– Ну-ка, подсади. Рамилька сложил замком руки, Николай оперся о худенькие плечи, сунул ногу в подставленные руки, будто в стремя, и ловко подлетел на забор. Ухватился, сел верхом, огляделся, а потом скрылся на другой стороне. Выпавший снежный пух принял мягко, бесшумно. И тут же с глухим урчанием на Николая бросились две огромные тени. Но, подлетев, закружили вокруг, закрутили хвостами. Боровнин опустился на колени. – Хорошие мои. Узнали. Узнали. Умницы. Он потрепал собак за мохнатыми ушами, дал лизнуть каждой лицо, а потом прижал к себе одну, прошептал: – Прости меня, Машка. Полкаша, простите меня. И резко пырнул сперва одну, потом вторую. Они забились, засвистели проколотыми легкими. Кровь толчками рвалась наружу, оставляя блестящие в лунном свете черные пятна. Николай закусил губу, вытер рукавом глаза и еще раз прошептал: – Простите. По одной перетаскал мертвых собак к колодцу, сбросил вниз. Сел, прислонился спиной к бревнам, зачерпнул снега, приложил ко лбу, подышал. Поднялся, вернулся к воротам, отодвинул тяжелый засов, выглянул на улицу. – Чего так долго? – отозвалась темнота голосом Хабибуллина. – Кто прытко бегает, тот часто падает, – огрызнулся Боровнин. – Выводи лошадей. Конюшня там. Сам поднял березовый чурбак, подставил к окну, заглянул в дом. Отец и сын Симановы сидели за столом, привязанные к стульям, а Жоржик с Матушкиным возились с Алешкой. Николай спрыгнул. Рамилька подвел двух лошадей – его старую подругу Звездочку и молодого Шалого, а сам побежал в дом, греться. Все пока шло по задуманному. Дашка с детьми, видать, уже спали. Сейчас фартовые закончат вязать брата, Николай укажет Жоржику, где тайник с золотом и ключами от сундука, – и все: луна, скрип полозьев, свист кнута и вся Россия для жизни. Долгой, сытой, может, даже счастливой. Уехать куда-нибудь в Нижний. Максимку в школу отдать. Стеша оттает. Уедет из этой чертовой Поповщины – и непременно оттает. Матери с Алешкой денег оставить. А то и с собой забрать. Там видно будет. Вспомнил про собак. Может, не надо было? С собой взять. Но как? Разорвали бы чужих, не удержал бы. Мотнул головой, отгоняя дурные мысли. Не о собаках надо жалеть – тут человеческие судьбы решаются. Он продел Звездочке между зубов холодный мундштук, погладил по гладкой шее. Кобыла доверчиво положила тяжелую голову ему на плечо, фыркнула, выпустив облачко горячего пара. – Скучала? Я тоже. Вдруг в сенях что-то громыхнуло, кто-то матюгнулся, выскочил на крыльцо. Алешка! Босой, в одних шерстяных чулках, на ноге болтался кусок пеньковой веревки. Соскочил мимо ступенек прямо в снег, рванул к воротам, но остановился, разинув рот и вытаращив глаза на Николая. – Колька? – Шагнул неуверенно навстречу. – Колька! Там тати!!! Алешка обернулся на хлопнувшую за спиной дверь. На пороге стоял Жоржик, кривя свои тонкие усики. Алешка вцепился в брата, затараторил в полный голос: – Колька, там Осип Матвеича грабят! Оборони!!! – Твою шаланду! – Жоржик сплюнул сквозь щербатину, прыгнул с крыльца и коротко ткнул рукой в бок Алексею. Тот вздрогнул, еще крепче вцепился в рубаху брата, потом запрокинул голову, поймал глазами полоску месяца и медленно опустился на колени. – Алешка! Алешка!!! А ну подымайся!!! Николай тряс брата за плечи, но тот лишь мотал безвольно головой на ватной шее. – Убью! Удушу, гнида!!! Это ж брат мой!!! Николай кинулся на пятящегося Жоржика, перехватил его выставленную руку с ножом, сдавил чуть выше кисти. Налетчик взвизгнул по-бабьи, выронил финку. – Ты чего? Откуда ж я? Да брось ты, Боров! Он же признал тебя, откуда ж я про брата-то? Ты ж не сказал! Боровнин пятерней ухватил бледное лицо, приложил подельника затылком о косяк. Поднял нож и, переступив обмякшего Жоржика, шагнул в темноту. От тепла жилого дома, от знакомых запахов еще сильнее сдавило грудь. Он всхлипнул, толкнул дверь в горницу. На звук обернулись все, кто был в комнате. Но Матушкин с Хабибуллиным тут же продолжили заниматься своими делами: первый пытался сбить топором с кованого сундука тяжелый замок, а второй, намерзшись с Боровниным в лесу, жадно, руками, хватал из мисок капусту, грибы, закусывая все это хлебом. А вот двое других мужчин уставились на вошедшего так, будто увидели самого Боженьку. Осип Матвеевич даже замотал бородой, будто пытался ею откреститься от видения. Николай подошел к столу, нацедил себе из бутылки полную кружку водки и медленно выпил. Потом повернулся к Устину, наклонился и выдохнул тому прямо в лицо: – Из-за тебя все, гнида. Степаниду я тебе, сука, спустил, а теперь и Алешка по твоей вине сгинул. Разом за все и ответишь. – И, не отводя взгляда от испуганных глаз Устина, всадил нож по самую рукоятку прямо в середину обтянутого исподней рубахой живота. – Кольша! – заорал Осип Матвеевич. – Побойся Бога, душегубец! – Кого? Бога?! Бога вспомнил, падальщик?! Не признаю я твово Бога, пес! На, жри!!! И Николай, выдернув нож из Устина, ткнул старику прямо в кадык. Тот захрипел, забулькал и повалился со стулом на пол, заливая выскобленные доски черной кровью. – Куда, тля! – Боровнин подхватил Симанова под мышки, поднял. Старик был еще жив, но моргал уже медленно. Николай несколько раз подряд пырнул его ножом, не выбирая места. Когда Осип Матвеевич перестал дергаться, Боровнин повернулся к Устину, ударил того раз, другой, не давая сползти со стула, еще раз, еще. – Вяжите его, чего таращитесь! На пороге, шатаясь и держась за затылок, стоял Жоржик. Митрий дернулся к Николаю, но тот отпрыгнул за стол, выставил перед собой окровавленный нож. – Кого вязать?! Меня?! Да я вас!!! Хабибуллин забился в угол и что-то бормотал, роняя из рта непрожеванный хлеб, – наверное, молился своему татарскому богу. Матушкин как оберег держал в трясущейся руке топор и отступал от надвигающегося на него Боровнина. А тот, скаля зубы, отбросил нож, схватился за топор, рванул на себя. Митрий не удержался на ногах, рухнул, укрыв голову руками, но Николай отпихнул его сапогом, заорал в потолок: – Дашка! Вылазь, скотиняка! – Угомонись, Боров! Уходить надо! И так дел натворили на две каторги! – Жоржик то ли от волнения, то ли от пережитого потрясения никак не мог попасть рукой в карман с наганом, но продолжал уговаривать: – Спят они, Николай! Опоили мы их, как собирались, али не помнишь? Я сам пузырек весь в махотку влил. – За Стешу… За Алешку… Под корень… Нету никакого Бога… – Николай обернулся на пороге, обвел комнату тяжелым шальным взглядом. – Кто сунется – рядом уложу. – И задернул занавеску. * * * Темнота была какая-то красная. Даже бурая. Как запекшаяся кровь. С трудом разлепив веки, Николай попытался сфокусировать взгляд на ближайшем объекте. Им оказалась белая босая мужская ступня. Затылок раскалывался от боли. Боровнин попытался сесть, оперся рукой об пол, но та подогнулась точно ватная, и он снова упал. Подтянул ноги и наконец поднялся на четвереньки, ухватился за стул, вскарабкался, откинулся на спинку и оглядел едва освещенную лампадкой комнату. Симановы сидели у другой стороны стола, уткнувшись бородами в окровавленные рубахи. У завешенного хода в соседнюю комнату валялась дубовая скамья. «Ею по башке шандарахнули, когда выходил», – словно про кого-то постороннего подумал Николай. Потом вспомнил, что случилось за этой занавеской, но не почувствовал ни ужаса, ни горечи. Просто вспомнил – и все. Дотянулся рукой до затылка, нащупал мокрую здоровую шишку, поднес ладонь к лицу – кровь. «Чуть не пробили башку-то. Картуз спас». И опять – просто зафиксировал. Без радости, даже без удивления. Посмотрел на окна. Темно. Перевел взгляд на ходики, сощурил глаза – четвертый час ночи. То есть провалялся он в забытье почти два часа. Дотянулся до ополовиненной бутылки с водкой, опрокинул в рот, закашлялся, отставил. Но в голове чуть просветлело. Попытался подняться на ноги. Колени дрожали, но держали. Снял плафон с лампы, чиркнул спичкой, подкрутил фитиль, посветил по углам. Ни ножа, ни топора. Но сундук не вскрыт. Взял со стола вилку, отсчитал от стены нужную половицу, поддел. Пошарил в подполе, достал связку ключей. Лег на живот, пошерудил еще, чуть не по плечо засунув руку. Достал один за другим шесть звякающих мешочков. Развязал один – так и есть, золотые пятнадцатирублевики. Один к одному. Открыл сундук, вытащил кожаный кошель, туго нафаршированный ассигнациями, сунул за пазуху. Подошел к божнице, постоял, вглядываясь в иконы. Прохрипел: – Молчите? Кого защитили? Себя не смогли. И никого не смогли. Опять. А? Что? Подождал. Никто не ответил. Николай удовлетворенно кивнул, стащил с подушки наволочку, побросал туда мешочки с золотом, завязал узел. После подобрал картуз, загасил лампу и вышел. Спустился с крыльца, запрокинул голову, подставляя лицо падающим хлопьям, постоял так с минуту. Потом собрал с перил снег, прижал к горячему лбу, провел по волосам, по ноющему затылку. Посмотрел на черный от крови ком на ладони, откинул в сторону. Еще зачерпнул, кинул в рот, пожевал ледяную вату. Перешагнул через тело брата, доковылял до распахнутых ворот конюшни. Пусто. Машинально затворил ворота, вышел со двора, покрутил по сторонам головой. Налево через лес станция. Направо в полуверсте невидимая в темноте Поповщина. Натянул на мокрые волосы картуз и, слегка покачиваясь, зашагал к деревне. Часть 3 Отбарабанили свое апрельские капели, речной лед унесло в Финский залив, предварительно изрядно покрошив его об опоры невских мостов. Дольше всех не сдавались черные от грязи и копоти снежные кучи в тенистых углах подворотен, но и они как-то незаметно пропали, проиграв совкам и метлам дворников. В целом, весна обошлась с Петербургом милостиво, без потопов плавно перейдя в лето, то знойное и засушливое, то обильно поливающее столицу водой по несколько дней кряду. На лето семейство Маршалов, активно, но без излишней ажитации готовящееся к увеличению численного состава, перебралось в Стрельну, на ту самую дачу, с которой возобновился петербургский этап их жизни. Треф целыми днями самозабвенно гонялся за бабочками и стрекозами, Зина со схожим энтузиазмом шила рубашки-распашонки, чепцы и прочие крошечные и невероятно милые вещи, глядя на которые даже внешне суровый Константин Павлович вдруг начинал часто-часто моргать, а потом и вовсе отворачиваться. Дни становились сначала все длиннее. Талия на Зининых платьях поднималась все выше и выше. Потом дни пошли на убыль, талия сохранила направление движения. Будущий отец семейства продолжал ловить негодяев, и были случаи весьма интересные, даже захватывающие, но о них, думается, будет рассказано в свое время. А пока же вечера Константин Павлович неизменно проводил дома: Владимир Гаврилович оградил помощника от ночных облав. Тем более что в строй вернулся воскресший Александр Павлович Свиридов и рук вполне хватало. Не хватало единственно для душевного спокойствия господина Маршала финальной точки в деле об убийстве Симановых. Всероссийский поиск пока ни к чему не привел, да, по совести говоря, никто на него особых надежд и не возлагал: фотокарточки Боровнина у полиции не имелось, отснятый и размноженный рисунок, конечно, по всем губерниям разослали, но что в нем проку? Сбрей усы, отпусти по новой моде волосы – и поди ты узнай человека. А что до документов, так мастеров полно, за золотишко хоть бароном тебя сделают, хоть принцем датским. Вот и тянуло Константина Павловича это неоконченное дело, сосало под ложечкой, мешая в полной мере насладиться и приятными хлопотами, и ожиданием надвигающегося отцовства. Между тем отшумело и лето. Зашуршали под ногами багряные листья, вечерами со стороны Кронштадта дул уже студеный ветер, кутая дачников в пледы и разнося по палисадникам лепестки астр. Маршалы вернулись в город. Треф улегся у теплой чугунной батареи, Зина принялась обустраивать детскую, Константин Павлович платил по счетам. Пока одним октябрьским вечером мирную тишину не нарушил беспардонно дверной звонок. Почтальон в мокром плаще вытащил из брезентовой сумки дешевый конверт, принял свой гривенник и хлопнул дверью, оставив после себя в прихожей небольшую лужу и тревожное ожидание перемен. «Завтра в Поповщине». Всего три слова, написанные очень знакомым почерком. В этот раз без ошибок. * * *