Не могу дышать. Не могу говорить. Поэтому бью коленом ему по причиндалам. Если он сосредоточится на ощущении, что яйца вот-вот лопнут, то, наверное, у него и в мозгах потемнеет. Наношу удар, и Рордин тут же сгибается, издав нечто среднее между стоном и смешком. – Дешевый, – Рордин тяжело заваливается набок, – прием. Отталкиваюсь от пола, отскакиваю назад и, схватив меч, взлетаю на ноги. – Ага. А еще импульсивный. Это все потому, что я, ну… одурманена до потери сознания. – Ручку подать? – интересуюсь, наблюдая, как его разматывает медленными, некрасивыми корчами. – Нет, – выдавливает Рордин, перекатывается на корточки и, качнувшись на пятках после нескольких глубоких вдохов, встает. Держится он, конечно, нетвердо, но и вполовину не так плохо, как я ожидала, наступает, покачивая в такт движению широкими плечами. – Но свой запас ты мне выдашь. Сердце застывает. Даже кровь в гребаных венах. Он никак не может об этом знать. Чудом сохраняю спокойное выражение лица и ровный голос. – У меня нет запаса. Рордин цокает языком и подкрадывается ближе. – Какая красивая ложь. Под ковром? – Он подбрасывает меч в воздух и, вновь схватив рукоять, нацеливает острие мне в лицо. – В том самом тайничке, который ты считаешь таким надежным. Ублюдок. – Да пошел ты. Рордин издает мрачный, напрочь лишенный веселья смешок, от которого у меня вскипает кровь. – Нет, Орлейт. Все указывает в обратном направлении. Что-то внутри меня наглухо цепенеет. Рордин сверкает жестокой, безжалостной усмешкой. – Но ты живешь под моей крышей, и ты отдашь мне экзотрил. Нет. Он мне нужен, он каждое утро воскрешает меня из мертвых. Напоминает моему телу, как жить после обезболивающего бальзама, которым я упиваюсь ночь за ночью, чтобы взять под узду свои страхи. Все это находится в хрупком равновесии, а Рордин выдергивает булавку, скрепляющую все воедино, и считает, что знает, как для меня будет лучше. Ничего он не знает. Бросаюсь, рыча, рассекая воздух, выпуская на поверхность всю ярость, боль и ненависть, которую я сдерживала, и взмахиваю, взмахиваю, взмахиваю ненавистным мечом, чей звук и вес перестаю воспринимать. Все, что я вижу, – это широкие, отливающие ртутью глаза… И для меня они черны. Они – глаза тех диких, кружащих существ, которые душат мое подсознание, и Рордин словно возрождает их способность меня уничтожить. Он парирует, отвечая на танец клинка, плавно и ловко, будто читает каждое движение еще до того, как я решу его сделать. Я бью, он уходит. Снова бью, и снова уходит. Меч – продолжение моего тела, он обрушивается на мужчину, который стоит между мной и красивой ложью, которую я рисую на изломанной поверхности своего сердца. И я не останавливаюсь. Не сдаюсь. Но не сдается и он. Рордин, как и всегда, тверд и несокрушим, в то время как моя плоть отдается ему каждый день. Я не вижу с твоей стороны никаких попыток преодолеть страхи, мое терпение иссякает. Стремительно. Что-то во мне обрывается. Навязчивое спокойствие струится по венам и застывает, словно раствор, выстилая внутренности бетонной грацией, которую так хорошо знает Рордин. Я – стремительное пятно движения. Бросаюсь и вспарываю кончиком меча его рубаху. Ткань лопается, как рваная рана, я резко застываю, трезвея, оружие выскальзывает из ладони. Раскрываю рот… но не выходит ни звука. Я ранила Рордина. Пошатываясь, подаюсь вперед, растопыренные пальцы натыкаются на его грудь, лихорадочно отдирают ткань, чтобы я увидела повреждения. Их нет. Ни пореза, обнажающего внутренности. Ни крови. Подняв взгляд, попадаюсь на крючок его леденящего внимания, и под его тяжестью чуть не подгибаются колени. Под моей ладонью медленно и гулко бьется его сердце. Слишком медленно. Отшатываюсь, отдернув руки. Вскинув бровь, Рордин опускает взгляд на кожу, обнаженную моим жестким ударом, и ворчит. Смяв рваную ткань в кулаке, он сдирает рубашку с себя и отбрасывает в сторону. Пялюсь на него, не в силах не смотреть на гладкие мышцы, из которых он соткан, будто каждый его фрагмент – это идеально обработанный камень. И сложенные вместе, они являют собой произведение искусства. Рордин напоминает мне мою стену в Шепоте, но вместо раствора его части удерживают вместе слова. Изящные слова, которые мне незнакомы, письмена серебристые, каким бывает океан, когда небо затянуто облаками. Строки и фразы соединяются, перетекают друг в друга так, что если перенести их на лист пергамента, каждая деталь оказалась бы связана с какой-нибудь еще. – Татуировки, – хриплю я, и моя ладонь зависает в пространстве между нами. Отметины пульсируют светом, словно обладают собственной сущностью. Собственной душой. В медленном, неторопливом ритме, и я ловлю себя на том, что дышу в такт. Ту-дум. Ту-дум. Ту-дум. По моему лицу скользит холодный, хмурый взгляд, побуждая найти источник. Роняю ладонь. Я вижу в этих каменных глазах не просто жесткого мужчину, который расхаживает по залам и правит суровой дланью. Я вижу хищника. Я вижу собственное мрачное забвение. Он бьет. Если я и думала, что мои движения быстры, то я себя обманывала. Он буквально молния – стремителен и непредсказуем. Порывист. В его калечащих ударах нет ритма. Все они – мощь и разрушение, нацеленные изувечить, вывести из строя, убить.