– Хотелось бы мне, – с легкой неуверенностью продолжал он, – поговорить об этих вещах с госпожой Лидией. Полагаю, ее соображения, не может ли, как она выражается, компонент крови, передающий от хозяина к «птенцу» вампиризм, мутировав, сотворить существо-подменыша, непохожее на прародителя, принесли бы немало пользы. По-моему, этот вопрос заинтересовал бы ее чрезвычайно. – Возможно, даже сверх меры, – с кривой усмешкой заметил Эшер. В глазах его спутника мелькнули искорки веселья: очевидно, Исидро тоже понимал, на какой риск может пойти Лидия в погоне за подобными знаниями. – Не стану спорить, – ответил он, однако к веселью в глубине его сернисто-желтых зрачков прибавилась толика сожаления. – Во всяком случае, – продолжил Эшер, – о том, что этот… так сказать, «компонент вампиризма» в крови способен к мутациям, нам известно. Сыворотка, созданная Хорисом Блейдоном, дабы творить вампиров самостоятельно, превратила его сына в чудовище. Отчего? Оттого ли, что он не до конца разобрался в процессе, преображающем человека в вампира… – Более чем вероятно, – проворчал Исидро. – Сей процесс непонятен и нам. О да, мы знаем, как человек становится вампиром физически, – прибавил он в ответ на поднятые Эшером брови, – знаем, каким образом сохранить душу «птенца», как не допустить угасания его жизни во время преображения. Знаем, что тело вампира питает кровь людей или животных, но лишь извержение жизненной силы в момент человеческой смерти возобновляет наши способности к манипуляции умами людей. Но отчего все обстоит так, а не иначе, какой механизм позволяет, поглотив смерть человека, обратить ее в силы вампира – почему мы, не убивая, не можем охотиться и защищаться от тех, кто охотится на нас, – сие нам неведомо. Точно так же как вам неведомо, отчего люди любят, а не любя, умирают душой. Руки вампира замерли. Сложив вместе ладони, вытянув длинные пальцы в карикатурном молитвенном жесте, Исидро приник к ним губами, желтые глаза его на миг подернулись дымкой, словно он грезит… «О чем?» – подумалось Эшеру. О подруге, чьей способностью любить так дорожил девяносто лет назад? Или всего лишь о ком-то из жителей Дрездена, Праги, Берлина – чистильщике обуви, шлюхе, пьяном бродяге, – чьей жизнью на днях подкрепил силы и остроту изощренного разума? «Все убийства, совершенные им отныне, лягут на твою совесть…» С того дня минуло три утра и три вечерних зари канули во тьму ночи, а Эшер не приблизился к решению насчет спутника, вверявшего жизнь в его руки с каждым восходом солнца, ни на шаг по сравнению хоть с Санкт-Петербургом, хоть с Оксфордом, хоть с Лондоном четыре года тому назад. «Нужда в живых у них возникает нередко, – говорил Карлебах. – Ты вправду сделался слугой одного из них, верно?» Догадывался ли Исидро четыре года назад, после гибели Хориса Блейдона, что ему вновь может понадобиться слуга? – Итак, кем бы наш чужак ни был, – нарушил молчание Эшер, – он – или, может, она – не из Праги и, очевидно, не из числа Иных… и, полагаю, не из Дрездена? – Дрезден… скопище провинциалов, – безапелляционно ответил Исидро и вновь принялся тасовать колоду. – Среди них вряд ли имеется хоть один, способный отыскать Санкт-Петербург на карте. К утру, когда поезд подошел к платформе главного мюнхенского вокзала, кровоподтеки, оставленные на ладони Эшера пальцами вампира, потемнели почти до черноты. * * * По присоединении королевства Баварского к Германскому Рейху – после загадочной гибели предпоследнего самодержца из Виттельсбахов и поспешной изоляции брата злосчастного юноши, еще более скорбного разумом, чем он сам, – его столица, Мюнхен, стала для Эшера такой же опасной во всех отношениях, как и Берлин. Вторник, двадцать пятое апреля, он провел читая газеты и расхаживая по арендованному Исидро барочному особнячку в узком дворике невдалеке от Себастьянплац, и, судя по железнодорожным билетам, найденным там наутро по возвращении, местный хозяин не сообщил Исидро ничего полезного. Дождавшись нужного часа, Эшер вызвал носильщиков и кеб, велел погрузить в экипаж многочисленные чемоданы Исидро и отбыл полуденным поездом в Нюрнберг. К прибытию поезда солнце в небе достигло старого университетского городка, а пока Эшер переправлял багаж в глубокий подвал под фахверковым особняком по адресу, указанному в очередной записке Исидро, тени на булыжнике мостовых вытянулись во всю длину. Отыскав собственную резиденцию, пансион на том берегу реки, в тени древней церкви, он ночь напролет вслушивался в перезвон нюрнбергских колоколов. Мрачная, чем-то сродни пражской атмосфера Нюрнберга навевала тревогу. Казалось, город полон суровых готических тайн оккультного толка… но до знакомства с Исидро, до разговора с Соломоном Карлебахом Эшер ни за что не принял бы этой тревоги всерьез. Большинство вампиров, с которыми ему доводилось встречаться, дети двух-трех последних столетий, неизменно завораживали его, фольклориста и языковеда, и – пусть даже внушали нешуточный страх – в глубине души оставались весьма сродни людям: разглядеть узы, связующие их с прежней, человеческой жизнью, не составляло труда. Единственный из «долгожителей», заставших Средневековье (с другими ему подобными Эшер не сталкивался), оказался безумцем… Как долго человеческий разум способен сохранять ясность, существуя в условиях, навязанных преображением? Этого Эшер не знал и получить от Исидро откровенный ответ на подобный вопрос не рассчитывал. Знал лишь, что с годами вампиры становятся проницательнее и сильнее, и от этого на сердце тоже вовсе не становилось спокойнее. В серости предрассветных сумерек, по пути через мост, к нужному дому на Унтере Кремерсгассе, его никак не оставляло тревожное ощущение, будто идет он прямо в ловушку. Да, франкфуртский поезд отходит в семь, а сизого света, озарившего улицы еще в пять утра, вампиру не перенести, но кто знает, до которого часа они спят в гробах и когда пробуждаются? Увы, благополучно дойдя до арендованного Исидро гнезда, он обнаружил там не билеты на поезд, а оставленную Исидро записку: «Я должен поговорить еще кое с кем», – что настроения отнюдь не улучшило. Газеты, прочитанные накануне в течение долгого-долгого дня, оказались полны умозрительных рассуждений о тонкостях соотношения сил древних империй, австрийской и русской, и юного германского Рейха: сербские государства требовали независимости от австрийских правителей, немецкое население сопредельных стран настаивало на воссоединении с отчизной, Германией, русские грозили австрийцам вступиться за сербов во имя славянского братства… «Неужто даже Неупокоенные не могут удержаться от междоусобной грызни?» Наступивший день он снова провел у себя, в пансионе у древней церкви, переписав по порядку адреса всех домов, где останавливался Исидро, – барочного дворца в Варшаве, и пражского склепа пятнадцатого столетия, и нынешнего фахверка на Людвигштрассе, – и отослал список почтой самому себе до востребования, на адрес оксфордского банка. Во время Департаментской службы он постоянно пополнял собственный реестр надежных пристанищ – домов, сдаваемых внаймы без лишних расспросов, – во всех городах Европы, однако суммы, имевшиеся в распоряжении Исидро, наверняка изрядно превосходили финансовые возможности Департамента. На следующее утро, в семь, он и, очевидно, упакованный в гроб Исидро, хотя встреч в городах, где обитали Неупокоенные, они с испанским вампиром старательно избегали, погрузились на франкфуртский поезд. Пробыв во Франкфурте двадцать четыре часа, в полдень двадцать девятого апреля они отправились на берега Рейна, в Кельн, некогда вольный город в составе империи, затем перешедший к французам, а ныне, к безудержной ярости французских реваншистов, вновь ставший германским. В понедельник, явившись поутру в старинный каменный особняк посреди Альтштадта[48], Эшер обнаружил на крышке клавикордов ворох небрежно надорванных пустых конвертов с одним и тем же адресом – адресом Петрониллы Эренберг: Хайлиге-Урзуласгассе, Нойеренфельд. Нойеренфельд… деревушка у окраины Кельна… Отправлены все они были неким полковником Зергиусом фон Брюльсбуттелем, Шарлоттенштрассе, Берлин. Рядом с конвертами лежала пара билетов на поезд. Эшер тяжко вздохнул: – Значит, все же Берлин… Глава шестнадцатая Берлинский поезд отходил в без нескольких минут час. Ненадолго задержавшись в особняке, Эшер повертел конверты в руках. Бумага не из дешевых, плотная, с водяными знаками – по крайней мере три шиллинга за десть[49], чернила весьма хорошего качества. Вполне сообразно «фону». Наверняка прусскому юнкеру[50]. И после двухлетней переписки с ним, завершившейся в апреле 1910-го, эта самая мадам Эренберг отбыла в Санкт-Петербург, за Бенедиктом Тайсом, предположительно прихватив с собою мсье Текселя. Присутствовали ли кельнские вампиры при обыске дома Петрониллы Эренберг? И если да, не помешало ли Исидро их общество – либо просто нехватка опыта в тайных ремеслах – обыскать особняк как следует? Сунув руку за лацкан, в потайной карман под подкладкой, Эшер коснулся конверта с последним письмом Исидро к леди Ирен Итон, написанным ей при жизни… письмом, хранившимся не в столе, наряду с остальными, а за стенной панелью в спальне. Продолжил бы Исидро поиски, не помешай ему компания явившихся не ко времени петербургских вампиров? Догадался бы, где искать? Трамвай, везший Эшера в Нойеренфельд, оказался битком набит рабочими, едущими на строительство новейших фортификаций, начатое по приказанию кайзера, дабы защитить город от неизбежной попытки французов отбить его у захватчиков-немцев, как только начнется ожидаемая всеми и каждым Война. Коротая время, Эшер вслушивался в певучий кельнский говор, в невразумительные жалобы на засилье военных, в воркотню по поводу жен и детей, то и дело перемежающуюся извечным: «Друг, сигаретки не найдется?» Некоторые перешучивались с поденщицами – горничными и прачками, едущими на работу в дома богачей, поселившихся в фешенебельном пригороде, с кухарками, чьи мужья содержали в Кельне трактиры или промышляли извозом. Вскоре в трамвае остались только они: мужчины, сойдя, направились к свежим насыпям, к штабелям кирпича и бетонных плит, к будущим артиллерийским позициям. Глядя, как кельнцы карабкаются на земляные валы, Эшеру отчаянно захотелось во весь голос крикнуть им вслед: «Вы даже не представляете, чем это обернется!» Однако что тут могут поделать простые рабочие? Еще года два-три, и их, одетых в мундиры, выведут на эти позиции, отражать натиск Франции, косить французских солдат, будто коса Жницы – колосья… Эшер прикрыл глаза. «И позаботиться, чтоб им – чтоб всем пережившим войну – не пришлось отбиваться от разведенных властями вампиров, кроме меня, некому». Дом Петрониллы Эренберг оказался во многом похожим на особняк леди Ирен Итон: роскошный, укромный, отгороженный от тенистой, по-деревенски тихой улочки высокой стеной. И дневную приходящую прислугу несложно найти, и для ночной жизни место весьма приятное. Три четверти часа Эшер потратил на наблюдения – за улицей, за окрестными домами, а особенно за маршрутами патрулирования местных констеблей. Угодить под арест в Германии, в полумиле от военного объекта важного оборонного значения, ему не хотелось ничуть. Войти в дом с черного хода, воспользовавшись отмычками, оказалось несложно. Поиски того, что ему было нужно, заняли не больше полутора часов. «Если эта дамочка сотрудничает с германской разведкой, ей наверняка дали рекомендации, где и как устраивать тайники…» Но если и так, хозяйка рекомендациями не воспользовалась. Ни сейфов, ни отодвигающихся панелей, столь горячо любимых Аусвертигес Амт, Эшер нигде не нашел. Однако, располагая богатым опытом работы с агентами-непрофессионалами, он давно выучил назубок все мириады местечек, где они могут хранить финансовые документы, – от шатких половиц под уголком ковра до чемоданов, задвинутых в глубину чердаков. Вдобавок финансовые документы означают коробку… «Хвала Господу, я ищу не железнодорожный билет или пропавшее завещание, как в детективных романах!» Еще ей следовало учитывать прислугу, убирающую комнаты без ее присмотра… И это, вероятнее всего, означает специально устроенный тайник. Обследовав половицы на чердаке (а-ля «Знак четырех») и темные уголки меж стропилами, он двинулся вниз, методически осмотрел ступени чердачной лестницы, а после ступени лестницы третьего этажа, отчего-то не застланные ковровой дорожкой. Скудно освещенную лестницу со второго этажа на третий украшала дорожка из дешевого драгета[51]. Начав с верхней и нижней ступеней, Эшер обнаружил, что наверху край дорожки не прибит гвоздиками, а крепится к месту металлической планкой всего лишь на двух винтах. Аккуратно уложенный в пару коробок из-под обуви «клад» обнаружился под второй ступенькой, откидывавшейся на петлях. Нет, не банковские книги – их она забрала с собой. В коробках хранились выписки по счетам за многие десятилетия, подробно описывавшие акты передачи собственности, безвозмездные пожертвования, помещения капитала… все то же самое, что (возможно, прямо сию минуту) искала Лидия в книгах всех германских банков Санкт-Петербурга, куда, подкупив кого-либо из клерков или просто отдав приказ, сумел открыть ей ход князь Разумовский. Записи, что постарше, из первой коробки, начинались с 1848-го, вероятно вскоре после того как Петронилла Эренберг стала вампиром, только тогда ее звали не Петрониллой, а Петрой. В 1870-х она передала все «племяннице» по имени Паулина и в качестве Паулины приобрела этот дом, в 1896-м переписанный – заодно с прочей недвижимостью в Кельне и других городах, не говоря уж о солидных пакетах акций железнодорожных и судовладельческих компаний, – на Петрониллу Эренберг. Во второй коробке обнаружились записи посвежее, касательно дюжины поездок в Берлин, совершенных с октября 1907-го по апрель 1910-го. В ноябре 1909-го (когда северные зимы сокращают светлое время суток до нескольких часов около полудня) за поездкой в Санкт-Петербург последовало приобретение через три группы посредников секуляризированного монастыря святого Иова на северном берегу Невы, у окраины города. В то же примерно время «Петронилла» приобрела особняк на Садовой улице, не так уж далеко от особняка леди Ирен, и начала скупать недвижимость для сдачи в аренду на Выборгской стороне, включая небольшое здание – по описанию, «бывшую фабрику» – на Сампсониевском проспекте. Здесь же нашелся и отрезной корешок переводного векселя «Дойче Банка» на пятьдесят тысяч франков, выписанного на имя доктора Бенедикта Тайса. Последние приобретения в записях из коробки датировались апрелем 1910-го. Примерно в это время в Санкт-Петербурге, по словам хозяина Москвы, объявился посторонний, «немец», весьма осложнивший междоусобные дрязги столичных вампиров. «Отчего именно Санкт-Петербург? Потому что туда перебрался Тайс?» Отобрав документы, касающиеся русской столицы, и еще кое-что из бумаг, Эшер уложил коробки в тайник под ступенькой, вернул на место драгет и металлическую планку, прихватил керосиновую лампу, принесенную снизу, спустился, прибрал за собой и покинул дом. «Или потому что вампиры этого города враждуют друг с другом и умелый чужак может стравливать обе стороны меж собой в угоду неким собственным целям…» Да, но откуда ей стало об этом известно? Судя по этим бумагам, ни в каких городах, кроме Берлина и российской столицы, она не бывала – ни в России, ни за ее пределами. Не сделан ли выбор ее берлинским куратором, фон Брюльсбуттелем? А то, что Санкт-Петербург – один из немногих европейских городов, где может обосноваться вампир со стороны, просто случайное совпадение? Или кто-то из них – либо она, либо он – все же знал о ссоре Голенищева с князем Даргомыжским? Вновь тот же вопрос: откуда? Если кто-то из вампиров связался с германской разведкой, Исидро вполне может об этом знать. Поезд, отходящий в двенадцать пятьдесят восемь, прибудет в Берлин, город северный, до темноты… Заканчивая ликвидацию всех следов своего визита, Эшер взглянул на часы, затем на солнце за окнами и принялся вычислять в уме, насколько потемнеет небо к девяти тридцати. Пожалуй, звезд еще будет не разглядеть, а значит, вампиру, даже такому древнему и стойкому, как Исидро, снаружи показываться небезопасно. Однако по приезде в Берлин гонка ему предстоит еще та: отвезти гроб с чемоданами в изукрашенные, точно шкатулка для драгоценностей, апартаменты восемнадцатого века на Потсдамер-плац, а после убираться оттуда к чертовой матери, пока местные вампиры не пробудились и не собрались вокруг… «Пожалуй, – подумал Эшер, – записку стоит написать в поезде, а перед бегством оставить поверх чемоданов». Вернувшись в Альтштадт, в особняк Исидро, он запечатал раздобытые бумаги в большой конверт, а отправившись искать кеб, отослал их Лидии, на адрес князя Разумовского. Располагая точными сведениями о монастыре святого Иова и особняке на Садовой улице – то и другое приобретено при посредничестве «Дойче Банка», – Лидия без труда выследит «Петрониллу» в Санкт-Петербурге и приготовит информацию о ее возможном местопребывании к его возвращению. А вот разобраться с Зергиусом фон Брюльсбуттелем в Берлине, пожалуй, будет сложней… Прибыв на кельнский вокзал, Эшер заплатил носильщикам за переноску чемоданов под багажный навес и крепко задумался. Зергиус фон Брюльсбуттель… Как к нему подступиться? Задача – под стать порочному кругу из детской головоломки о волке, козе и капусте: отправившись к этому «фону» вместе с Исидро, он, Эшер, рискует привлечь к себе весьма опасный интерес берлинских вампиров, однако Исидро вряд ли достаточно разбирается во внутренней кухне шпионских игр, чтобы заметить все недомолвки и откровенную ложь. Жизнь на вокзальных платформах, под высокой крышей из стекла и стали, кипела вовсю. Три офицера в серых мундирах встречали новые партии рабочих, прибывших на строительство фортификаций; растерянно озирались вокруг кучки заблудившихся американских (одетые подобным образом никем, кроме американцев, оказаться они не могли) туристов; наперебой гомонили лоточники, торгующие газетами, леденцами, имбирным пивом и яркими детскими ветряками на палочках. Прошедшего мимо священника в черном офицеры проводили недобрыми взглядами: лютеранская Пруссия аннексировала католический Кельн без малого сто лет назад, однако межрелигиозной вражды время не сгладило. Невысокая, коренастая туристка из Англии – кто, кроме англичанки, дерзнул бы читать нотации немецкому железнодорожному кондуктору в полной форме? – требовала от злополучного кондуктора каких-то объяснений, потрясая перед его носом путеводителем в красной обложке… «Однако, – размышлял Эшер, – разговор с этим прусским полковником отлагательств не терпит. Даже двадцать четыре часа в Берлине – непозволительно долго: слишком много знакомых, слишком велика вероятность оказаться узнанным». Размышляя, как бы поговорить с Исидро ближайшей ночью, он остановился купить газету…