* * * 25 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 2 часа 44 минуты Поплавок из гусиного пера чуть подрагивал белой головкой над зеленой водой пруда – видно, бились мальки, не в силах снять наживку с крючка. Солнце еще не взошло, но уже было довольно жарко. Константин Павлович снял соломенную шляпу, вытер платком вспотевший лоб, перебросил удочку. Если и нравилось ему что в тихой провинциальной жизни, так это вот такие полусонные мгновения тишины: когда петухи уже отголосили, небо на востоке подернулось розовым румянцем, на траве проступила седая испарина росы, замолкли в ожидании зари птицы – и только для того, чтобы грянуть стройным хором, приветствуя великое ежедневное чудо, лишь покажется над горизонтом красная дуга. В этот раз небо покраснело с каким-то стеклянным звоном, будто кто бухнул об пол тяжелый графин. И тотчас заголосили, загомонили, взорвали тишину голоса: вставай, вставай! Затрясли за плечи, выдернули из дремоты. – Вставайте, Константин Павлович! Беда! Маршал сел, откинул одеяло. По стенам общинной избы плясали алые всполохи, и было очень жарко. – Горим! – Волошин кинулся в сени, но тут же вернулся. – Подперли дверь! Подожгли, сволочи сивобородые! Маршал бросился к окну, ойкнул, наступив на что-то острое. Куда там – в маленький проем пролез бы разве что подросток. По полу растекалась воняющая керосином огненная лужа. Волошин подхватил стоящее у печки ведро с водой, замахнулся. – Нет! – только и успел крикнуть Маршал. Карп Савельевич жахнул водой прямо в центр огненного пятна, и пламя тут же растеклось почти на половину комнаты. – Одеялами! Одеялами накрывайте! Нельзя водой! Вы что, физику в гимназии прогуливали? Константин Павлович схватил одеяло, швырнул в центр полыхающей лужи, следом отправилась и перина, но куда там! Смешавшись с водой, ручейки горящего керосина расползлись к углам, затекли под стол, и сухое дерево занялось в секунду. В середине комнаты начала тлеть перина, едкий дым от лебяжьего пуха лез в глаза, раздирал легкие. – В сени! Живо! – толкнул Волошина Маршал. Сам сдернул с вешалки пальто, накрылся с головой и, задержав дыхание, бросился к столу, сбил крышку с самовара, не замечая боли, схватился за горячие ручки, дотащил медный шар до двери, плеснул на нее то, что оставалось внутри, и вывалился в сенной холод. Волошин плечом бился во входную дверь, та мягко пружинила, но не открывалась. – Подождите, – откашлявшись, прохрипел Маршал. – Давайте вместе. На счет «три». Раз! Два! Три! Вдарили в два плеча. Ни в какую. – Воды надолго не хватит – сейчас займется дверь. Ну-ка! Раз! Два! Три! Из-под двери, из горницы, потянуло дымом. – Раз! Два! Три! Отскочили в сени – и дверь вдруг распахнулась. Внутрь. Но удивляться было некогда – Волошин и Маршал разом вывалились на крыльцо, ударились во что-то мягкое, не удержались на ногах и полетели со ступенек в пушистый божественно холодный снег. – Целы? Илья хлопал испуганно глазами, сидя в сугробе. Белка подскочила к лежащему на спине Маршалу, лизнула лоб, щеки, ткнула черным носом в бок Волошину. – Целы, слава богу, – не поднимаясь, пробормотал Константин Павлович. – И то верно, слава. – Дьяк перекрестился. – И Белке спасибо скажите. Она меня подняла. – Дверь! Почему дверь подперли? – Дык зачем подпирать-то? У нас двери в избу открываются. А то посля снега можно из дому не выбраться. Между тем уже занялась деревянная крыша, и деревня ожила, загомонила, заголосила – со всех сторон бежали мужики и бабы с ведрами, топорами. – Не подходить! – во все горло гаркнул Маршал. – Не подпускайте людей, Карп Савельевич, пока не разрешу! Продел руки в рукава висящего на плечах пальто и босиком, в одних носках – чудесные ботинки остались внутри – прыгнул в палисадник, согнулся почти до земли, разглядывая снег под окнами. – Стоять, кому говорю! – разорялся Волошин. – Илюхину крышу поливайте, черти, а то переметнется! Марфа! Ну-ка, двое валенок нам сыщи! Побольше! Опрометью чтоб! Когда Маршал закончил свои изыскания и вернулся во двор, Волошин ждал его в санях с тулупом и огромными валенками. Сам он уже был в таких же, на плечах висела овчинная доха. – Вот! – радостно крикнул он. – Нет худа без добра. Должно быть, из кармана вчера выпала. – Он потряс коробкой папирос. – В санях нашел! Маршал сунул замерзшие ноги в валенки, накинул поверх пальто тулуп, с благодарностью принял папиросу, затянулся, прищурился на следователя. – Что думаете? – Погорячился я с обвинениями. Видать, керосинка лопнула. Чудом живы остались. Придется Белке костей прикупить. Константин Павлович курил и смотрел, как слаженно деревенские боролись с бедствием: бабы и мужики выстроили цепочку от колодца, передавали ведра и поливали крышу домика Ильи. Вся деревня была тут: и растрепанная Анисья Худобина в сбившемся платке, и дьячок с всклокоченной бородой, и Николай Боровнин. Даже Степанида Лукина металась черной птицей между людьми, еще плотнее сжав губы. Когда рухнули стены общинной избы, люди вернулись к пожарищу: мужики махали топорами, растаскивали черные бревна, а бабы заливали их водой или забрасывали снегом. Когда забелилось небо, на месте большого пятистенного дома в три окна остались только дымящиеся мокрые головешки да почерневший остов печки со скорбно торчащей трубой. – Идемте, – бросил Маршал следователю и зашагал к пепелищу, остановился там, где еще вечером была дверь, внимательно осмотрелся, повернулся к Волошину. – Белка, само собой, награду заслужила. Но не погорячились вы, Карп Савельевич, в своих суждениях? Смотрите. Вон туда, слева от самовара. Видите? Лампа. Вон вторая. А это что, как думаете? Волошин охнул: – Третья! – Третья. А у нас было две. Мне, еще когда мы тушить кинулись, подумалось – откуда стекла под подоконником, если лампа со стола упала? Глядите. – Он оперся на руку Волошина, стащил валенок – на левом носке, на ступне, проступило темное пятно. – Напоролся на осколок, когда мы с вами внутри скакали. Потому и под окнами после на четвереньках ползал. Следы я искал. – Нашли? Маршал кивнул, вытащил из кармана пальто блокнот, пошелестел страницами, сунул под нос Волошину. – Вот! Узнаете? Те же следы, что мы с вами обнаружили в роще около дома Симановых. Все сошлось, до гвоздика. Сапоги или ботинки. Кто-то бросил через окно лампу и запер ставни – мы же с вами их не закрывали. Этот кто-то участвовал в убийстве Симановых. И этой ночью он снова был здесь. Вот такая история. – Но почему не закрыл дверь? Там и надо-то было крючок накинуть. Маршал пожал плечами. Загадок хватало, всего-то одной больше. – Так что же мы стоим? – всполошился Волошин. – Он же и сейчас еще тут! Надо же сыскать мерзавца! Всех согнать на площадь! – Чего их сгонять-то, Карп Савельевич. Вон они все. – Маршал кивнул через плечо. – Вся деревня здесь. И все в валенках. Волошин привстал на цыпочки, всматриваясь, – мужики сгрудились толпой, молча курили, хмуря закопченные лбы. Бабы, растащив поленницу, расселись на чурбаках, будто галки, перевязывали платки, тихо переговаривались, обсуждали произошедшее. Сколько можно было разглядеть – все в валенках. – Стало быть, по избам надо пройти! – Бросьте, Карп Савельевич. Мы с вами неделю потратим, пока каждый погреб облазим. Как только у первого начнем искать, убийца сообразит и избавится от обуви. – Так что же делать? – Следователь сник. – Что и до этого: наблюдать. И помалкивать. * * * Когда красное солнце подкатило к полудню, уехали Николай Боровнин и Василий Худалов. Илья вызвался отвезти их на станцию, вместе в шесть рук они запрягли мохнатого Орлика. Мать перекрестила Николаю лоб, тронула сухими губами. Тот натянул шапку, бросил в сани протянутый матерью узелок, поднял воротник новой дохи и, потопав валенками, сбивая с них снег, сам завалился на сено рядом с Худаловым. Щелкнули по тощим бокам вожжи, и сани выкатились за ворота, оставив старуху одну. Она долго стояла, глядя на санный след и не вытирая катящиеся по морщинистым щекам слезы. А еще раньше из деревни ушла Степанида Лукина. Никем не замеченная, вышла из своего маленького домика, не замкнув дверь, чуть постояла, глядя на темные окна, и пошла по узенькой стежке, в обход огородов. Поднялась на пригорок, откуда обозрима была вся Поповщина, оглянулась на деревню, задержала взгляд на черном церковном кресте, помедлила с минуту, будто прощаясь, заправила под платок непокорную прядку, поклонилась в пояс спящим домам – и ушла. * * * 25 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, больница Святителя Николая. 0 часов 52 минуты Пациент отложил книжку. Вчера профессор подсунул ему сочинение господина Достоевского с несколько сомнительным в данных обстоятельствах названием – «Идиот». Читалось Пациенту в этот раз трудно – то ли главный герой не пришелся по душе, то ли витиеватость писательского слога была сложна для неокрепшего сознания, но перерывы в чтении делались много чаще. Подошел к окну – дегтярная балтийская темень, только у ворот больницы поплясывает на ветру желтое пятно одинокого фонаря, поблескивают в неровном свете вихрящиеся снежинки. А шаг влево-вправо – и пропадает весь мир в непроницаемой черноте. То ли есть в ней что-то, то ли и вовсе одно ничто – оступишься, провалишься и будешь лететь неведомо куда всю жизнь оставшуюся. Пациент вздохнул, подошел к двери, выглянул в коридор. Делал он так уже в третий раз за час и раз пятнадцатый за день. Ничего нового в коридоре он увидеть не ожидал, его просто радовала появившаяся возможность – открывать дверь. Изменение это в его режиме появилось вчера, после разговора с взволнованным ограбленным профессором. Петр Леонидович вернулся минут через тридцать после той беседы, как обычно, отпер дверь своим ключом, уселся напротив. Хотел было, как обычно, протереть пенсне, чертыхнулся на треснутую линзу и сказал: – Вот что, любезный мой Пациент. Мне кажется, что пришла пора перестать вас держать под замком. Нет-нет, не пугайтесь, я вас не выгоняю. Для этого время еще не наступило. Но запирать вас больше не имеет смысла. Ведь так? Вы никуда не сбежите? – Куда же мне бежать, доктор? К кому? Нет уж, вы мне обещали выяснить, кто я, и я буду ждать, пока вы обещание исполните.