Волошин закурили. Помолчали. Через подоконник единственного не завешенного по-северному маленького окошка перепрыгнуло падающее солнце, быстро пробежало по полу через всю горницу, залезло на стену – и погасло, полностью уступив керосиновому свету. Тени погустели, попрятали углы комнаты. Маршал поднялся, задернул занавески и на этом окне – мало ли кто там ходит в ночи, заглядывает в окна, невидимый из избы. Опять вспомнил о молчаливой Степаниде – каково ей одной, в домике у самого леса, не защищенном забором? Повернулся к Илье. – Илья Петрович, припомните, точно в той повозке, что вы в день убийства встретили, все чужие были? Никто знакомым не показался? Илья сделал глоток, сощурился от удовольствия, вытер усы. – Да я дюже не рассматривал их. Любопытство – грех. Купчина чужой был, а на остальных я и не глядел. Да и смеркалось же. Так, стало быть. И снова закрылся кружкой. Помолчали. И Маршал решился. – Значит, не говорит никто, что с Лукиной случилось? Илья шумно отхлебнул чая, погладил бороду. – Так, стало быть. – Понятно. А я вот сегодня слышал, как она, оставшись одна, разговаривала с могилами. Как вам такое? Илья спокойно пожал плечами. – Значит, разговаривает. Я не слыхал. С мертвыми, видать, легше. Пойду я, господа хорошие. Спасибо за угощенье, но больно дух от вашего табаку тяжелый. Он перекрестился на огонек лампады, натянул скуфейку и вышел, запустив из сеней облачко холодного пара. – Знал ведь, раб божий. Даже притворяться удивленным не стал. Вот что прикажете делать? Везти его в участок? Волошин покачал головой. – Знал. Но не скажет ничего. Этот и в участке не скажет. Сошлется на тайну исповеди. Ну, переночует у вас. А наутро к вам батюшка наш заявится в златотканом облачении и начнет вас от церкви отлучать за гонения на священнослужителя. Константин Павлович невольно улыбнулся, представив, как в кабинете Филиппова золоторизный священник размахивает кадилом и хорошо поставленным баритоном жалуется на старославянском Владимиру Гавриловичу на его дерзкого помощника. Картина колоритная, но претворять ее в жизнь, пожалуй, и вправду не стоит. Тем более и сам Маршал был уверен, что ничего он от брата Ильи таким способом не добьется. – Вот что за чудная философия, Карп Савельевич? Ведь может статься, что тут веревочка и к убийству тянется. А он молчит. Десять человек сегодня закопали. Десять! А убийцы сейчас пропивают где-нибудь награбленное да посмеиваются над нами, дураками честными и принципиальными. И ведь что ни случись – ответ один: на все воля божья. А человеческая воля где? Волошин отодвинул кружку, посмотрел поверх очков на мечущегося по комнате Маршала и тихо спросил: – А вы, Константин Павлович, ежели слово бы честное дали чужую тайну сохранить, неужто нарушили бы? Маршал резко остановился, будто налетел на стену, удивленно уставился на следователя. А тот так же тихо резюмировал: – Не нарушили бы. А Илья слово Богу давал. Константин Павлович чертыхнулся, накинул на плечи пальто и вышел на улицу. На черное небо уже выкатился месяц, грелся в печном дыму. Замерзшие звезды завистливо поглядывали на теплые огоньки окошек. На дворе у Ильи зашуршала солома – и из будки выползла Белка. Потянулась, понюхала месяц, чихнула. Дотрусила до крыльца, поскребла дверь. Та скрипнула. – Замерзла? Заходи, – тихо пригласил невидимый Илья. – Я как раз кашу доварил, вместе будем вечерять, так, стало быть. И снова стало тихо. Маршал щелкнул крышкой часов – всего-то четверть восьмого. В Петербурге улицы сейчас полны народа, звенят трамваи, гудят клаксонами моторы, свистят дворники, витрины Эсдерса поливают прохожих многоламповым светом, ливрейные швейцары радушно распахивают стеклянные двери рестораций, театров, синематографов и мюзик-холлов. Гуляки оправляют перед зеркалами фалды фраков, примеряют в петлицы крашеные гвоздики, расчетливо проверяют бумажники, только лишь намереваясь покинуть дома. Жизнь едва вступает в свою активную фазу. А здесь еще полчаса, много час, и задвинут засовы на воротах, закроют ставни, погасят огни в окнах, спустят с цепей собак – и все уснет. И кто знает, как правильно – здесь на печи или там в шумных залах? Где больше тьмы – за черными деревенскими окнами или в столичном водовороте электрических огней?