Она обернулась. Он по-прежнему лежал с закрытыми глазами. — Поздравляю! * * * Сёрен Вести медленно шел по Хальмторвет, направляясь к своему кабриолету «Ауди», который стоял на улице Хельголэндсгэде, ожидая хозяина с тренировки в Кёдбюэне. Он редко ставил машину у зала, где занимался кроссфитом, потому что, как бы много ни говорили об изменении репутации района Вестебро, это по-прежнему было не самое подходящее место для парковки дорогого спортивного автомобиля. Сегодняшняя тренировка была невероятно сложной. Ощущение тяжести в спине вернулось, но Вести игнорировал его. Никакого нытья, тренировка должна прогнать дискомфорт. Он не обратил внимания на двух мужчин, пока они не приблизились к нему вплотную с двух сторон. Они схватили его под локти и запихнули в темно-синий «Лексус», откуда ни возьмись возникший у бордюра. Спортивная сумка с одеждой и ключами от машины так и осталась стоять на тротуаре. На пассажирском месте рядом с водителем сидел Эрик Сидениус, он обернулся к Вести и завел с ним разговор, пока машина неспешно катилась в направлении Вестебро. Они не виделись давным-давно, но Эрик совсем не изменился: тощий и жидковолосый, с лицом, выцветшим от злоупотребления табаком и солнцем, на ногах надеты «кроксы», которым он был верен круглый год, правда, сейчас они были надеты на толстые носки. Живое доказательство того, что стиль не купишь ни за какие деньги. Он был таким всегда, в том числе и во времена юности, когда они вместе росли. Эрик Сидениус приветливо улыбнулся: — Ну что, Сёрен, нехорошо получилось, верно? Вести лихорадочно пытался вспомнить слова, которые он заранее подготовил для этой неизбежной встречи, но внезапно вся формулировка рассыпалась, из его уст вылетала какая-то бессвязная чепуха. — Послушай, я пытался связаться с тобой тысячу раз, чтобы мы… С моей стороны был тотальный контроль за ситуацией, но фабрика… За тендер отвечал Альфа Бартольди. Он сделал все по-своему. — И едва не стал разбойником с большой дороги, да? Вести почувствовал, что его футболка прилипла к спине. — Я понятия не имел о том, что он нечист на руку, я… — Где деньги, Сёрен? Я хочу знать, где мои деньги. Только и всего. — У меня нету… В общем, продукция сгорела при пожаре. А отчетами занимался Альфа. У меня даже доступа не было… — Не было никакого пожара. Как и фабрики, и продукции, которая сгорела. И я вновь задаю тебе тот же вопрос: где мои деньги? «Лексус» бесшумно скользил по Нёрре Вольдгэде, мимо парка Эрстеда и пожарища у Геологического музея, далее по Калькбрэнерихавнсгэде. Затем свернул направо и еще раз направо и устремился сквозь безотрадную промышленную зону, какую представляет из себя Нордхавнстиппен, один из немногих существующих по сей день районов Копенгагена, где человек запросто может бесследно кануть в небытие. — Эрик, давай поедем ко мне в офис и разберемся. Мы ведь давно знаем друг друга, ты и я… — Как дела у детишек? — Эрик Сидениус достал из «бардачка» шапку и натянул ее на лысую макушку. — Наверное, уже совсем большие выросли? — Меня тоже надули, слышишь? Возможно, мне удастся отыскать часть денег, но я не фокусник. — Надо хранить верность своему прошлому, Сёрен. Глупо обманывать старых друзей. Сердце Вести в панике выпрыгивало из груди. — Не теряй разум, Эрик. — Разум, говоришь? Я никогда не теряю разум, и ты это знаешь. Довольно, благодарю. Автомобиль скользнул на небольшую площадку, усыпанную гравием, перед синей верфью, обитой гофрированным железом. Здесь валялось несколько деревянных палет, сбоку стоял древний желтый полутрактор-полу-«Ягуар». В углу стоял жестяной стол с раковиной и разделочной доской в палец толщиной, на которой еще хранились следы недавней расправы над свежей рыбой. Чайки настырно кружили над столом. Сёрен Вести впитывал в себя окружающую обстановку, ощущая, что находится в мире, параллельном его существованию; в ином измерении, от которого он никак не может пробудиться и избавиться. Лишь когда водитель открыл дверцу и выпихнул его из машины, так что он приземлился на четвереньки в гравий, действительность оглушила его. Сёрен Вести поднял голову и посмотрел на Эрика Сидениуса. — Не забывай, Сёрен, что жизнь полна острых краев и слепых углов. Как только забудешь, непременно наткнешься на один из них. * * * Свен стоял у кухонного стола спиной к двери. Замешивал тесто для хлеба. Он всегда месил тесто вручную, не менее двадцати минут. Все иные способы приготовления хлеба были для него неверными, неприемлемыми. Она даже со спины видела, что он расстроен. Возможно, злится. Явно переживает. Ее не было всю ночь, а прежде чем уйти, она была отстраненной и чужой. Свен не оборачивался, хотя собаки давно уже возвестили о возвращении хозяйки. Анетта присела за небольшой деревянный стол, стоявший посреди кухни. Сюда обычно усаживал ее Свен, когда просил порубить, почистить или нарезать что-нибудь, пока он колдовал у плиты. «Как же я его люблю! — подумала Анетта отнюдь не в первый раз и опустила взгляд на свои сжатые в кулаки руки. — И совсем не хочу, чтобы наша жизнь поменялась». — Свен. Нам надо поговорить. Он продолжил месить тесто, никак не отреагировав на ее слова. И все-таки она заметила, что он насторожился. — Иди сюда, присядь, пожалуйста. Свен положил тесто в миску и обтер руки о фартук. Затем подошел к столу и выдвинул табуретку. Она была потрясена его выражением лица. Он словно шел на эшафот. Доселе неведомый Анетте экзистенциальный ужас пронзил ее, как молния. До сих пор она воспринимала беременность как вызов, как сюрприз, преподнесенный жизнью, с которым они разберутся вместе, благополучно справятся с этим испытанием, как всегда справлялись со всем остальным. А может, все совсем и не так. Возможно, это как раз ахиллесова пята, о которой, как казалось ей прежде, неуместно говорить в применении к их отношениям. — Мне надо тебе кое-что сказать. И это серьезно. — Анетта осознала свое волнение лишь тогда, когда надломился ее голос. Свен стиснул зубы и кивнул. Он уставился на край стола, не в силах встретить ее взгляд. «Ну все, карточный домик рушится», — подумала Анетта. Закрыла глаза, выдохнула и выпалила: — Я беременна. У нас будет ребенок. Она так и сидела с закрытыми глазами и ждала, что будет дальше. Поскольку Свен так ничего и не говорил, ей все-таки пришлось открыть глаза и встретить его взгляд. Анетта еле узнала мужчину, сидевшего перед ней. Слезы ручьем текли из серо-синих глаз, которые она так любила, ладони по-прежнему лежали на столе. А лицо! Лицо Свена светилось от счастья. — Правда? Я думал… Неужели я стану отцом? Он весь сиял, и переполнявшая его радость волной окатила ее и сломила последнюю оборону. Его улыбки она уже не выдержала. Анетта Вернер одновременно всхлипывала и смеялась от эйфории, смешанной с облегчением. Его голос звучал как-то необычно, словно откуда-то сверху: — У нас будет ребенок. Ты станешь мамой! * * * Его обнаружил могильщик. Он чистил и посыпал песком дорожки, расползшиеся от оттепели, как вдруг услышал хлопок. Одиночный выстрел отчетливо прогремел спокойным ранним утром у церкви Прэстё. Могильщик владел охотничьим удостоверением и потому не сомневался, что это был за звук, донесшийся из заброшенного отеля. Он бросил грабли на тачку и, не раздумывая, кинулся к главному входу, находившемуся в пятидесяти метрах. Впоследствии его спрашивали — неужели он не испугался? И почему он не позвал подмогу по телефону вместо того, чтобы броситься на звук выстрела? Он лишь отвечал, что действовал, повинуясь инстинкту. Так оно и было. Двери главного входа оказались заперты, так что он обежал вокруг здания и обнаружил выбитое стекло в одной из дверей, ведущих на террасу с противоположной стороны. И крикнув «Кто здесь?» и не получив ответа, он даже подумал было о том, чтобы вернуться, но в конечном итоге все-таки побежал осматривать пыльные пустующие комнаты. Возможно, кто-то сюда зачем-то пришел. Быть может, просто дети залезли поиграть. Он обнаружил тело наверху, в комнате с тоненькой фарфоровой табличкой, по-прежнему висевшей на двери, с надписью «Свадебный сьют». Торбен Хансен сидел на полу у стены, где, видимо, некогда стояла кровать, судя по форме выгоревшего на гобелене пятна. Он сидел, широко расставив ноги, уронив подбородок на грудь, так что сразу бросалось в глаза, что пуля снесла ему большую часть затылка и размазала кровавое месиво по стене. На полу между ногами у него лежал девятимиллиметровый «Хеклер и Кох» Сары Сайдани, в кармане — письмо, адресованное Луизе и Сигрид. Могильщик повидал в жизни всякое. Он не закричал и не стал заходить в комнату, чтобы попытаться спасти человека, который явно уже был мертв. И все же, когда он сбегал вниз по кривым старым ступеням и мчался через парковку к тачке, на которой лежала его куртка с мобильным телефоном в кармане, перед глазами у него танцевали темные круги. Ему даже пришлось на секунду остановиться и постоять некоторое время, уперевшись руками в колени. Он почувствовал, как тошнота вот-вот выдавит из его горла утренний кофе. Вскоре он выпрямился и набрал номер «112». * * * Путь из Рыболовецкой гавани к станции Нордхавн с тяжеленными рюкзаками за спинами казался бесконечным, но девушки не могли рисковать и добираться до аэропорта на такси. Кто-нибудь мог их узнать и сообщить в полицию, так что передвижение на поезде было безопаснее. Оставалось лишь мужественно преодолеть слякоть пешком. Несколько последних дней были проведены в старом рыболовецком сарае Харди, пустующем в зимний период. Он находился менее чем в ста метрах от лодки Луизы, но являлся более безопасным убежищем, по крайней мере пока они довольствовались электрообогревателем и вечерами не включали свет. Из сарая они несколько раз видели, как патрульная машина проезжала неподалеку от лодки, от чего их охватывали в равной степени страх и возбуждение. Луиза подключила все свои контакты, с помощью которых им относительно легко удалось раздобыть еду, туристическое снаряжение, новые паспорта и билеты на самолет. Обе покрасили волосы, склонившись над старой лоханью. Складывая в рюкзак вещи в холодном темном сарае, Сигрид ощутила в себе какое-то новое чувство. Перспектива начать все заново на другом конце земного шара затмевала страх всеобъемлющим предвкушением свободы и легкости бытия. Перелет окажется для них ластиком, который сотрет одиночество прошлого и вину настоящего. Не то чтобы она испытывала раскаяние за то, что обрекла людей на смерть.