– Не наши это. А хоть бы и наши – так что с того? Слишком много неприличных по ночам гуляет. Должно, полиция не дюже хорошо работает, вот и приходится приличным самим себя сберегать. – А позвольте-ка полюбопытствовать, голубчик. – Владимир Гаврилович указал наганом на часовую цепочку. – Покажите ваши часы. Жоржик сглотнул, отступил на шаг. – Часы как часы. Маменька подарила по случаю окончания гимназии. Но Кунцевич уже вытащил из жилетного кармана золотую луковицу, протянул начальнику. – Выходит, вы гимназию закончили профессором Привродским? Он показал Маршалу надпись, украшавшую обратную сторону часов: «Проф. Привродскому отъ благодарных учников». – Марченко! В каморку снова просунулась голова в котелке. – Грузите этих субчиков. И хозяина тоже. Силантий Иванович хотел было воспротивиться, но осекся под грозным взглядом Филиппова. – И вот что. Осмотрите тщательнее эту потайную пещеру. Сдается мне, там не только финки отыщутся. – Слушаюсь, – кивнул филер. – А с остальными беспаспортными что делать? Филиппов пожал плечами. – Как что? И их тоже в участок. Для прояснения личности. Может, мы и их давно разыскиваем. Как молодой повеса ждет свиданья, как говаривал поэт. Проходя мимо сидевшего в углу понурого Боровнина, Владимир Гаврилович замедлил шаг, будто бы хотел остановиться и что-то сказать, но лишь дернул подбородком и вышел из трактира. * * * 26 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Казанская полицейская часть. 22 часа 12 минут В участке, после обязательной процедуры фотографирования и антропометрии, Филиппов распорядился посадить задержанных по разным камерам и пока не трогать – уединение за железной дверью всегда делало людей разговорчивее. Даже если эта троица – калачи тертые, ночные размышления пойдут на пользу. Но и до утра оставлять без допроса не стоило – за ночь могло пройти первое волнение и составиться план защиты. Вызвать из камеры стоило часа в три-четыре ночи, вырвав из тревожного сна, лишив опоры. Ко всему прочему, к этому времени должны были и закончить тщательный обыск трактира. Глядишь, и появятся другие улики кроме профессорских часов. Потому сыщики, упредив домашних о предстоящей рабочей ночи, решили подкрепиться. Из заведений приличных с работающей до утра кухней был выбран «Палкин», потому извозчик и повез соратников сквозь начинающуюся метель в сторону Невского. Маршал хмурился, пытаясь поймать ускользающую мысль, жевал мундштук потухшей папиросы. Наконец вымолвил: – Вот что меня беспокоит, Владимир Гаврилович: куда делся четвертый? – Четвертый? Маршал выплюнул измусоленный окурок, заговорил быстрее: – Вспомните. Когда мы встретились в Стрельне, вы мне рассказывали историю этих преступлений. В Лесном и в Царском Селе бандитов было трое. В Стрельне – четверо. А дачу Привродского снова грабили три человека. И у нас в участке сидят сейчас трое. Куда делся четвертый? Не трактирщик же богомольный с ними дачи грабил? Филиппов пожал плечами. – Ну вы же сами тогда высказали предположение, что бандиты друг другу не доверяют, раз оставили лошадь без присмотра. Возможно, новый член шайки не прошел боевого крещения. Не надумывайте, нет здесь ничего загадочного. Возница осадил лошадь, повернулся к пассажирам. – «Палкин», господа хорошие. Швейцар в форменной шинели с бобровым воротником внакид быстро, но с достоинством распахнул тяжелую дверь, благодарно наклонил голову, отработанным движением пряча под полу полученную от Филиппова монету. В гардеробе к Филиппову подлетел распорядитель, блеснул золотой коронкой. – Владимир Гаврилович, дорогой, вы, надеюсь, к нам с частным визитом, а не по долгу службы? Усадим за лучший столик, прямо у сцены, специально держу в резерве для важных гостей, а тут уж куда важнее! Филиппов остановил жестом этот поток услужливой елейности. – Не надо нам у сцены, Петр Петрович, нам бы, голубчик, в тихом углу. С коллегой поужинать да поговорить спокойно. Управляющий сокрушенно развел руками. – Да откуда ж в углах, драгоценный вы мой, – там с обеда всякой шантрапой занято. Пьют-едят на копейку, а на улицу не выставишь, начнут права свои высказывать. Прошу, прошу. Ослепительный свет, громкие голоса, звон приборов, шум оркестра, с трудом перекрывающий людское многоголосье, запахи еды, пота и одеколона – все это разом обрушилось на вошедших, накрыло океанской волной. Управляющий заманеврировал между столиками, расчищая дорогу, временами сердито зыркая на замирающих под его взглядом официантов и расточая златозубые улыбки статским и мундирным посетителям. Хозяйским мановением руки заставил исчезнуть с белоснежной скатерти бронзовую табличку «Занято», подозвал официанта, шепнул тому что-то на ухо, отчего и без того широкая улыбка юноши стала еще приветливее, взгляд – услужливее, спина непостижимым образом одновременно и вытянулась вверх, и застыла в готовности поклониться, и даже набриолиненная шевелюра засверкала ярче. Не обременяя дорогих гостей проблемой выбора по меню, официант в пять минут заставил стол кастрюльками, тарелками, вазочками с икрой и блюдцами с различными закусками, сбоку водрузил на высокой одноногой подставке серебряное ведерко с шампанским во льду, а в центр столового натюрморта поместил царственно заиндевевший графин с водкой. Зала меж тем умеренно шумела, как и полагается приличному заведению, не замечая ночи. Вполне чинно звенел, сталкиваясь в надстольном пространстве, хрусталь, в антрацитовом глянце икры отражались миллиарды огней и сотни лиц, пузырьками вдовьих слез мадам Клико уносились к высоченному потолку здравицы. Оркестр умело выводил модные в этом сезоне мелодии, нисколько не мешая всеобщему разговору. Товарищи-коллеги выпили по рюмке ледяной водки, чтобы согреться с мороза, закусили. Официант немедля наполнил широкие фужеры искрящимся шампанским, принялся откидывать крышки с серебряных кастрюлек, сопровождая все причитаниями, будто наемная бабка-поминальщица: – Извольте, господа, настоятельно рекомендую к водочке холодное мясо с дичью или же, ежели желаете, брошет из корюшки. Опять же, вот наисвежайшая форель гатчинская о блё, консоме «Жюльен» с пирожками всякими, жиго барана аглицкого с бобами и соусом демигляс. Не извольте сомневаться, повар упрежден, готовил значительнее, нежели евойная мама заказывала бы. Перебивая гастрономический речитатив, со сцены в зал посыпались куплеты какой-то ресторанной песенки: Как солнце закатилось, Умолк шум городской, Маруся отравилась, Вернувшися домой. В каморке полутемной, Ах, кто бы ожидал, Цветочек этот скромный Жизнь грустно покидал. Измена, буря злая, Яд в сердце ей влила. Душа ее младая Обиды не снесла. Ее в больницу живо Решили отвезти, Врачи там терпеливо Старалися спасти. – К чему старанья эти! Ведь жизнь меня страшит, Я лишняя на свете, Пусть смерть свое свершит. И полный скорби муки Взор к небу подняла, Скрестив худые руки,