Торжественная красота почти заставляет меня плакать всякий раз, как я окидываю ее жадным взглядом. Такая экстравагантная и полная жизни… и все же она скрыта здесь, в темном туннеле. Середина шедевра прогибается внутрь, словно стена за ним сделала вдох, и я, подняв угол гобелена, сую факел в зев тьмы позади него. Я шагаю во мрак, отпустив гобелен, который с глухим стуком падает на место, затем иду по длинному узкому коридору, такому же пыльному и запущенному, как предыдущий. Я обнаружила этот переход незадолго до тринадцатилетия, и он стал самой волнующей находкой за несколько лет – я поняла это с того момента, как ступила за тяжелый гобелен и увидела это плачевное окружение. Заброшенные туннели всегда ведут к чему-то интересному. Добираюсь до маленького углубления в стене с сиденьем по всей его длине. Похоже на странное место отдыха, но здесь кроется много большее. Я слышу отдаленный гул голосов, доносящийся сквозь стену, и втыкаю факел в пустую скобу, освобождая руки. Опускаюсь на колени, прижимаю ладони к камню и отыскиваю в стене рану – дыру размером с большую сливу, которая открывает полный обзор сверху на людей, набившихся в тронный зал. Они заполняют все пространство справа, кроме полумесяца, который отделяет помост от толпы. Отделяет Рордина. Потолок мерцает сотнями канделябров, расположенных немногим выше моего глазка. Зал выглядит так, будто его вырезали из куска ночного неба. Он красив, я всегда так считала, но красивые вещи не всегда приносят счастье. Несмотря на океан тел в черных одеяниях Окрута, зал все еще кажется мне пустой грудной клеткой. Взгляд падает на Рордина. Он сидит на троне, сделанном из искусно переплетенных серебряных стержней. Рядом – груда подношений, почти выше его самого: клетки с курицами, украшения, изысканные ткани, полные трав корзины и многое другое. В полумесяце пространства стоит мужчина, годы отпечатались на его лице морщинами, а на плечах бугристыми мускулами. Фермер, скорее всего, судя по набитому сочными желтыми фруктами ящику на полу у его ног. Мужчина опускается на одно колено, смотрит на Рордина с благоговением в тусклых, обрамленных тенью глазах. – Ограду разрушило чудовище. Огромная тварь. И теперь там зияет дыра, через которую может пролезть что угодно! Рордин кивает, подперев подбородок кулаком. – И это будет исправлено, Олстрич. Я позабочусь. Подняв с пола мешок, он развязывает серебристый шнур, запускает руку внутрь, гремя содержимым, и извлекает черный жетон, который затем протягивает. Олстрич поднимает свой ящик, оставляет его рядом с козой на привязи. Потом поднимается по пяти ступеням помоста и снова припадает на колено, чтобы принять жетон. Знак обещания. Жетон сделан из почти ничего не стоящего металла и отмечен знаком владыки, на него нельзя купить зерно или скот или покрыть им долг соседу. Он гораздо ценнее. Обладать им – значит получить обещание, и лишь когда оно будет выполнено, жетон утратит силу. Писарь за соседним столом делает пометку на свитке пергамента. Олстрич пятится с помоста и, зажав клятву в кулаке с побелевшими костяшками, сливается с толпой. Рордин взмахом руки подзывает следующего: молодую женщину, которую я узнаю по прошлому Трибуналу, медис из города неподалеку. У нее большие светло-карие глаза, раскрасневшиеся щеки, длинные каштановые волосы собраны в низкий хвост. Черное платье длиной до щиколоток подчеркивает изгибы тела, длинные рукава привлекают внимание к фарфоровым кистям и темно-синей с золотом купле на левом запястье. Оковы обета. В последний раз, когда я ее видела, их не было. Женщина приседает в реверансе, почтительно склонив голову. Мой взгляд скользит к Рордину – его сжатым в нитку губам и каменным глазам, – и, судя по тому, как сведены его брови, он тоже заметил куплу. – Мишка, о чем просишь? Она выпрямляется, покусывая нижнюю губу и разглаживая платье. – Верховный владыка, я пришла к вам с благой вестью, но тяжелым сердцем, – женщина произносит слова тихо, как будто неохотно. – Я приняла куплу. – Мои поздравления, – отзывается Рордин, не отрывая от нее взгляда. – Будьте благословенны в долгой и счастливой связи. – Благодарю, владыка, – руки Мишки прикрывают живот, затем сразу же опускаются. – Я… я пришла сегодня потому, что мой мужчина не с Запада. Рордин самую малость вскидывает бровь – признак шока, который не отражается ни в глазах цвета бури, ни в голосе. – О? – Н-нет. Он с Юга. Из столицы. По толпе пробегает ропот. – Тихо, – спокойно приказывает Рордин. В зале воцаряется церемонная тишина. Мишка прочищает горло, но слова все равно звучат хрипло: – Трудиться как медис в Графтоне – величайшая для меня честь, владыка. Работа приносила мне столько радости, но с изменением обстоятельств я… – Она замолкает, сцепив руки перед собой. – Я должна просить вас даровать мне разрешение пересечь стену с Югом. Толпа ахает, даже я зажимаю рот ладонью. Редко кто ищет любви за пределами своей территории, но, даже если такое случается, перебирается, как правило, мужчина, чтобы женщина могла остаться рядом с семьей, которая поможет взрастить будущее дитя. А не наоборот. А для женщины-медиса, которая любит свою работу? Которая, как я начинаю подозревать, уже носит ребенка? Неразумно. – Мишка, я должен спросить. Ты ли приняла такое решение? В вопросе Рордина слышится скрытая угроза, и вокруг воцаряется мертвая тишина, словно от ответа Мишки зависит, сделает ли толпа вдох. И я тоже. Сила территории заключается в способности ее жителей производить на свет крепких мужчин и детородных женщин. Посему последних защищает закон – их нельзя принудить пересечь стены и сменить цвета против их воли… под страхом смертной казни. Мишка переступает с ноги на ногу, ее волнение почти осязаемо и питает мое сердце, что колотится все сильнее. – Да, я приняла решение. Но, как уже сказала, с тяжелым сердцем. – Ее руки вновь ложатся на живот. – Я на седьмой неделе беременности. Хотя мысль о том, чтобы растить наше дитя без помощи моей матери, пугает… мысль о том, чтобы остаться в Графтоне, вселяет ужас. Последнее слово прерывисто срывается с ее губ, и я подаюсь ближе, прижимаюсь лицом к холодному камню. – Ужас? – переспрашивает Рордин ровным тоном. Слишком ровным. Звучит страшно. – Д-да, сир. После нападения на Криш неделю назад мне пришлось напоить жидкой пагубой всех, кто еще дышал. Не так давно через Графтон проезжал бард, и он пел о других случаях, очень близко. Он пел о вруках, что их все больше и они все сильнее. Что исчезают дети. Дети… К горлу подкатывает желчь, и даже отсюда я чувствую, как все холодеют. – Продолжай. Мишка сглатывает. – Мой мужчина говорит, что нападения еще не коснулись Юга, поэтому, с должным почтением, мы считаем, что для нашей растущей семьи лучше всего перебраться. Рордин подается вперед, его руки сложены домиком, глаза похожи на осколки льда в свете полной луны. Толпа замирает в ожидании – в слишком натянутой тишине. Это обязанность Рордина – обеспечивать безопасность своих людей, а сейчас… ее нет. Он опускает руки и расправляет плечи. – На твое место будет найден другой медис. Поступай так, как будет лучше для семьи. Слова звучат искренне, однако он будто выгрызает их из каменной плиты. Мишка кланяется так низко, что волосы задевают пол, затем скрывается среди бормочущей толпы. Я отступаю на шаг, упираюсь спиной в стену. Пропадают дети. Вруков становится больше. Люди больше не чувствуют себя в безопасности… Закрываю глаза, представляю свою невидимую черту, твердую, как алмаз. Достаточно крепкую, чтобы удержать меня. Чтобы не пустить чудовищ внутрь.