Маруся умерла[16]. Певица поклонилась рукоплещущей зале, сверкнув великолепными голыми плечами, и упорхнула за кулису. Константин Павлович обвел глазами аплодирующую публику – благодаря месту, на которое их усадил администратор, возможность для созерцания была превосходная. Не жалели ладоней в основном как раз обитатели угловых столиков – господа надменного вида, занимающие центральные места, лишь скептически прикладывали к губам салфетки, а их спутницы брезгливо морщили носики на такое проявление обожания. – Господи, что это за убожество? Как можно это слушать? – Маршал повернулся к Филиппову. – Ведь это просто пошлость какая-то! – Ну, всякое искусство имеет право на жизнь, голубчик. Тем более, как вы видите, у этого порядочно поклонников, готовых платить за возможность послушать и посмотреть. Константин Павлович скомкал накрахмаленную салфетку, бросил ее на стол. – Владимир Гаврилович, вы же понимаете, что, оправдывая востребованность подобного… гм… искусства, вы оправдываете тем самым отсутствие вкуса у одних и совести у других? Зачем воспитывать в этой человеческой массе тягу к прекрасному, если тяга к ужасному в них уже есть и за удовлетворение этой тяги они готовы платить? Вот господа антрепренеры и плодят подобную пошлость, набивая себе карманы. – Но чего же вы хотите от этой публики? Это мы с вами читали в оригинале Рабле и способны восхищаться гравюрами Дюрера. А большинству из аплодирующих просто недоступно высокое искусство. Недоступно ни для ознакомления, ни для понимания. – Филиппов остановил сорвавшегося было в их сторону официанта, сам наполнил рюмки. – Простите, дешевым снобизмом отдает, но ведь правда же. И уж вряд ли возможно переделать их в таком возрасте. Тут с гимназической скамьи надо бы… Но так большинство из них и гимназии не кончило. – Вы не правы. Просто высокое искусство искусственно же сделано элитарным. Нашей – да и любой другой – власти не нужно образованное население. От него одна докука. Чем больше человек знает, тем больше вопросов задает. А власть сама любит вопрошать. А не отвечать. Нас с вами власть терпит, потому как и ей иногда с кем-то поговорить хочется. Да и лавину время от времени прорывающегося гнева народного надо на кого-то направлять. И ей-богу, напрасно! Напрасно власть поощряет обособленность сословную не только в жизни, но и в искусстве. Знай вон тот субчик в лимонном жилете о господине Мусоргском, он, глядишь, и трудиться стал бы прилежнее, чтобы чаще в опере бывать, а не в этом шалмане заработанные гроши спускать на певичек третьесортных. Вот попомните мои слова – когда грянет буря, первым делом взбунтовавшиеся сожгут к чертовой матери музеи и театры и создадут свое искусство: простое, понятное, близкое им. Не сами захотят дорасти до уровня великих, а их низвергнут до своих потреб и понимания. А мы с вами, чувствуя вину перед ними за века угнетения, сначала вторую щеку подставим, а после и голову под топор положим, предварительно крахмальный воротничок отстегнув. Филиппов протянул раскрасневшемуся помощнику рюмку, поднял свою, салютуя, выпил, выслушал, достиг ли напиток заданной цели, подцепил вилкой кусочек холодной телятины с хреном, закусил и лишь после ответил: – Вы, голубчик, мне сейчас Александра Павловича Свиридова[17] напомнили, упокой Господь его душу. Он вот тоже любил со мной подебатировать о гневе народном и слепоте власть предержащих. Константин Павлович тоже выпил, вытер усы. – Вы, кстати, так и не рассказали мне, как он погиб. Филиппов нахмурился, но ответил коротко: – Как-нибудь после, голубчик. Как-нибудь. Не здесь же. Так же, как минутой ранее Маршал, Владимир Гаврилович обвел глазами гуляющих. – Мне думается, что рано или поздно правители научатся пестовать в подданных именно те страсти, которые полезны власти. Чтоб, как вы говорили, трудились прилежнее. Чтоб хотелось человекам не только есть да спать в тепле, но и голову занять чем-то. Вот тогда-то самая жуть и приключится, голубчик. Ибо всякое стремление человека к свету будет направляться к свету нужному, полезному. Вот только полезному тем, кто направляет. И если сейчас еще этот узел можно разрубить и попытаться связать заново, то в те времена, которые я описал, никто ничего рубить не захочет. И наш с вами беглый матрос Жоржик уже не полезет на баррикады, размахивая шашкой или маузером, а пойдет смотреть полезную фильму, в которой ему расскажут, как жить так, чтобы и в брюхе не урчало, и власть чтоб обожать. А не узлы рубить. Ибо вместо узла уже будет пуповина. А кто ж по своей воле ее перерубит? Что с вами, голубчик? Уж не такие я и ужасы рассказывал, чтоб вы так побледнели. Успокойтесь. Но Маршал не думал успокаиваться. Он и впрямь побледнел так, что это было заметно даже на фоне салфеток и скатерти, поднялся на ноги и махнул официанту: – Человек! Счет! Немедля! – и, не дожидаясь ответа, выпотрошил бумажник, обернулся к начальнику. – Скорее, Владимир Гаврилович! Ох, болван! Какой же я болван! Вырвав из рук гардеробщика в фойе ресторана шинель, он, на бегу продевая в рукава руки, выскочил на Невский. – Извозчик! Извозчик!!! На Мойку, живей! Филиппов плюхнулся рядом, откинул голову на кожаную подушку, с минуту пытался отдышаться. – Что случилось, голубчик? – наконец выговорил он. – Бог свидетель, Петр Петрович решит, что снова Зимний взорвали. А в зале, между прочим, было несколько журналистов. Не удивлюсь, если сейчас за нами целая собачья свадьба по проспекту мчит. – Узел! – Маршал обернулся к ничего не понимающему патрону. – Вы говорили, что ограбленных вязали сложными узлами! И в Поповщине Симановых связали морскими узлами. Я срезал один, показал знакомому капитану. Ну тому, с «Мстислава»[18]. Он подтвердил – морской рифовый узел, двойной. А Жоржик наш – матрос! – Он хлопнул себя по лбу. – И папиросы, Владимир Гаврилович! «Зефир» и «Молодец»! Не бывает столько совпадений. В Поповщине Жоржик с бандой орудовал! В несколько прыжков преодолев два лестничных пролета, Маршал на мгновение задержался у двери, погрохотав ключами, отбросил створку, накинулся на гардероб. Минутой позже появившийся Филиппов тяжело рухнул на банкетку. – Где же оно? Ну нет, не мог же я!.. – Маршал начал сбрасывать с крючков одежду, швыряя ее прямо на пол. – Костя? Что стряслось? – В дверном проеме стояла Зина – в капоте, в папильотках. Из-за подола высунулся черный нос Трефа. – Ой, Владимир Гаврилович! – И дверь тут же захлопнулась. Как ни странно, появление жены вкупе со звуком закрывающейся двери вывело хозяина квартиры из ажиотажного состояния. Он оглядел произведенный им же беспорядок, провел ладонью по лицу, будто стирая нашедший на него морок. – Пальто. Я в нем был в Поповщине на похоронах. В нем чуть не сгорел. Филиппов вопросительно посмотрел на помощника, но тот отмахнулся. – Пустяки. Пальто пропало. А веревка с узлом в кармане. Снова скрипнула дверь. Зина, укрытая с головой шалью, стояла на пороге и удивленно смотрела на ночных визитеров. – Костя. Владимир Гаврилович, вы простите мне, что я в таком виде… Филиппов поднялся, кашлянул смущенно в кулак. – Полно вам, Зинаида Ильинична. Это мы тут, как башибузуки какие, налетели ночью. Нам и извиняться. А вашей юности любой вид к лицу. – Зина! – бесцеремонно прервал поток любезностей Маршал. – Где мое пальто? С меховым воротником! – Пальто? Я его вывесила на черную лестницу. Чтоб проветрилось – оно же все гарью пропахло. Маршал сорвался с места, через минуту вернулся с обрывком веревки в руках, протянул Филиппову. – Такой? Владимир Гаврилович покрутил в руках узел, пожал плечами. – Наверное. Мы же к уже освобожденным жертвам приезжали, про мудреные узлы только с их слов знаем. Константин Павлович разочарованно опустил голову. – Так, может, они и не морские были, а просто тугие? – Не может. Если б кто один отметил их мудреность, могло бы так быть. Но все ограбленные про узлы говорили. Это в опросных листах отражено. Так что ложитесь-ка спать, голубчик. Теперь, прежде чем с господином Жоржиком беседовать, нам с вами предстоит изрядно поработать. Утром и приступим, а наши гости пусть пока головы ломают, почему мы с ними разговаривать не торопимся. * * * 27 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Казанская полицейская часть. 9 часов 11 минут Еще не успели погаснуть фонари, как план действий был не только составлен, но и начал претворяться в жизнь. Во-первых, подготовили запрос в морское ведомство с просьбой предоставить доступ к личным делам ненайденных бунтовщиков с «Потемкина», и агент со свежими фотокарточками задержанных убежал в канцелярию градоначальника за благословляющей визой. Во-вторых, усадили педантичного Кунцевича за сличение списков похищенного с дач с изъятым в «Муроме». В-третьих, отправили Марченко в порт, снабдив для образца узлом из Поповщины и наказав вернуться с полудюжиной таких же – их планировалось предъявить потерпевшим для опознания вместе с найденными вещами. Первым закончил свою часть Кунцевич: все столовое серебро было рассортировано по наборам и по предполагаемым преступлениям, каждое украшение пронумеровано и отснято. Аккуратный ротмистр теперь, бормоча в усы проклятия, пытался оттереть белый магниевый налет со стола, а полицейский фотограф поспешил скрыться в своей темной лаборатории с клятвенными заверениями изготовить как минимум один экземпляр карточек до полудня. К полудню же вернулся Марченко и вывалил на стол начальнику ворох веревочных обрезков, завязанный точь-в-точь как привезенный Маршалом узел. А к трем часам дня появился и отправленный в морское ведомство агент Андронников с пакетом, запечатанным сургучом, с надписью: «Г-ну Филиппову В. Г. в руки под личную ответственность». Под сломанной печатью оказались четыре карточки с фотографиями и записка с просьбой сделать в случае необходимости фотокопии и вернуть оригиналы не позднее четверга. Внимательно прочитав каждый листок, Филиппов раздал дополнительные поручения: – Роман Сергеевич, протелефонируйте профессору Привродскому в клинику, может, он сумеет сейчас к нам приехать. Предъявим ему наших арестантов. А вы, Константин Павлович, распорядитесь привести сюда господина Жоржика – попробуем начать с самого сложного разговора. Жоржика завели в кабинет, сняли наручники и усадили на стул. Ночь, проведенная в камере, никак не отразилась ни на его внешности, ни на поведении – ни тебе теней под глазами от бессонной ночи, ни беспокойства во взгляде, лишь щеки посинели от проступившей щетины. Бандит молча сидел, потирал руки там, где минуту назад были стальные браслеты, и морщился. – Не переигрывайте, господин Вдовиченко. – Филиппов подвинул к Жоржику коробку с папиросами и спички. – Вы в наручниках были пять минут, а жестикуляции и пантомимы – будто всю ночь в них провели. Услышав фамилию, задержанный посерьезнел, вытащил папиросу, прищуриваясь, прикурил, разогнал ладонью дым. Филиппов продолжил: – Итак, голубчик, давайте я вам расскажу ваше будущее. Жоржик хмыкнул. – Я гадалкам не верю. – А я гадать и не собираюсь. Все, что я вам скажу, может сбыться. И что-то сбудется наверняка. От вас зависит, что именно. Потому как у вас всего три пути. Как у богатыря. Пойдете, ну, скажем, налево – там вас ждет трибунал, матрос Вдовиченко. И вас, и ваших сослуживцев с «Потемкина»: матросов Дмитрия Матушкина и Рамиля Хабибуллина и боцмана Силантия Рябченко. За дезертирство точно, за участие в бунте возможно. Лет восемь каторги. Но от трибунала я вас избавлю. Вдовиченко шутовски поклонился. – Не торопитесь благодарить. Слушайте, что еще может случиться. Пойдете направо – а там гражданский суд за ограбления. Похищенные вещи уже идентифицировали, хозяева их тоже опознают. И вас опознают. Но есть еще и третья дорога, и я планирую вести вас именно по ней. Хотите узнать, что там? Вдовиченко затушил о подошву папиросу, спрятал окурок в карман, но снова промолчал. – А там, по прямому пути, светит вам каторга пожизненная. – Это за ложки-вилки да за то, что побоялся за побег из матросов повиниться? Не многовато насчитали? – не сдержался-таки Жоржик. – За ложки многовато. И за дезертирство тоже. А вот за убийство купца Симанова с семьей в самый раз. Жоржик вскочил, но Маршал тут же усадил его обратно.