— И у Мары тоже, вроде, было тихо… — сказала молодая женщина с черными, слегка взлохмаченными волосами, в байковом цветастом халатике поверх шелковой розового цвета ночнушки, из квартиры, расположенной как раз напротив банниковской. И тут же пояснила, что свет в ее квартире, когда пришла после работы во вторую смену домой, вроде бы видела. — Кажется, из-под двери пробивался… — Во сколько это было? — уцепился за ниточку Паромов. — На часы не смотрела, но приблизительно в половине двенадцатого… — ответила молодуха. И опять добавила с ноткой недоумения: — Дома должна быть… Но почему не открывает? Странно… — Это мы сейчас узнаем, — сказал Сидоров и саданул своим сорок пятым растоптанным в полотно филенчатой двери, не раз уже выбиваемой, судя по пестрым заплаткам на самом полотне и на дверной коробке. Дверь крякнула — и открылась, показывая погнутый ригель замка. Из дверной коробки на пол посыпалась древесная труха. Сидоров с порога нащупал выключатель и щелкнул им. Все придвинулись к дверному проему банниковской квартиры, даже женщины в ночнушках. Как же, интересно? В квартире никого не было. — Странно… — первой нарушила паузу та, что была в цветастом халатике. — А мне казалось, что она дома… Может, позже ушла, когда я сама спать легла? Ее вопрос повис в воздухе. — Гм… — крякнул досадливо Сидоров. — Промашка вышла… И ему, и старшему участковому было досадно, что дверь квартиры выбили, а там никого. Теперь отписывайся в прокуратуру! Можно подумать, что они в первый раз чужие двери вот так, впустую, высаживают?!! Думать можно, конечно, всякое, а неприятности огребать никому не хочется. Однако, дело сделано. И ничего не оставалось, как бегло осмотреть комнату… Хотя бы с порога. Комнатушка было маленькой, три на четыре метра. У левой стенки стоял старенький трехсекционный шифоньер с большим зеркалом на средней дверце и такой же древний сервант с десятком разномастных бокалов и пятком фаянсовых чашек. Тут же было несколько стилизованных фигурок животных. Из все того же фаянса, а может, и из простой обожженной глины, покрытой краской и эмалью. Остаточные следы былой, прежней, наверное, молодой жизни Мары. На верхней полке серванта, диссонируя с окружающей обстановкой, стояла стеклянная ваза с искусственными цветами. Такие вазы обычно стоят на столах, особенно, на круглых. В центре. Тем более, что такой стол в комнате имелся. Словно ее на время поставили, а потом забыли возвратить на место. У правой стены стояла кровать, односпалка. Высокая, с металлическими спинками. Сейчас такие и не делают, практикуя все из полированной деревоплиты. Кровать была застлана марселевым покрывалом желто-розового тона. Но как-то бегло, впопыхах. Так как отчетливо просматривались вмятины, словно в этих местах совсем недавно сидел человек. Перед окном, в центре стоял уже упомянутый нами, круглый стол, накрытый клеенкой. Пустой. Возле него — пара скособоченных стульев и табурет. Еще один табурет, сломанный, лежал недалеко от тумбочки с телевизором «Рекорд». В левом углу комнаты. Видимая часть давно не крашенного деревянного пола была без признаков посторонних вкраплений и недавнишнего мытья. — Кажется, все нормально… на первый взгляд… — сделал вывод Сидоров, но не совсем уверенно. Что-то невидимое, незримое при осмотре его настораживало. Но что именно — было непонятно… — Похоже, так, — согласился с ним Паромов, — только пустота на столе, который, если на нем не едят несколько человек, бывает завален всякой всячиной. По крайней мере, на нем должна была стоять вон та ваза, — указал он на вазу, стоявшую на серванте. — Вот это лично меня настораживает. — А еще должен настораживать запах самогона, — вмешалась все та же женщина в халатике. — Вся комната провонялась… Ее слова были двусмысленны. Они могли относиться как к Маре и ее комнате, так и к участковым, совсем недавно употреблявшим спиртное. Пусть и не самогон, а вино и водку, но все равно спиртное. Участковые переглянулись, без слов понимая друг друга. Кто их знает этих русских женщин? Порой после окончания школы они и книжку в руки не возьмут, но бывают остры на язычок, а порой имеют по два высших образования, но у себя под носом ничего не видят. Бабы — одним словом! Но обладательница цветастого халатика, кажется, говорила без всякого подвоха. И Сидоров решил провести дополнительную разведку боем. Все равно терять было больше нечего. Раз квартира вскрыта, то почему и в сервант не заглянуть? Он в три шага (правда, его, сидоровских!) пересек пространство между порогом и сервантом и открыл створки нижней полки. И все увидели нагроможденную на ней посуду с остатками пищи: тарелки, блюдца, стаканы, ложки, вилки. Все немытое и сброшенное в кучу явно наспех, лишь бы подальше с глаз. — Видели?!! — спросил с подъемом присутствующих, по-видимому, для себя уже решив, что не зря дверь высаживал. Хотя грязная, не мытая посуда, даже с остатками пищи, обнаруженная в притонах, еще ни о чем таком криминальном и не говорит. Лишь указывает на неопрятность и нечистоплотность хозяев квартиры. Но и это уже что-то… Женщины утвердительно кивнули головами. — Пока не трогаем до прибытия оперативной группы, — пояснил Сидоров, возвращаясь от серванта в общий коридор. — На посуде должны быть «пальчики». По идее он должен был сказать: отпечатки пальчиков. Так было бы грамотно и по-русски. На посуде, даже будь она из чистого золота, пальчики не растут. Впрочем, сказанное Сидоровым на милицейском сленге было понято не только Паромову, но и женщинами. Еще бы! Русские женщины и речь, состоящую почти из одних матов, лишь с редким вкраплением нормальных слов, и то понимают! А тут вполне нормальное слово… Не успел Сидоров прикрыть дверь квартиры Мары, как от Апухтиной вышел Астахов. — Пошли! — кивнул он участковым, направляясь к выходу из коридора и принося на ходу извинения дамам: — Еще раз прошу извинения за вторжение и прерванный сон. — И посетовал: — Вряд ли вам сегодня уж поспать по-нормальному придется… Участковые тронулись следом. Молча, не расспрашивая, не выясняя, не уточняя. И только, когда вышли в полумрак подъезда и остались одни, без посторонних глаз и ушей, поинтересовались: — Что наскреб? Видели, как хромоножка глазками семафорила. — Говорит, были весь день у Мары Бекет, Клин и еще какой-то мужик. И, естественно, сама Мара. Весь день самогон пили. Мужика видела впервые и мельком. Случайно в окно увидела, когда Клин с ним шел к Маре, а потом через щелочку в двери, когда этот мужик в туалет по нужде проходил. На ее взгляд — судимый. Приметы дать затрудняется. — И то уже что-то… — констатировал Паромов. А Сидоров добавил: — Если связать с той, брошенной в спешке посудой, что я обнаружил в серванте, вывод сам напрашивается: тут его и замолотили. — И уточнил: — Как барана зарезали. — Баранам горло перерезают… — не согласился Астахов. — Бекет убит ударом в сердце. — Тогда, как свинью, — соглашаясь в чем-то с Астаховым, уточнил Сидоров. — Как свинью: ножом в сердце… — По-свински жил, по-свински умер… — философски подвел итог старший участковый. — Ладно, идем докладывать Посашкову о наших изысканиях. Тебе слово, Михаил Иванович. Мы только поддакивать будем, если потребуется. — Или потребуют… — усмехнулся Сидоров. — Ну, что нарыли? — встретил вопросом Посашков. — Шумели изрядно. Полдома, точно, разбудили… Астахов, как и договаривались, стал докладывать. — Уже, если не «горячо», то «теплей», это точно. — Сделал вывод подполковник милиции. И своему оперу: — Учись, Сан Саныч, у парней с земли. Еще и полчаса не прошло, а они без всякой оперативной группы почти преступление раскрыли. И раскроют! Уверен. Оперок ничего не ответил на колкость своего начальника. — Кстати, что-то опергруппы все нет и нет… — вспомнил подполковник об отсутствии оперативной группы. — Иди-ка, по рации подгони дежурного, пока я с участковыми еще кое-что обговорю, — направил к автомобилю он своего оперативника. — Надеюсь, это у тебя лучше получится, чем раскрытие убийства. Последние слова заместителя начальника УВД, сказанные с неприкрытой насмешкой, относились к оперу, и тот пошел к «Волге», чтобы дать «разгон» дежурному. А в том, что «разгон» будет приличный, сомневаться не приходилось. «Разгоны» делать — это не преступления раскрывать! Не каждый сможет! — Что дальше думаете делать? — спросил Посашков, отправив опера учинять разгон Цупрову. — Пойдем к Клину. Может там больше повезет… — ответил за всех Астахов. — Тут недалеко. Вон дом среди деревьев виднеется… — указал он рукой в сторону дома тринадцать «А» по улице Дружбы. — Что ж, действуйте. Только, ради бога, поаккуратней, а то весь квартал разбудите… Очень даже слышал, как у вас это получается. — Оперативная группа уже выехала. Скоро тут будет… — крикнул из салона «Волги» опер. — Дежурный говорит, что задержка из-за следователя прокуратуры… — Хорошо… — ответил подполковник. — Подождем. А вы, парни, идите, занимайтесь своим делом, — вновь обратился он к участковым, было притормозившим, чтобы послушать, что скажет опер. — Я тут сам встречу опергруппу. И за трупом присмотрим, чтоб не убежал, — пошутил он. 5 Клин оказался дома, но квартиру, гад, не открывал, в десятый раз переспрашивая через дверь еще не протрезвевшим голосом: «Кто там?» — Милиция! — каждый раз был вынужден отвечать ему Астахов, наливаясь злостью до хрипоты в голосе. — Открывай, тебе говорят. Милиция тут! Участковый Астахов. Но вот Клин сменил пластинку и вместо «Кто там?» ответил: «Милиция? Какая еще милиция? Я ее не вызывал». И опять, как попка заладил: «Не вызывал! Не открою!» — Открывай дверь, гад! — свирепел Астахов, стуча кулаком по дверному полотну, покрытому дерматином. — Иначе дверь выбью, и тогда ты пожалеешь, что на этот свет появился!