Брунетти со вздохом опустился на скамейку и вытянул ноги. По его кивку Вианелло направился к дому, но Франчини не обратил на это внимания. – Вы приехали из Падуи? – обыденным тоном спросил комиссар. – Да. Мы с Альдо всегда созванивались во вторник вечером. Вчера он не взял трубку, и я подумал, что лучше приехать и узнать, что произошло. – А почему вы решили, что что-то произошло? – все так же спокойно и доброжелательно поинтересовался Брунетти. – Потому что уже шестнадцать лет подряд мы с ним разговариваем по вторникам, в девять вечера. – Понятно, – сказал Брунетти и кивнул, подтверждая, что, по его мнению, это было абсолютно правильное решение. Комиссар словно невзначай посмотрел на собеседника и отметил про себя, что, несмотря на худобу, у Франчини двойной подбородок и крупные уши. – Вы приехали после обеда? – Я был на работе. Мы заканчиваем после трех. – А кем вы работаете? – Учителем. Преподаю латынь и греческий. В Падуе. – Это были мои любимые предметы, – произнес Брунетти. – Правда? – Франчини резко развернулся к нему, настолько приятно ему было это услышать. – Да, – подтвердил комиссар. – Мне нравится точность этих языков, особенно греческого. Все упорядочено, на своем месте. – А после школы вы ими занимались? – спросил Франчини. Брунетти с искренним сожалением покачал головой. – Боюсь, я чересчур разленился. Но до сих пор читаю итальянские переводы с этих языков. – Это не одно и то же, – сказал Франчини и быстро добавил, чтобы не задеть ничьих чувств: – Но то, что вы читаете эти произведения, уже хорошо. Брунетти выдержал долгую паузу, прежде чем спросить: – Вы с братом были близки? Франчини медлил с ответом еще дольше. – Да, – наконец произнес он и, еще немного помолчав, добавил: – И нет. – Как я со своим братом. – Выждав еще пару секунд, Брунетти спросил: – Насколько близки вы были? – Мы изучали одно и то же, – сказал Франчини, бросая на комиссара быстрый взгляд. – Правда, мой брат предпочитал латынь. – А вы – греческий? Франчини пожал плечами: – Что же еще? Он начал складывать платок в идеальный квадрат, как будто очевидная естественность этого разговора исключала необходимость плакать. – Нас растили в вере в Бога. Родители были очень религиозными. Сын воинствующего атеиста, Брунетти кивнул с таким видом, словно и в этом они были похожи. – Альдо был увлечен теологией больше, чем я. – Франчини быстро отвел глаза. – Решил, что это его призвание, и стал священником. Он все еще возился с платком, который к этому времени стал размером с пачку сигарет. – Потом это чувство прошло. По его собственным словам, он просто проснулся однажды, – а веры нет. Словно он перед сном положил ее рядом с кроватью, а проснувшись, не нашел. – И как он поступил? – спросил Брунетти. – Ушел. Отрекся от сана и, как следствие, тут же лишился места учителя. Там, где он преподавал, это запрещено законом, поэтому им пришлось обставить все как ранний выход на пенсию. И выплачивать ее ему. – Как он выходил из положения, живя в этом доме? – Брунетти заранее знал, что Франчини поймет: он спрашивает о деньгах. – Квартира принадлежала родителям, это наше с ним наследство. Брат поселился тут, а я остался в Падуе. – Живете там с семьей? – спросил комиссар. – Да, – последовал ответ, но без уточнений. – И вы звонили брату каждый вторник? Франчини кивнул. – Лишившись работы, Альдо очень переменился. Создавалось впечатление, что он потерял все, что было для него важно. Кроме латыни. Все свободное время он читал. – На латыни? – Я подыскал ему место, где это было возможно. Альдо хотел почитать труды святых отцов, – пояснил Франчини. – Чтобы снова обрести веру? – поинтересовался Брунетти. Он услышал характерный звук, с которым шерстяной пиджак потерся о скамью, когда Франчини пожал плечами. – Он не сказал мне об этом. – И прежде чем Брунетти успел открыть рот, добавил: – А я и не спрашивал. – И все свое свободное время он читал труды святых отцов. – В устах Брунетти это прозвучало как полуутверждение-полувопрос. – Да, – ответил Франчини. – И вдруг – это! – добавил он, свободной рукой указывая на дом у них за спиной. 13 Словно в ответ на этот жест послышался треск открываемого окна и кто-то позвал: – Комиссарио! Брунетти встал и посмотрел в ту сторону, злясь про себя на то, что их мирную беседу так грубо прервали. Свесившись из окна, человек в форме патрульного помахал ему рукой, словно желая показать, что они там, в квартире. Брунетти махнул в ответ, что должно было означать «Уже иду!», в надежде, что коллега его поймет. Когда же комиссар перевел взгляд на Франчини, то оказалось, что тот снова сгорбился и смотрит на мостовую, сложив руки на коленях и сцепив пальцы. Он, кажется, уже забыл о Брунетти. Комиссар вынул телефон и набрал номер Вианелло. Когда инспектор ответил, Брунетти сказал: – Можешь прислать кого-то, кто сможет побыть с синьором Франчини? И дал «отбой», прежде чем Вианелло успел произнести хоть слово. Через пару минут Брунетти вздохнул с облегчением: из подъезда выскочил молодой полицейский – Пучетти. Когда он подошел к скамейке, Брунетти наклонился и сказал Франчини: – Синьор, офицер Пучетти побудет с вами, пока я не вернусь. Франчини посмотрел на него, потом на Пучетти. Офицер коротко кивнул ему. Франчини перевел глаза на комиссара, а затем снова уставился в землю. Брунетти ободряюще хлопнул коллегу по руке, но ничего не сказал. В коридоре на четвертом этаже, возле открытой двери комиссар увидел знакомого офицера; кажется, его фамилия была Стаффелли. Он поздоровался с Брунетти, а потом выразительно сжал губы и, вскинув брови, скорчил гримасу, которая могла означать что угодно – от удивления по поводу человеческих повадок до смирения с законами этого мира. Брунетти поднял руку, отвечая и на приветствие, и на беззвучное послание, что бы оно ни означало. Вианелло нигде не было видно. В квартире комиссара встретил Боккезе, начальник бригады криминалистов; на нем, как обычно, был белый спецкомбинезон. Криминалист стоял в дверном проеме, глядя в комнату, где время от времени мелькала вспышка фотоаппарата. – Боккезе! – позвал Брунетти. Тот оглянулся, приветственно поднял руку, однако происходившее в комнате занимало его гораздо больше – там то и дело фотографировали. Брунетти подошел ближе, но Боккезе предостерегающе зашипел на него, и комиссару пришлось остановиться. Криминалист вынул из кармана две прозрачные пластиковые упаковки. – Наденьте это! – сказал он, подавая их Брунетти. Комиссар, знакомый с правилами Боккезе, вернулся в холл. Там, держась одной рукой за перила, он натянул поверх туфлей бахилы, а затем надел полиэтиленовые перчатки. Он отдал пустые пакеты Стаффелли и вернулся в квартиру. Боккезе уже не стоял в дверях, и Брунетти сам занял это место. Откуда-то из недр квартиры доносились мужские голоса; один из них, похоже, принадлежал Вианелло. Два криминалиста в белых комбинезонах переставляли фотооборудование в другую часть комнаты, подальше от лежащего у стены трупа. «Так вот он какой, Тертуллиан!» – подумал Брунетти, глядя через комнату на распростертое тело, казавшееся неестественно маленьким. Если бы не лужи крови, можно было бы подумать, что хозяин дома напился и упал без сознания, направляясь к кровати, или же потерял равновесие и съехал по стене (голова и одно плечо были к ней прислонены). Так оно и могло бы быть, если бы отметины на этой самой стене не диктовали иной сценарий. Три кровавых оттиска правой руки были направлены вверх, словно Франчини хотел встать, но четвертый след, длинная красная полоса, перечеркнула его попытки – она напоминала центральный мазок кистью на каком-нибудь из полотен Кадзуо Сираги[98].