– Было шестеро. Мож, еще настругали. Баба с ними, куда ей деться-то. – Ладно, бабу с дитями запрем. Авось знают, что за дура такая – наган, не заартачатся. Николай помотал головой. – Негде запирать. Дом большой, в пять стен, только дверей у нас не делают. Завеска заместо двери, за ней не запрешь. – Ничего. Это уже моя забота. – Только уговор – никого не убивать. – Дура! – Жоржик стукнул по столу. – Я тебе не мокрушник! Охота была на каторге гнить! – Значит, сладились? – Ступай пока. Покумекать надобно. Завтра скажу, чего надумал. * * * Николай запер входную дверь, оглядел пустой зал. Работы сегодня было мало: собрать посуду, поднять стулья и табуретки на столы, окатить из ведра пол и разогнать тряпкой воду. Никто сегодня не дрался до крови, посуду не бил, мебель не ломал. Можно еще воды натаскать в самовар, чтоб завтра не делать. Домой решил сегодня не возвращаться – боялся, что паучок Алешка на пару с Максимкой отговорят от задуманного. За окнами тяжелыми комьями валил снег. Мокрая дворняга поводила перед дверью длинным носом, перебежала улицу и улеглась у входной двери дома напротив, свернулась калачиком, положив вислоухую голову на передние лапы. Николай свалил в лоханку недоеденное из нескольких мисок, снова отпер дверь, свистнул. Собака недоверчиво приподняла башку, принюхалась, подбежала и жадно зачавкала. Николай потрепал ее за ушами, закурил, прислушался к себе – не стукнет ли сожаление? Не подкрадется ли из темного переулка сомнение или страх? Вместо этого вспомнился тот день. До каждой черточки, до сенной пылинки в летнем солнце над яслями Звездочки. Будто вчера все было… * * * 26 июля 1908 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 17 часов 42 минуты Николай только въехал во двор. Две недели дома не был. Позади кто-то кашлянул. Николай вздрогнул, обернулся – Илья мял в руках свою черную скуфейку, будто не решаясь ступить на двор. – Будь здоров, брат Илья. Чего ты топчешься, заходи. Илья кивнул, перекрестился и засеменил к Николаю. – Далече ездил, Николаша? Долгонько тебя не видал. – В Петербург. Ох и здоров город! И домищи все в тыщу этажей каждый! А народу! А корабли какие! И трубами дымят, и парусами хлопают, и гудят не хуже отца Иллария! Илья смиренно слушал, кивая и гладя свою бороденку, но стоило рассказчику на миг умолкнуть, тут же вклинил вопрос: – Николаш, а ты у Стеши не был еще? Николай нахмурил брови. – Вечером собирался. Случилось чего? – Ты бы сходил сейчас, не ждал вечера. Николай отложил только что стянутый с кобыльей шеи хомут, взял дьячка за плечи, заглянул в светлые глаза и, четко разлепляя слова, снова спросил: – Случилось чего, брат Илья? – Что-то случилось. Неладно там что-то, а что – не скажу, не знаю. И она молчит. Ступай, Николаш. Сам все разузнаешь. Так, стало быть. – Что значит – молчит? Илья вздохнул. – Совсем молчит, Николаша. Ни словечка не сказала. Николай с сожалением посмотрел на выпряженную Звездочку, махнул рукой и выскочил на улицу. Не оглядываясь, он пробежал всю деревню, остановился отдышаться только у собственного забора. И понял – правда что-то стряслось: ставни Стешиного домика затворены, на дорожке, что вела к крыльцу, скопились невыметенные березовые листья, ветер снес со ступенек половик, и тот так и остался лежать, забившись под лавку. Но внутри совершенно точно кто-то был – через прорези в ставнях виден был желтоватый дергающийся свет, будто кто жег свечи или чадил керосинкой. Гулко стучащее по ребрам от быстрого бега сердце заколотилось еще сильнее. Он толкнул дверь, но та не поддалась. Час от часу не легче! – Стеша! Стеша!!! Подергал за ручку, прислушался. Тишина. – Я сейчас дверь выломаю! Слышишь? Он оглянулся, пошарил взглядом по двору, увидел, что искал, – топор торчал из дубового чурбака, на котором Николай обычно колол дрова. Без усилия выдернул, кинулся к дому – и замер. На пороге стояла… Нет, не Стеша. Он не узнал ее. Черное платье с глухим воротом. Черный платок, закрывающий лоб. Черные вытянутые в нитку губы. Черные глаза. И золотой непослушный завиток, выбившийся из-под платка. Николай сделал шаг – и остановился. А Стеша развернулась и скрылась в доме, так и не сказав ни слова. Чуть помедлив, Николай тоже поднялся по ступенькам, прошел через сени в комнату – и снова замер, удивленно раскрыв рот. Комнаты он тоже не узнал. Как не узнал с первого взгляда Стешу. Книжный шкаф был совершенно пуст, ни одного корешка с золочеными буквами. Оборванная занавеска, за которой раньше пряталась кровать, валялась на полу. Но чуднее всего было другое – под иконой горела лампада! А сама Стеша стояла перед ней и, щурясь, всматривалась в грустные глаза Богородицы. У Николая защипало в горле. – Чего… Что случилось, Стешенька? Девушка обернулась на голос, подошла, протянула руку, погладила Николая по щеке. Тот вздрогнул – ладонь была ледяной, как тогда, на Рождество. Он накрыл ее своей, попытался поцеловать, но Стеша не дала, вырвалась, отступила на шаг. Он шагнул было навстречу, но она уперла ладошку ему в грудь, а на лице отразился такой ужас, что Николай и сам отшатнулся. Они долго стояли молча, глядя друг на друга. Он не решался приблизиться, верно, завороженный окутавшим черную фигуру лампадным сиянием, а она просто смотрела на него. Будто трогала глазами. И Николай вдруг почувствовал: прощается! Она с ним прощается и сейчас пытается насмотреться! Нет, нельзя! Надо было что-то сделать, что-то сказать, чем-то разбить, расколоть эту изморосную тишину! Но он не мог пошевелиться под ее грустным взглядом. Наконец она медленно перекрестила его и что-то прошептала одними губами. То ли «прости», то ли «прощай» – не сумел разобрать. И отвернулась к иконе. Нужно было обнять, прижать ее к себе, растормошить, может, даже сделать больно, но заставить говорить! Вместо этого Николай, качнувшись, как пьяный, перешагнул порог, по привычке угнувшись от низкого косяка, и вышел. * * * – Гля-кось, солнце ишшо не село, а он уж еле ногами двигает. Нализалси где-то… Николай не обернулся на осуждающий бабий шепот, пнул ногой калитку, тем же нетвердым шагом добрел до колодца, раскрутил цепь. Дубовое ведро гулко плюхнулось об воду, потяжелело, наполняясь, и поползло с дробным лязгом обратно на свет. Николай поставил его на землю, сам бухнулся рядом на колени, окунул в студеную воду голову, потом долго, до ломоты в зубах, пил, пил, пил. – Чавой-то, Колька? Гдей-то разгорячилси так? На крыльце лыбился Устин, почесывая под рубахой сытое пузо. – Не иначе Стешка уходила? Ух, горячая она у тебя, – довольно заржал Симанов-сын. – Заколыхался, ишь. Захлопнись, сало растрясешь, – сквозь зубы выцедил Боровнин. Но Устин загоготал еще громче. – Сало! Ох, потешный ты, Колька! Сало я со Стешкой твоей давича знатно порастряс. Ух, и жадная она у тебя до любви девка. Хотя, конечно, была девка, да бабой стала! Николай встал на ноги, сощурился. – Ты чего несешь, падлюка? – А чего? – осклабился Устин. – Ты папашу мово подмял, я девку твою попользовал. Все по совести. То ли от холодной воды, стекавшей струйками с волос за шиворот, то ли от осознания услышанного, но у Николая вся спина пошла мурашками, будто мгновенно приморозило в жаркий июльский вечер. И тут же схлынул холод, вытесненный диким огнем, откуда-то от живота подкатившим, разлившимся по всей груди и окрасившим весь мир в багровый цвет. – Ты?! Ты!!! Устин моментально перестал скалиться, дернулся к двери, но Николай в два прыжка покрыл разделявшее их расстояние, ухватил убегающего за штанину, рванул на себя. Устин бухнулся чугунным лбом об пол, но не сомлел, вцепился в дубовый столбик перил, заорал: – Батя! Батя, оборони! Николай сдернул с гвоздя ременные вожжи, накинул петлю на шею орущему Устину, потянул. Тот перестал кричать, захрипел, засучил ногами, вцепился в руки Николая, царапая их, пытаясь ослабить хватку. И без того полнокровное лицо Устина побурело, потом начало синеть. А Николай тянул за концы и сбивчиво, свозь слезы, бормотал: – Ах ты сучий хвост!.. Удушу!.. Что ж ты, тварь… Стешу… Жизнь мне всю… За-ради чего?..