– То есть, Юлия была внешне жизнерадостна, но в глубине души несчастна? – Нет. Так упрощенно о ней не с кажешь. Юлия была сильной и отлично приспособленной к жизни. Просто она пережила некоторые суровые события, придавшие ей как литературному прототипу глубину, у многих молодых женщин напрочь отсутствующую. – Какие суровые события? Вы намекаете на беременность? Эстер ди Лауренти строго посмотрела на него. – Некоторые обстоятельства своей жизни можно уносить с собой в могилу. – Вынужден подчеркнуть: очень важно, чтобы вы рассказали нам все, что вам известно о Юлии. В данный момент нам почти не за что зацепиться, и для дальнейшего расследования все может иметь значение. Все! К своему ужасу, Йеппе увидел, как глаза Эстер увлажняются и стекленеют. Он смущенно глядел на водную гладь и ждал, пока она вытрет глаза и нос рукавом куртки. Она пару раз кашлянула, кивнула и расправила складки на абрикосовой юбке. – Юлия забеременела от преподавателя театральной секции, когда ей было всего пятнадцать лет. Естественно, это было некстати, и обстоятельства складывались не слишком благоприятно. Но Юлия просто приятно проводила с ним время, а он не на шутку влюбился в нее. Она бы с радостью сохранила ребенка, но понимала, что отец будет против, поэтому не рассказывала о беременности до тех пор, пока уже не могла скрывать. Пошел четвертый месяц, когда он узнал новость. Ну, то есть ее отец. Он… – Она поискала слов, глубоко вздохнула и снова откашлялась. – Он как с цепи сорвался. Угрожал убить Йальти, если она родит. Юлия рассказывала, что он разгромил гостиную, швырял предметы ей в голову, срывал книжные полки и бросал вещи из окна. Ее охватил страх. В конце концов она заперлась в своей комнате и провела там двое суток, не открывая на его стук. Она говорила, что ей приходилось пробираться в туалет по ночам, когда все спали. На третий день она открыла дверь, и они отправились в частную клинику в Орхус, где у него, очевидно, были какие-то связи. Юлия сделала аборт. Под общим наркозом. Когда она проснулась, ребенка уже извлекли, а сама она лежала под капельницей. На несколько месяцев ее забрали из школы, организовав домашнее обучение и отправив на отдых в какую-то семью в Швейцарию. Официально ее отсутствие объяснили тяжелой депрессией, что само по себе чудовищно подорвало статус их семейства. Когда Юлия вернулась в школу, Йальти уже уехал. Она больше никогда ничего от него не слышала. Йеппе так и не придумал, что сказать. Он пытался вообразить, что произошло между пятнадцатилетней беременной Юлией и ее отцом. Вероятно, папаша был вне себя от ярости, однако это означало, что у него был мотив в первую очередь уничтожить фарерца. Вздохнув, Йеппе вновь настроился на речевой поток Эстер. – Аборт подкосил Юлию. Депрессия действительно имела место, девушка долгое время пребывала в глубоком горе. И все же она оправилась. В юности можно преодолеть почти все. В эмоциональном отношении она полностью отдалилась от отца, но все равно жила дома, чтобы он чувствовал ее презрение. Такое ему предназначалось наказание. Быть рядом и страдать. И оно подействовало. Он бродил за ней по пятам, как обиженный щенок. Обрушивал свой гнев на супругу и подчиненных. А Юлия, в свою очередь, выплескивала свое пренебрежение на всех парней, которые проявляли к ней интерес. Она была невероятно милой, очаровательной девочкой, однако у меня нет сомнений, что она могла очень лихо манипулировать мужчинами. – Эта двойственность вас и заинтересовала? – Йеппе попытался нащупать суть повествования. В рассказе было какое-то важное зерно, вот только где? – Да… в этом существенная часть моего интереса. – Она выдержала длинную театральную паузу, как будто готовилась к кульминации. – Когда-то мне пришлось пройти через, скажем так, аналогичные испытания. Он навострил слух. – В далекой молодости и мне довелось испытать нечто в этом роде. Незапланированная беременность, принятое под давлением решение, огромное горе. Времена тогда были другие, но переживание, прибегну к этому обманчивому слову, было во многом схожим. Вот мне и показалось, что Юлия заслуживает внимания. Потому что она несла тяжкий крест и потому что я самым банальным образом узнала в ней себя. Давайте немного пройдемся? Они встали со скамейки и сразу же слегка размяли конечности, прежде чем направиться по Гаммель Странд мимо рыбного ресторана «Крогс» и площади, пустующей после того, как скульптура рыбачки временно уступила место метрострою. Собаки беззаботно трусили перед ними по тротуару. – Что Юлия рассказывала вам о мужчине, с которым недавно познакомилась? – Которого я в своей книге превратила в убийцу? Не так уж много. Юлия рассказывала мне вовсе не обо всем, что происходило в ее жизни. Она бывала очень открытой, когда хотела, но не в этом случае. Наверное, боялась радоваться раньше времени. Быть может, это значило для нее больше, чем оно того стоило, по крайней мере мне так казалось. Знаете, я лучше воздержусь от смешивания реальности и выдумки. Я ведь сформировала свой собственный образ, и мне трудно сказать, что взялось от Юлии, а что я придумала сама. Хм, старше ее, «приятное» лицо (по ее словам), носит очки. Она познакомилась с ним на улице, точно как в книге. Вот тут я ничего не придумывала. Он вручил ей записку, на которой было написано «Звездочка», и это произвело на нее колоссальное впечатление. Так обычно звала ее мама. Она повесила эту записку на холодильник, я видела ее собственными глазами. Йеппе пропустил выписывающий по тротуару восьмерки велосипед с двумя смеющимися мальчишками. Так, значит, листок, упомянутый в рукописи, действительно существовал. Где он сейчас? – Что еще она о нем говорила? Да, называла его ботаном, что бы это могло значить? Ботан. А, да, еще сказала, что у него душа художника и что она чувствует с ним связь. Вот как-то так. – Душа художника – что она имела в виду? – Откуда мне знать; чувствительная, творческая, ранимая? Разве не это обычно имеют в виду, когда так говорят? – А вы думаете, он был… художником? – Йеппе сам услышал налет скептицизма в том, как он произнес это слово. – Вполне возможно. Юлию привлекали творческие люди, быть может, потому, что ее отец коллекционировал произведения искусства. Легко могу себе представить, что любовь к искусству и художникам она всосала с… ну да, с «молоком отца». Одна из псин уселась по своим делам посреди тротуара, и Йеппе поспешил отойти на пару шагов вперед в надежде дистанцироваться от этой сцены. Эстер ди Лауренти покопалась в кармане и вытащила скомканный полиэтиленовый пакетик. Наклонившись и соскребая с асфальта экскременты, она вполголоса окликнула Йеппе: – Вы считаете, это Кристофер ее убил? Йеппе поспешил вернуться к ней и ответил, переадресовав ей этот вопрос. Мгновение она искала слова, однако он понял, что за последние сутки она не раз об этом думала. – Нет. Думаю, что Кристофер не имеет к убийству никакого отношения. И не только потому, что я знаю его и люблю, и не потому, что он никогда не смог бы никого убить. Что, большинство из нас смогли бы? Просто-напросто я думаю, что Кристофер в принципе не настолько интересуется другими людьми, чтобы пожелать кого-то убить. Какой смысл? Вообще-то, он привязан только ко мне. Возможно, он и заинтересовался Юлией, но, насколько я его знаю, он больше поглощен своими чувствами, чем объектами, на которые они направлены. Он очень замкнутый. Йеппе не стал упоминать о том, что в эту самую минуту полиция везет Кристофера в управление. Он проводил Эстер с собаками до угла Клостерстреде, получил листок с телефонами двух других членов писательской группы, который попросил заранее, и отправился к своей машине, припаркованной у Тиволи. По пути он остановился у киоска и купил хот-дог и поллитровую бутылку кока-колы, как всегда, немного смущаясь стоять посреди улицы, когда лук соскальзывает по горчице вниз между пальцами. Когда уже Анетте позвонит? Он никак не мог решить, ехать ему в управление и вести себя как руководитель команды или просто отправиться домой и выпить снотворное. Эстер ди Лауренти писала о Юлии, потому что узнала в ней себя. И что дальше? В салоне пахло сосиской и луком, он опустил стекла, впустив мягкий вечерний воздух, свернул направо на Тьетгенсгеде, поехал по Ингерслевсгеде вдоль железнодорожных путей. Йеппе стоял на светофоре у Дюббёльсбро, когда зазвонил телефон; он нажал кнопку приема на беспроводной системе связи, встроенной в «Форд», и в салоне зазвучал голос Анетте. – Где ты? – Еду домой. А ты? – Мы нашли Кристофера. Приезжай-ка поскорее в театр. – Что случилось? – Он пришел на работу около шести вечера, но перед началом спектакля исчез. И никто из его коллег не знал, где он может быть. Мы обыскали весь театр. Это большое пространство. Обнаружили его только сейчас. Он лежит на главной люстре. Йеппе включил сирену и на круговом движении развернул машину. Глава 13 Йеппе проехал по односторонней улице Торденскьёльдсгеде навстречу движению и припарковался под мозаичным потолком «Скворечника»[10] прямо перед входом, предназначенным для членов королевской семьи. Нарядно одетые люди сочились из всех выходов здания, словно емкость с шоколадным фондю дала течь и ее жидкое содержимое выливалось на тротуары и велосипедные дорожки. Внушительный кортеж автомобилей новостников уже блокировал весь Пассаж Августа Бурнонвиля, обезумевшие журналисты метались среди публики с камерами наперевес, чтобы получить сведения о вечерней драме из первых уст. Смерть в театре всегда будет более захватывающей историей, чем та, которую рассказывают со сцены посредством музыки и прочих средств искусства. И быть может, эта история окажется столь занятной, что однажды и по ней сделают театральную постановку. Йеппе обошел журналистов и устремился вверх по лестнице наперерез людскому потоку, под красные абажуры вестибюля и, через главный вход, внутрь. Фойе сотрясалось от взволнованных криков людей, разыскивающих свою одежду в гардеробе без служащих. Йеппе пронесся сквозь увешанный зеркалами коридор и нашел двери, ведущие в зал. Там, у самых дверей, оперевшись на обтянутые велюром кресла Старой сцены, стоял, уставившись в потолок, следователь Фальк. – Какого черта вы не перекрыли выходы? Что вы творите? Вы же упустите преступника! – закричал Йеппе. Фальк положил свою широкую ладонь цехового начальника ему на плечо: – Йеппе, мы ничего не можем поделать. Сегодня вечером посмотреть балет пришли тысяча триста человек. Публику призвали сообщать, если кто-то видел или слышал что-то странное, но из этого ничего не выйдет. Этот чертов театр – практически два театра в одном: тот, что видят зрители, и громадный закулисный театр, никак не связанный с видимой частью. Убийство произошло за пределами сцены. Мы не выпускаем отсюда служащих театра, но настроены не так уж оптимистично. Все они были задействованы в постановке, да и запасных выходов здесь гораздо больше, чем в Кристиансборге. Йеппе знал, что Фальк прав. Естественно, Анетте и другие члены команды оценили все обстоятельства и приняли верное решение. – Где он? Фальк показал наверх. Йеппе проследил за его указательным пальцем и всмотрелся в изысканно украшенный потолок Старой сцены, кишащий вознесшимися на небо фигурами и золочеными орнаментами. Слабое дребезжание нарушило тишину. Йеппе остановил взгляд на огромной хрустальной люстре, которая освещала зал из центра золотой окружности. Заметив, что люстра качается, он вопросительно посмотрел на коллегу. Фальк кивнул. – Похоже, команда Нюбо тоже прибыла. Пойдем наверх. Фальк прошел в небольшую дверь, ведущую за сцену. В бытность свою студентом театрального вуза, когда они с Йоханнесом ходили в театр каждую неделю, Йеппе частенько сидел в этом зрительном зале и гадал, какая она, жизнь по ту сторону этой двери. Сценическая жизнь. За дверью сидела группа техников сцены, собравшаяся вокруг командного пункта режиссера-постановщика. Все они были одеты в черное, одни пузатые и седовласые, другие юные и тощие. Настроение было спокойное, они пустили по кругу пакетик с лакрицей. Очевидно, чтобы выбить их из колеи, нужен был не один труп. Следователь Томас Ларсен стоял чуть поодаль, вне зоны видимости и слышимости, и расспрашивал одного из седовласых. Йеппе кивнул техникам и покосился на сцену, занятую массивной и мрачной декорацией грота. Кто-то из распорядителей прогнал через сцену стайку юных балерин с волосами, забранными в пучки, и большими наплечными сумками. Кто-то из них жалобно похныкивал, и Йеппе посмотрел на часы. Было уже очень поздно. – Будьте любезны проводить моего коллегу наверх к остальным! – Фальк махнул рукой в сторону Йеппе. На одном из мужчин была флисовая куртка с логотипом театра на груди, рация в его руке означала, что он, по-видимому, имел какое-то отношение к службе охраны. Он кивнул и пошел через сцену. Йеппе, помешкав, последовал за ним. Он испытывал такое неистовое благоговение перед Старой сценой, что ему пришлось активно подавлять в себе это чувство, чтобы ступить на нее своими грубыми полицейскими ботинками. Здесь он некогда лицезрел Джерома Роббинса и Бурнонвиля, влюбился в Кирстен Олесен и тут же воображал свое собственное будущее. Здесь он аплодировал Йоханнесу, когда тот завоевал своего первого Реумерта[11], и в тот вечер признался себе, что есть-таки разница между «Вот бы это был я» и «Вот бы это был не ты». – Куртку снять! – закричал один из техников у него за спиной. Йеппе обернулся и догадался, что приказ был обращен к нему. Он посмотрел на своего сопровождающего, который лишь покачал головой и продолжил путь через сцену за кулисы и дальше, в железную дверь, выкрашенную черной краской. Они очутились в небольшом боковом проходе со множеством белых дверок с именными табличками. – Что это значит? – Старая примета! Пройдешь через Старую сцену в верхней одежде, накличешь несчастье. Свистеть тоже нельзя. Да какая разница, вряд ли этим вечером мы огребем еще большее несчастье, чем то, что уже на нас обрушилось. Пойдемте, нам наверх. Охранник открыл белую дверь, ведущую на лестницу, и показал путь на пятый этаж, мимо выключенных швейных машинок в пошивочном зале и через репетиционный зал с высокими потолками, одна из стен которого представляла собой огромное зеркало. Йеппе собирался поинтересоваться у охранника, зачем они сюда пришли, когда тот подошел к гигантскому зеркалу и надавил на него. Отворилась очередная дверь, и вахтер исчез по ту сторону зеркала, быстро взглянув на Йеппе, дабы удостовериться, что тот не отстал. Йеппе тоже шагнул сквозь зеркало и оказался на неравномерно освещенной крутой черной лестнице, которую, судя по всему, никогда не мыли. Ремонта на ней тоже не делали. Охранник весьма ловко преодолевал по паре ступенек за один шаг, а Йеппе еле шел, держась рукой за шаткие перила, ступени скрипели под ногами. «Everything old is new again, everything old is new again»[12] – крутилось у Йеппе в голове, где-то в районе лобной доли. В самом конце лестницы провожатый распахнул дверь на пыльный чердак с деревянным полом и круглыми окнами, за которыми сияла вечерняя синева, воцарившаяся над Конгенс Нюторв. – Добро пожаловать на люстрочердак, – произнес охранник, подняв руку в приветственном жесте, абсолютно неуместном в данной ситуации. Йеппе взял из ящика у двери пару синих бахил и, нацепив их, огляделся. Помещение было огромное и в основном пустое, если не считать груд старого хлама там-сям. Гора старых гастрольных чемоданов образовывала чудесную кожаную композицию, а столики с какими-то щепками, аккуратно сложенные стремянки и пустые банки из-под газировки свидетельствовали о том, что люди время от времени сюда забредают. Противоположный край помещения тонул во мраке, и чувство пребывания в заброшенном чулане от этого усиливалось, но лучи света мощных фонарей прорезали темноту и выявляли руки и лица усердно трудившихся людей. Техники-криминалисты уже огородили и разметили участки, которые нужно было обследовать. Они работали очень быстро. Их голоса звучали громко, чуть ли не громче шума, который издавал переносной генератор. – Мы сейчас находимся над самим зрительным залом, – объяснил вахтер и кивнул в сторону центра помещения. – Партер прямо под нами. А вот там люстра. Йеппе переместился поближе к середине комнаты, где от пола до потолка высился большой серо-белый металлический ящик. Две тяжелые огнеупорные дверцы ящика были открыты и виднелось огромное отверстие в полу, окруженное низкой оградой, совершенно не похожей на сколь бы то ни было серьезную защиту на случай, если кто-то вздумает споткнуться в непосредственной близости от нее. Свет лился из этой дыры и озарял коллег, свесившихся через перила. Блондинистый лошадиный хвост Анетте светился в темноте. Заметив Йеппе, она вновь склонилась над дырой, жестом призвав его сделать то же самое. Он налег на перила. Прямо под ними зияло гигантское отверстие в полу, четыре-пять метров в диаметре, сквозь которое были хорошо видны зрительские места в пятнадцати метрах ниже. И прямо по центру этого отверстия висела гигантская хрустальная люстра Старой сцены. Йеппе инстинктивно отступил на шаг назад, почувствовав, как сжимается его мошонка от ощущения хрупкости оградки между ним и отвесной пропастью, и он слишком живо представил себе, как это чудовище отрывается от потолка и устремляется вниз, прямо на головы беззаботных зрителей. И ведь наверняка когда-то об этом уже написали пьесу. Everything old is new again. Фонарь никак не мог остановиться на фигуре, лежавшей на хрустале. Луч света то и дело натыкался на многочисленные блестящие плоскости и отражался, мерцая, как стробоскоп, в лица сосредоточенных полицейских и криминалистов. Наконец он замер на фигуре, попавшейся в ловушку верхнего яруса люстры. Там лежал Кристофер Гравгорд, с обнаженным торсом, бледный, обмякший и безвольный, пойманный в обруч из блестящего стекла. Не было никаких сомнений в том, что он мертв. На хрупкой грудной клетке, прямо над сердцем, чернилами было написано «Дух» узкими высокими буквами. Йеппе прищурился, пытаясь сфокусироваться на татуировке. Если она должна была выражать ожидания Кристофера от жизни, то в завершении его пути здесь, на люстре Королевского театра, заключалось трагическое воплощение этих ожиданий. Йеппе почувствовал, что его тело засасывает через край ограды в недра красного плюша, красующегося внизу и напоминающего большую мягкую пасть. Какой получился бы прекрасный полет. Нюбо стоял с противоположной стороны от отверстия и обсуждал с криминалистом Клаусеном, каким образом им предстоит извлекать тело из люстры и возможно ли как-то обследовать его, прежде чем оно будет извлечено. На душе у Йеппе было тяжело. Мир сегодня переполнился вздохами. Он должен был предвидеть случившееся. Анетте тронула его за плечо и направилась к низкой двери, которая вела на крышу, к вечернему небу над старым Копенгагеном. Створка едва достигала полутора метров в высоту, поэтому Йеппе пришлось нагнуться, чтобы пройти. Он двигался в темноте на ощупь, все еще ослепленный яркими отблесками кристаллов в лучах прожекторов, и споткнулся о крышку люка в видавшем виды деревянном полу. – Ты в порядке? Йеппе что-то пробурчал в ответ. Кровь резко отхлынула от головы, потому что крыша вокруг него качалась, как рыболовный катер на волнах. Он остановил взгляд на светящихся часах «Магазан дю нор», подождал, пока движение прекратится, затем огляделся. Они стояли на небольшом мостке из досок, образующем плоскую дорожку поверх медных покатых пластин крыши. Дежурное освещение еще не зажгли, поэтому на крыше было совсем темно. В десяти метрах от деревянного настила Йеппе угадывал очертания флагштока и статуи, взирающей на Конгенс Нюторв. – Вот сюда забираются вахтеры поднимать флаг по праздникам, – сказала Анетте, включая карманный фонарик. – Большинство из них терпеть не могут это делать. Особенно в дождь и ветер, разумеется. Тут высоко. Йеппе с опаской ступил на ровные доски, положенные на крышу. У самого флагштока, под прикрытием внушительного крылатого всадника Анетте опустилась на корточки и посветила на клочок ткани.