– Вот и у меня душа не на месте. И без этого уже плохо сплю. А тут даже глаз не сомкнул. Устал с бока на бок переворачиваться, вот, вишь, затемно пришел. Как знал, что ты тут, сердцем почуял. Ежели раздумал – скажи. Я его уговорю. Не накажет. Николай мотнул головой. – Нечего раздумывать. Решено. Взял ведро, пошел на двор. Дошел до колонки, взялся за рычаг и вспомнил, что воды-то натаскал с вечера. Взял лом, обстучал ступеньки, присыпал песком. Вернулся внутрь, завел самовар. За окнами уже зарозовело, рассвело. Николай постучал к Иванычу: – Силантий Иваныч, я вчера со всем управился. Отлучусь до дома? На пару часов? К обеду обернусь. Серая петербургская зима нежданно распогодилась, будто прониклась людским ожиданием светлого праздника. Белое северное солнце раскидало свои капли по оконным стеклам, по обледенелым торосам на Неве, по куполам церквей – да так щедро, что Николай натянул картуз до самых глаз, а по временам и вовсе прикрывал лицо ладонью. Завернул на Сытный, купил сдобную сайку и красного леденцового петуха, сунул все за пазуху. Перебежал по Тучкову Малую Неву, по Николаевскому Большую, подмигнул на горящие на солнце, будто свечки, маленькие маковки Благовещенской церкви. Сегодня все его веселило, радовало, а в груди разлилось давно забытое тревожное ожидание чего-то хорошего, перемен каких-то. Хотя вроде бы задуманное должно было пугать, а не радовать, а все ж тянуло под ложечкой приятственно. – Все переменится! – шептал он себе в усы. – Все! Ну придушил бы я его тогда – и что? Сгнил бы с кайлом в руках. А сейчас все устроится! Пущай попробуют подняться с голым пузом! Алешку с матерью заберу! И Стешку. Покажу профессору нашему. Небось не откажет, за золото-то? Максимка спал, свернувшись калачиком, на его топчане. Николай тихо выложил на стол гостинцы, вышел, вернулся с чайником. Пошарил в столе, достал початую пачку чая, сыпанул щедро в две кружки, залил кипятком. – Вставай, щегол! – Он потрепал спящего по вихрам. – Ночью что делать-то станешь? Заместо меня караулить? Максимка потянулся, сладко зевнул, сел. На розовой щеке отпечатался рубчик картуза, который мальчишка сунул себе вместо подушки. – Садись, чайку попьем – да побегу обратно. Максимка уселся на стул, откусил чуть не полсайки, обхватил кружку ручонками, осторожно отхлебнул. – Дядя Коля, а где ж я спать буду? – Не боись. Выпрошу в больнице что-нибудь. А скоро заживем по-человечески. С голоду-холоду не помрем. Мальца такой ответ вполне удовлетворил, он доел булку, допил чай, принялся внимательно разглядывать леденец. Николай улыбнулся, подвинул лакомство. – Бери, не тушуйся. Красный петух моментально исчез у Максимки во рту. – Фяфя Ковя… Тьфу! Дядя Коля. А чего это у тебя икон нету? Баб Маня постоянно лампадку жгла. Богородице и Николаю Угоднику. И в церкву кажное воскресенье ходила и меня брала. Николай хмыкнул. – Так ты у нас богомолец? – Не шибко, – протянул Максимка. – А все ж таки любознательно – как так без икон-то? – Потом узнаешь. Все, пошел я. * * * Он уже почти пересек площадь, успев прошмыгнуть перед носом трамвая, но вдруг остановился, будто поймал чей-то взгляд в спину. Обернулся. Никто на него не смотрел, все спешили всяк по своему делу. И вдруг ожили Благовещенские колокола, загомонили, согнав ворон с крыш. Николай помялся на мостовой, потом махнул рукой, будто решился на что-то, и направился к церкви. Внутри было многолюдно. Он просочился к ближайшей иконе, запалил купленную тоненькую свечку, с опаской посмотрел в глаза неизвестного ему святого. – Подсобишь? Занесу потом гостинец. Пристроил свечку, чуть постоял, хмуря брови и подбирая еще слова, но так ничего и не сложил ни в просьбу, ни в молитву. И вышел. Постоял на крыльце, не обращая внимания на протянутые руки нищих, глубоко вдохнул морозный воздух, надел картуз. Вспомнил свой последний визит в церковь, поежился, будто от холода. * * * 27 июля 1908 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 10 часов 48 минут Попрощавшись с Осипом Матвеевичем, он вышел за ворота – да так и остался стоять. Куда ему было идти? К матери? Нужен ей лишний рот. К Стеше? Так там что с ней, что без нее. Тихо, как в церкви, только фитилек в лампаде потрескивает. В церковь! Куда ж еще? Церковь в Поповщине никогда не закрывалась – ни днем, ни ночью. Он поднялся по мягко пружинящим ступеням, перекрестился на пороге, потянул на себя дверь. Внутри никого не было, только перемигивались с лакированными ликами лампадки да курлыкали где-то вверху невидимые сизари. Сам того не зная, он подошел к той же иконе, с которой когда-то сам Симанов держал совет о нем, о Николае. Богоматерь смотрела так же – грустно, куда-то в сторону, пестуя свою вечную печаль. Николай постоял молча, пытаясь поймать этот ускользающий взгляд. Сглотнул. – Молчишь? – хрипло спросил у образа. – Может, научишь, как дальше жить? К кому прислониться? Или много я хотел? Чего ж пожалели вы, всемогущие? Счастья глоток пожалели, а меня не пожалели! Хотя… Какие вы всемогущие? Себя защитить не умеете – и людей за то тираните! За что вам все это? – Он обвел руками церковный свод. – За что? За что вам церкви строят? Свечки с маслом жгут? Поют вам, молятся, а вы не слышите никого! Я же просто жить хотел! Жить! Человеком, а не тлей! Чтоб дом был, жена та, которая сердце радует, дети чтоб! Чтоб не кланяться никому, не ползать на брюхе! Чтоб дети мои никому спину не ломали за-ради куска хлеба! Все прахом! Куда вы смотрите? На что вы все время отвлекаетесь? Люди всю жизнь друг друга поедом едят, а вы молча любуетесь, как одни на других ездят! Где вы были, когда Стешу он?.. Песни слушали? Ладаном дышали? На что отвернулись? Ты! – Он ткнул пальцем в лик Спасителя. – Ты! Куда ты смотрел?! Куда? Куда? Он схватил со стены икону, со всей силы ударил об паникадило. Оно рухнуло с грохотом, лик Христа раскололся ровно пополам, свечи раскатились по полу, масло брызнуло на деревянные половицы, вспыхнув с хлопком. Николай безумными глазами смотрел, как язычки пламени лижут темный пол, и вдруг, опомнившись, скинул с себя пиджак, начал сбивать им огонь, топтать ногами. Потушив, поднял подсвечник, наклонился за разбитой иконой. – Оставь, Николаша, – грустно сказал кто-то сзади. – Я склею. Боровнин вздрогнул, прижал к груди доски, обернулся. Брат Илья сочувственно смотрел на него от двери. Они несколько мгновений глядели друг на друга, а потом Николай уронил икону на пол и выбежал из церкви, чуть не сбив плечом дьячка. Тот пошатнулся, вышел на крыльцо, перекрестил спину убегающего Николая и долго смотрел ему вслед, грустно качая головой. * * * 22 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 20 часов 18 минут Жоржик не ответил ни в тот вечер, ни в следующий. Но Николай, уже решив все для себя, не особо переживал. Не согласятся эти шныри – найдем новых. Лихих людей в столице много. Он пока обустраивал их с Максимкой быт. Первым делом вымел к чертовой матери на мороз паучка, лишив его имени. Потом поговорил с фельдшером, тот – с больничным каштеляном, и к вечеру появилась в его каморке пружинная кровать с почти новым ватным матрасом, подушкой и суконным одеялом. Раз ночью, отлучившись с поста, Николай наломал с угловой елки веток, и ждать Рождество в комнатке стало душисто и празднично. А вечером его кликнул Силантий Иванович. Очередная пирушка у Жоржика с его ватагой, судя по ополовиненной бутылке, была в самом разгаре. – Садись. – Жоржик наполнил стаканы, придвинул один Николаю. – За успех нашего общего дела. Выпили. Матрос хотел налить еще, но Николай накрыл свой стакан ладонью. – Ежели решили, то пить надо меньше. Чтоб промашки никакой не вышло. – Ишь ты! – Жоржик насупился, но бутылку отставил. – Ну, учи нас, дураков. * * * 21 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 1 час 7 минут Николай затянулся, стряхнул пепел, отодвинул тяжелую сосновую ветку. Дом Симановых высился однородной глыбой на фоне ночного февральского неба – черное на почти черном. Ставни закрыты, на дворе тишина. Уговор был такой, что, когда Жоржик с Матушкиным повяжут мужиков, одно окно раскроют и посветят лампой. Почти два месяца шла наука. Все, как когда-то постигал и перенимал от хозяина Боровнин, пытался вложить он теперь в головы своих новых товарищей. Вечер за вечером учили они хитрости льняного торга, псковские словечки да пальцевые знаки, явные и секретные. Пришлось попотеть и Николаю: на другой день после того, как ударили по рукам, Жоржик заявился в трактир чуть не к открытию, увел Николая в кабинет. – Вот чего: ночью с нами пойдешь. Поглядим на тебя в сурьезном деле. Найди платок какой, чтоб рожу прикрыть. Взяли у какого-то лихача санную повозку за трешку, поехали ночью на Стрельну, обобрали дачу какого-то очкастого дядьки. У Николая то ли от волнения, то ли от мороза пылали уши, но все прошло гладко. Жоржик просто дернул за веревку дверного колокольчика, через шарф, которым закрыл лицо, просипел: – Телеграмма. Откройте, – а потом просто сунул в дверную щель ствол нагана. Хозяину с сыном Матушкин ловко связал за спиной руки, усадил на стулья, пока те, не моргая, смотрели в черное дуло в руке у Жоржика. А баб Рамилька запер в спальне, предварительно, также из-под пистолета, заставив стащить все кольца и серьги. Потом, сдернув с подушки наволочку, покидали туда все цацки, выгребли из буфета серебро и укатили обратно в Петербург. Все дело заняло от силы четверть часа, не считая дороги. После Нового года Николай, Жоржик и Матушкин отправились в лавку к какому-то знакомцу Силантия Ивановича и долго и придирчиво перебирали готовое платье. Но в итоге нарядили-таки Жоржика вполне солидным купцом, а Митрия приказчиком. Два раза в январе и столько же в феврале оба новоиспеченных торговца появлялись субботним полуднем в чайной на станции Дно. Довольно громко, чтоб слышали пившие чай Симановы, но без пустозвонного горлопанства, обсуждали промеж себя дела, непременно скрепляя «торговлю» чарочкой. В одну из суббот Жоржик, вкусно выпив с морозца лафитничек «белоголовки», посмотрел с прищуром на Осипа Матвеевича, вытер усы и вразвалочку направился к их столу. Приподнял бобровую шапку, легонько поклонился, назвался. Через минуту за столом сидело уже четверо: Осип Матвеевич с Устином и Жоржик с Митрием, – и вели тихую, но оживленную беседу. И вот теперь, спустя неделю, «купцы» бражничали в тепле с Симановыми, а Боровнин с Рамилькой мерзли в рощице, греясь только похлопываниями по замерзшим ногам, подпрыгиваниями, притопыванием да папиросами. Юный месяц укатился уже далеко за полночь, когда черный дом подмигнул ему желтым глазом. – Пора, – отбросил окурок Николай и кивнул Хабибуллину. – Идем. Они мелкой рысью добежали до высокого забора.