Поднявшись на ноги, Лидия подала князю руку: – Спасибо и вам, князь… – Андрей, мадам, – поправил ее Разумовский, – будьте уж так добры… Ну что ж, до следующего понедельника! Еще раз приложившись к ее руке, князь сошел с веранды и вскоре скрылся за серебристыми стволами обнаженных берез. Лидия, вновь усевшись в плетеное кресло, закуталась в шаль, но возвращаться к систематическому изучению сделок с недвижимостью, проведенных через «Дойче Банк» за последние пять лет, не спешила. Голова ее была занята размышлениями над всем, что сказал князь о знакомых ей петербургских леди. Некоторые – прежде всего лишь источники сведений о возможных партнерах и покровителях Бенедикта Тайса – сделались ей подругами… а в прошлую пятницу она вместе с Натальей, баронессой Сашенькой и еще полудюжиной дам из их круга отправилась на всенощную службу в честь православной Страстной Пятницы, и на следующую ночь, составив им компанию снова, стояла, молилась, стояла, молилась, пела, вдыхала аромат ладана и явственно видела пасхальную одухотворенность во взглядах всех окружающих… И была четырежды приглашена на праздничный завтрак, razgovenye после пасхальной утрени, в том числе мужем баронессы. Нет, в искренности их веры Лидия не сомневалась – однако как же легко поверить, будто некто действительно занят поиском неких знаний чрезвычайной важности, хотя он всего-навсего гонится за фантомами из сновидений… «Вот только фантом не всегда так уж просто отличить от реальности», – подумала она, извлекая очки из-под груды бумаг. Иначе зачем бы ей искать следы денег, переведенных со счета какого-то мертвеца, из неизвестно какого города, для приобретения недвижимости в краях, где Неупокоенному два месяца в год носа не высунуть из дому? «Пожалуй, это куда абсурднее стараний призвать для откровенного разговора чьего-либо дядюшку Гарольда: последнее, по крайней мере, подтверждается совпадающими свидетельствами…» Вздохнув, Лидия обмакнула перо в чернильницу, собралась с мыслями и вновь взялась за заметки. – Мне нужно увидеться с американским консулом. – С американским, вот как? А не с британским? Допрашивал Эшера старик, словно сошедший с карикатуры на прусского юнкера: рослый, светловолосый, всеми порами источающий презрительное высокомерие, с детства привыкший повелевать всеми и вся вокруг, кроме родных. – Говорят вам: не знаю я, кто такой этот растреклятый профессор Лейден, за которого вы меня принимаете вот уже битый час. Фамилия моя – Пламмер, я из Чикаго… – Тогда отчего вы оказали сопротивление офицеру полиции, посланному задержать вас на вокзале? «Оттого что прекрасно знал: моя легенда не протянет и десяти минут». – Говорю же: я думал, это тот немецкий крысеныш по фамилии Шпейгель, прохода мне не дающий со дня приезда в Кельн, да еще божащийся, будто я завел шуры-муры с его сестрицей, коровищей, каких поискать… – И как долго он вас преследовал? – Два дня. – И вы не сообщили о нем в полицию? – Вы, мистер, – Эшер, старательно подражая американскому машинисту, знакомому по Циндао, ткнул в полицейского пальцем, – дьявольски плохо знаете американцев, если полагаете, будто мы, поджав хвост, бежим к копам всякий раз, как кому-то вздумается на нас надавить. Мы свои проблемы решаем сами, так-то! Голубые глаза дознавателя за толстыми стеклами пенсне сузились. – Очевидно. Однако ж это совершенно не объясняет второго вашего нападения на сотрудников полиции, совершенного на платформе, когда всякому, кроме полного идиота, уже было бы предельно ясно, что перед ним полицейские, а не штатские хулиганы. – Ну… видно, к этому времени меня уже здорово вывели из себя. «Ну да. Слава богу, всем, от Лендс-Энда до Йокогамы, известно: в Америке, если кто выведен из себя, затеять драку с шестью полисменами и двумя офицерами-артиллеристами – дело совершенно нормальное». С этим его и отвели назад, в камеру. Кроме Эшера, в ней сидели еще двое – саксонский рабочий со строительства нойеренфельдских фортификаций и пожилых лет француз, постоянно пихавший саксонца в грудь и честивший его на все корки, попрекая злополучного землекопа то отторжением Эльзаса и Лотарингии, то подлыми поползновениями германцев разнюхать секреты французской армии, а после подорвать дух граждан ложью насчет неспособности оной армии защитить от врага «Ла Патри»[54]. Сплошь в синяках после потасовки на перроне вокзала, Эшер всей душой сожалел о невозможности по-тихому прикончить обоих. Зарешеченные окна выходили в микроскопическое углубление примерно в двух футах ниже мостовой внутреннего двора Ратуши. Когда бесконечно долгий день сменился вечером и снаружи наконец-то стемнело, Эшер задумался, не выбрался ли Исидро из гроба до того, как поезд прибыл в Берлин, и удалось ли миссис Фласкет благополучно убраться прочь. Скоро ли вампир поймет, что Эшера с ним в германской столице нет, и что тогда будет делать? Вскоре тюремный надзиратель принес ужин – бобовую кашу в дешевых жестяных мисках, воду и хлеб. В соседних камерах о чем-то спорили, бессвязно переругиваясь на пяти разных диалектах Рейнской области. Седоволосый француз в который уж раз напустился на саксонца, припомнив ему заодно и «л’Аффер Дрефюс»[55], невзирая на то, что саксонец из обращенных к нему тирад не понимал ни слова. Мало-помалу гомон в камерах стих, и тогда Эшер, украдкой достав из кармана жестянку, втер в десны щепоть «жевательного табаку». Возможно, к утру Исидро наконец-то поймет, что планы его, как говорят в Департаменте, пошли прахом. Однако Эшер вновь и вновь с нарастающей тревогой вспоминал милый нойеренфельдский особнячок Петрониллы Эренберг… которого он за нехваткой времени, спеша успеть к отправлению поезда, так и не обыскал сверху донизу. Если хозяйка спала там, то гроб должна была держать в склепе или подвальной комнате, наподобие тех, что имелись под гнездышком, снятым Исидро в Праге, или в неглубоком подполе петербургской резиденции леди Итон. Как знать, не спал ли в ее склепе, не учуял ли его (порой вампиры на это способны) какой-нибудь другой вампир? К рассвету он уснул и продремал большую часть дня, просыпаясь только в то время, когда сокамерники, в очередной раз разозлившиеся друг на друга, принимались решать вопросы европейской политики на кулаках. На вопрос, извещен ли о нем американский консул, караульный ответил, что ему это неизвестно, и Эшер, говоря откровенно, понимал: надеяться на успех сей хитрости в лучшем случае глупо. Европой Америка, жадно сгребавшая под себя все тихоокеанские и азиатские территории, до каких могла дотянуться, интересовалась разве что постольку-поскольку. Консулами сюда американские президенты, как правило, назначали личных друзей, на их взгляд, достойных четырехлетнего оплачиваемого отпуска в Европе, либо наиболее отличившихся из политических сторонников, заслуживших ту же награду. Учитывая стратегическое положение Кельна в германской линии обороны, американцы, скорее всего, открестятся от него, умыв руки с проворством, коему позавидовал бы сам Пилат… По той же причине открестится от него и Департамент, если он, бросив бессмысленные запирательства, попросит о встрече с британским консулом. Той ночью ему (как и в Китае, а позже в Африке, во времена, отделявшие миг осознания безнадежной любви к расцветающей девчонке как к женщине от того дня, когда он, вернувшись из Африки, узнал, что она лишена наследства и может – при полном попустительстве махнувших на нее рукой родных – выйти замуж за бедняка) снилась Лидия. Лидия в белом газовом платье и широкополой шляпе, с водопадом рыжих волос вдоль спины… Лидия, искоса глядя на него из-под длинных темных ресниц, спрашивающая: «Профессор Эшер… вы вправду шпион?» «Лидия…» Негромко ахнув, Эшер вздрогнул, открыл глаза, но в камере, кроме похрапывающих товарищей по несчастью, не оказалось ни души. В полутемном, освещенном тусклым пламенем газового рожка коридоре за прутьями решетки – тоже. На второй день, во вторник, его навестил американский консул. При виде его квадратной челюсти, буйно разросшейся бороды, а главное, неодобрительно поджатых губ Эшеру тут же сделалось ясно: ради деревенщины со Среднего Запада, затеявшей драку с полицией среди бела дня на вокзальном перроне, этот банкир даже пальцем не шевельнет. – Надеюсь, вы, мистер Пламмер, понимаете мою позицию, – сухо, с новоанглийским акцентом заговорил мистер Макгаффи, скрестив на груди пухлые, по-писарски ухоженные руки. – Разумеется, я немедля дам каблограмму в Чикаго, дабы подтвердить ваше реноме, и если вы действительно тот, кем себя называете, уверен, возникшие недоразумения мы уладим. На следующее утро Эшера выдернули из камеры и отвели в кабинет, где тот же дознаватель, что и прежде, с многозначительным взглядом на темно-русую щетину, предательски темнеющую на выбритом темени, сообщил ему, что телеграфировал в Аусвертигес Амт, в Берлин, и что его – профессора Игнациуса Лейдена, он же Джул Пламмер из Чикаго, – ждет военный суд по обвинению в шпионаже. Глава восемнадцатая Вот оно… В поисках поясняющей что-либо записки Лидия перебрала тугую стопу корешков и дважды, и трижды, но не нашла ничего. Должно быть, Джейми, отсылая пакет в страшной спешке, не успел даже написать, где раздобыл все это. Зная Джейми, Лидия догадывалась: вероятно, он проник в дом Петрониллы Эренберг… …и, возможно, даже сжег его дотла, заметая следы. С Джейми сталось бы. Из бумаг явствовало, что Петронилле Эренберг принадлежит недвижимость на северном берегу Невы, бывший монастырь святого Иова. Успевшая неплохо освоить санкт-петербургскую географию, Лидия тут же вспомнила: это на внешней границе мрачного, грязного кольца опоясывавших город фабрик, рукой подать от трущоб Выборгской стороны. Еще у нее имелся особняк на Садовой улице, в окрестностях Смольного, и «небольшое фабричное здание» по знакомому адресу, на Сампсониевском проспекте. «И еще она явно обзавелась женщиной, согласившейся служить ей, БЫТЬ Петрониллой Эренберг при свете дня. Должно быть, это-то и заметил Распутин». Лидия разложила начертанные четким писарским почерком документы в хронологическом порядке, примечая фамилии, даты, номера счетов. Менять имена как перчатки для вампиров было не внове. Вот и Петра Эренберг – настоящая Петра Эренберг, обернувшаяся Неупокоенной в 1848-м, – приняла имя «племянницы», Паулины, а после, годы спустя, сделалась Петрониллой. Известно ли женщине, с которой Лидия познакомилась в клинике, зеленоглазой красавице в костюме от Дусе и собольем боа, флиртовавшей с Бенедиктом Тайсом при свете дня от имени Петрониллы Эренберг… известно ли ей, что у вампиров в обычае расправляться со слугами, когда в них минует надобность? «Или она полагает, что ради нее из этого правила сделают исключение?» При этой мысли Лидии живо вспомнилась Маргарет Поттон, распростертая замертво на их кровати, в Константинополе: восковое лицо, голубые глаза, не мигая уставившиеся в потолок, рот, разинутый так, будто в легкие вдруг перестал поступать кислород… «Но если явиться к ней на порог с предупреждениями, – подумала Лидия, – она всего лишь расскажет о моем визите НАСТОЯЩЕЙ Петронилле, прячущейся в каком-нибудь темном склепе…» Пример Маргарет и Исидро наглядно продемонстрировал ей, как непреклонна может быть обольщенная вампиром жертва, когда ее просят подумать над любым другим объяснением происходящего, кроме того, которое вампир внушил жертве во сне. «Вдобавок я дала Джейми слово не делать этого». Лидия сделала глубокий вдох, второй, третий. Образ Маргарет отступил в глубины памяти лишь через пару минут. «А вот взглянуть на этот монастырь мне ничто не мешает». Не в пример множеству так называемых загородных dacha на приусадебных землях богатых, домик позади дворца Разумовского был действительно домиком. Да, меблировка его четырех комнат куда больше походила на буколические декорации к сказочной пантомиме, чем на настоящее крестьянское жилище, но здесь по крайней мере не имелось ни собственного танцевального зала, ни облицованных мрамором ванн, как в «домике», принадлежащем супругу баронессы Сашеньки. Рину, крепко сложенную, невысокого роста кухарку, Лидия отыскала в подвале, мрачной кроличьей норе под полом кухни, подобно всем петербургским подвалам, сырой, точно колодец: бесцеремонности столичных дам, обычно представляющих слугам гадать, ожидать их к ужину или нет, она так и не переняла. Французский Рины ограничивался «кок-о-вен»[56] да «Жуайе Ноэль»[57], но Лидия записала для памяти несколько нужных русских фраз, наподобие «К ужину меня не будет» и «Пожалуйста, вели Сергею приготовить мне ванну». (Мылись в России совсем не так, как в Европе: русская баня оказалась чем-то отчасти похожим на заведения, известные в Англии под названием турецких бань. Однако в турецкую баню Лидия не ходила даже в Турции и, несмотря на вялые уговоры сестры Разумовского, Натальи, пользоваться бревенчатой банькой в конце посыпанной щебнем дорожки, возле реки, откровенно побаивалась.) Распорядившись по поводу ужина, Лидия сменила кружевное «домашнее» платье на броский, пестрящий темно- и светло-зеленым узором дорожный костюм от Пакен[58], приобретенный под присмотром Натальи («В этих английских нарядах вы, дорогая, похожи на чью-то невинную сестрицу…»), убедилась, что крохотная сумочка с набором отмычек пристегнута к нижнему краю корсета, отправилась в рощу и, пройдя ярдов около пятидесяти, вышла к конюшням, сверкавшим кремовой с золотом штукатуркой, словно миниатюрный Версаль, на полпути к дворцу Разумовского. Иван – единственный на конюшнях владевший французским – немедля принялся журить ее, точно добросердечный отец, за то, что Лидия не прислала с распоряжением приготовить экипаж и подать его к крыльцу одну из горничных, однако позволил ей присесть на скамью во дворе и поглядеть, как запрягают брогам. – А надо бы, gospozha, отправить вас обратно, в izba, подождать там, как почтенной даме положено, – с усмешкой сказал ей кучер, пару минут спустя вышедший из своей каморки в консервативной «дневной» бордовой ливрее с голубым кантом, безукоризненно аккуратный, подтянутый, ничуть не похожий на «ивана». – Что скажет его сиятельство, а? Ну что ж, куда отвезти вас прикажете? Судя по всему, изначально, на заре прошлого века, когда Петербург был гораздо меньше, а мир много чище, монастырь святого Иова выстроили за городом, в миле-другой от Невы, и неудивительно, что позже монахи предпочли съехать. Вставший в ста ярдах от бывшей обители завод, где строили вагоны для русских железных дорог, извергал столько едкого дыма, что воздух вокруг пожелтел, а глаза жгло огнем. Под колесами экипажа, в глубоких колеях вдоль немощеной улицы, плескалась дождевая вода. От заводских ворот, от дверей омерзительных кабаков, с крылечек бесконечного множества покосившихся дощатых бараков вслед блестящему брогаму с неприязнью смотрели грязные, обросшие бородами люди в линялых лохмотьях. Стоило экипажу приблизиться к жуткому, неприветливому скопищу заводских цехов и подъездных путей, сплошь покрывавших земли бывших монастырских садов, выбежавший из переулка мальчишка лет четырех-пяти швырнул в сверкающий бок брогама конским яблоком. – Вы, gospozha, не ошиблись? – спросил Иван, повернувшись к оконцу для переговоров с пассажирами. Мысль о необходимости покинуть брогам откровенно пугала, однако Лидия твердо ответила: – Нет. Это и есть монастырь святого Иова, о котором меня просили навести справки. «В конце концов, я входила в гнезда вампиров и выбралась живой из толпы взбунтовавшихся турок на задворках Константинополя, – напомнила она самой себе. – У каждого из этих рабочих есть печень, селезенка, пара почек и пара легких. Сколько я ни вскрывала трупов точно таких же людей, как они, изнутри все выглядели одинаково…» Кучер, покачав головой, проворчал что-то по-русски. Впереди, посреди пустыря, изборожденного тележными колеями, возвышались почерневшие от копоти, испятнанные, точно проказой, лишайниками и плесенью, стены обители. К костерку, разведенному за раскисшей, немощеной дорожкой невдалеке, жались двое оборванцев, издали напоминавших обросшие бородами тряпичные узлы, но к монастырским стенам, похоже, не желал приближаться никто – никто и ничто живое. Очевидно, когда-то к воротам обители вела аллея, но с тех пор от нее остались только серые пятачки щебня да рытвины в липкой грязи. Старинные, кованого железа ворота, украшенные неким строгим орнаментом, изнутри оказались обиты листовой сталью, создававшей впечатление неприступности и в то же время несказанного запустения.