– Посреди ночи ей пришлось уехать, – рокочет Рордин, и его тенор против моей воли привлекает внимание. Он испортит мне идеальный день посадки, я это просто знаю. Медленно перевожу взгляд в его сторону и поражаюсь его невероятной мужественности. Весь из себя мрачное самообладание, облаченное в прекрасно сшитый наряд, что так не сочетается с шестидневной щетиной. – Срочный почтовый спрайт. Она вернется к балу. Сраный бал. Хочу скомкать его и выкинуть в ведро. – Очень жаль, – бормочу я, на мгновение опуская взгляд на пустую тарелку Рордина. Всегда пустую. Он щурит глаза, и я отвечаю тем же. – Хочешь что-то сказать, Орлейт? Да. Миллион слов, но я не смогу их произнести. Срываю с узловатой веточки большую фиолетовую виноградину. – Не-а, – отвечаю я, отправляя ее в рот и прокусывая. По языку разливается приторная жидкость, и я жую, медленно, неторопливо… издавая тихий, умышленный стон. Кончики пальцев Рордина барабанят по столу, взгляд становится жестче с каждым отчетливым ударом. Интересно, видит ли он в моих глазах вызов – интересно, каково это, если роли поменяются. – Вкусно? – поддевает меня Рордин. – Абсолютно изумительно, – отправляю в рот еще одну виноградинку и вижу, как у Рордина дергаются желваки. – В жизни не ела ничего лучше. Ложь. Я даже не голодна, а из-за винограда желудок вот-вот вывернется наизнанку. Честно говоря, лучшей едой для меня была та булочка, но я не собираюсь об этом рассказывать. Ведь вообще-то он сам мне ее вручил. – Очень рад. – Рордин наклоняется, потянувшись куда-то под стул, а потом выпрямляется и с гулким стуком приземляет на стол между нами «Те Брук о’Авалансте». Меня захлестывает ледяной стыд, он сковывает мышцы, и я чуть не давлюсь. Вот дерьмо. Пора уже и правда прекращать шнырять по его замку, пока он меня отсюда с голой задницей не выставил. Хотя, может, именно это он и собирается сейчас сделать. – Подумал, что надо бы вернуть твое… оружие. Поднимая взгляд медленней, чем по утрам всходит солнце, я почти увядаю под тяжестью пристального внимания Рордина. Между нами повисает выжидательное перемирие – с моим дыханием в заложниках, – пока Рордин откидывается на спинку стула, подперев подбородок кулаком. Его взгляд впивается еще сильнее, по моей спине стекает капелька пота. – Явломиласьвкладовуюподземлей, – выпаливаю я скороговоркой, слова слетают с языка раскаленным углем. – Я в курсе. Окно вчера заменили. Проклятье. – Ой, – пищу я, и щеки пылают – хотя это может быть от огня, который полыхает за спиной и вдруг обдает меня безжалостным жаром. – И скажи мне, – мурлычет Рордин, поставив локти на стол. – Не нашла ли ты в своем очень плотном графике возможность почитать? Бейз прочищает горло. – Совсем чуть-чуть. – И я мгновенно сожалею, что так преуменьшила, когда вижу, как вскидывается бровь цвета воронова крыла. – Три раза. Трижды внимательно прочесала, а потом отнесла к Каю, чтобы расшифровать часть текста. Зажимаю рот ладонью. Ой-ей. Рордин на кратчайший миг пронзает Бейза настороженным взглядом, который невозможно прочитать. Он встает – движение резкое, как будто кто-то обнажил клинок. – И скажи мне, – цедит Рордин и, взяв книгу, обходит стол; с каждым грозным шагом крепкие бедра напрягаются все сильней. «Те Брук о’Авалансте» тяжело шлепается на стол рядом с моей тарелкой, и я ерзаю, когда руки Рордина ложатся на спинку моего стула. – Ты веришь в написанное там, Орлейт? Ты веришь, что спрайты были сделаны из опавшей листвы? Прерывисто вздыхаю, словно зал слишком мал, слишком жарок. Да, Рордин заслонил собой неистовое пламя, но этого недостаточно. Я сгорю. Развернувшись, заглядываю ему в глаза, ищу хоть намек на милость. И вижу лишь холодную отстраненность. Она должна пробирать меня до костей. В обычный день так бы и произошло. Но сегодня все нутро пульсирует горячо, интимно, и я никак не могу это унять. – Ро, – предостерегающе начинает Бейз, но его останавливает взмах руки. – Отвечай мне, Орлейт. Чувствую, что ответ определит мою судьбу. Сожгут ли меня на костре, как некоторых женщин в книгах, которые я читала, или же пламя лишь временно лижет мне ноги? – Не знаю, – признаюсь я. – Меня смутило, что учитель не рассказывал мне о религиях, даже не упоминал этих якобы богов. И я никогда ничего не читала о них в Корешках. – Потому что это все чушь собачья, – говорит Рордин, и я вздрагиваю от рубящей резкости его тона. Он тянется к столу и подхватывает книжку, а я чуть не задыхаюсь от его густого, мужского запаха. – Почему, как ты думаешь, книжонка оказалась в пыльном подвале? – взмахивает ей Рордин. Протираю взмокший лоб рукавом кофты. – Не знаю, Рордин. – Что ж, – мурлычет он, и пусть его голос льется патокой, у меня возникает ощущение, будто он – змея, что готовится напасть. – Считай, что это твой урок религиоведения на сегодня. Поверь на слово, любые боги, которым стоит поклоняться, куда больше гордились бы своим положением и, уж конечно, не перекладывали бы кашу, которую заварили, на чужие плечи. Рордин взмахивает запястьем, и книга, трепеща страницами, перелетает через его плечо. Я взвизгиваю, дергаясь, когда она приземляется прямиком на груду пылающих дров в чреве массивного камина. Взрываются искры, трещат угли, и мне кажется, что он швырнул в бушующий ад мое сердце. Пламя пожирает богатый гобелен древней культуры и верований, и у меня щиплет глаза, когда страницы чернеют и съеживаются – все эти восхитительные, красноречивые картинки становятся жертвой огня и погибают. – Это была красивая книга, – шепчу я сквозь ком в горле, и по щеке скатывается слеза. – И она стала потрясающими дровами, – отрезает Рордин, прежде чем вернуться к своему месту. Терпеливо молчу, наблюдая, как горят страницы, и прислушиваюсь в ожидании звуков, с которыми он будет наполнять тарелку. Напрасная надежда – из тех, что отчаянно нуждаются в подпитке, чтобы заполнить зияющую пустоту, которая после только разрастется. Та надежда, которая покидает меня и забирает из легких воздух, когда звуки так и не доносятся. Не в силах больше смотреть, я отворачиваюсь от книги и вытираю щеки, но не могу не слышать голодное потрескивание. Прокашлявшись, я вздергиваю подбородок и стараюсь сосредоточиться на блюде с фруктами, почувствовать хоть какой-то аппетит. Отвлечься от горя, пылающего за спиной, и тления внутри, которое вот-вот уготовит мне подобную участь. – Ешь, Орлейт. Я на грани того, чтобы заорать ему то же самое, но передумываю. Он только что сжег полную древних знаний реликвию, как простой мусор. Кто сказал, что он не швырнет в огонь и меня тоже? Мысль немного драматична, однако Рордин своей ужасной выходкой задал тон. Трясущейся рукой беру с блюда персик, прижимаю его пушистую кожицу цвета заката к приоткрытым губам. Взгляд Рордина – кубик льда, что скользит по моему лицу, разительный контраст с огнем, что полыхает у меня внутри и спускается ниже, ниже, растекается около пупка, словно расправляет крылья птица. Может, боги карают меня за то, что я привела «Те Брук о’Авалансте» к кончине в огне? Силясь сдержать дрожь в руках, я кладу персик в пустую тарелку и закатываю рукава кофты. Когда это не помогает, я сдираю ее с себя целиком в поисках хоть капли облегчения от маленького солнца, что зарождается у меня в животе и заставляет пылать кожу. – Лейт. Ты хорошо себя чувствуешь? Бейз наблюдает за мной сквозь прищур, зажав в пальцах кусочек мяса, о котором, кажется, позабыл. На Бейзе теплая кофта, а я тем временем размышляю, приемлемо ли в обществе раздеться за обеденным столом до бинта на груди и исподнего. Потому что эта рубашка, эти штаны…