– Gospozha, – запротестовал Иван, по сигналу Лидии натянув вожжи и осадив лошадей. – Ничего страшного, – твердо ответила Лидия. – Я всего-навсего осмотрюсь вокруг. Сняв очки, она робко подобрала подол юбки и ступила на землю. – Gospozha, там нет ни души, – с досадой всплеснув руками, заверил ее кучер. – Сами видите, обитель уж сколько лет как заброшена. – Мне сообщили, что здесь живет человек, которого я ищу по поручению мужа, – возразила Лидия, давным-давно обнаружившая (но так и не понявшая логики данного явления), что в разумности действий, предпринимаемых женщиной якобы по поручению мужа, большинство мужчин сомневаются значительно реже, чем в разумности тех же действий, предпринимаемых ею из собственных соображений. – Возможно, меня ввели в заблуждение, но должна же я хоть постучаться в ворота! За остатками немощеной аллеи и по обеим сторонам от монастырских стен тянулось вдаль еще с полдюжины акров бросовой земли, кое-где обнесенной дощатым забором. Сквозь прорехи меж досок вдали виднелись кучка явно заброшенных времянок, огромные лужи и грязь. В мрачном, грязновато-сером солнечном свете (было семь вечера, однако солнце в небе стояло непривычно, обманчиво высоко) все это выглядело неописуемо жутко, однако вовсе не угрожающе. – Будь любезен, останься здесь, с экипажем. Не слушая возражений кучера, Лидия отвернулась и двинулась вперед: последовав за ней, Иван всерьез рисковал навсегда распрощаться и с лошадью, и с коляской. Придерживая элегантные юбки, она подошла к приземистой арке ворот. Ворота, как и следовало ожидать, оказались заперты. Слегка удивляла лишь новизна замка. Склонившись над ним, Лидия водрузила на нос очки. Действительно, сталь блестит, нисколько не заржавела… Легкий налет ржавчины обнаружился только на стальном листе, и сварные швы, соединявшие его со старинной кованой решеткой, тоже казались довольно свежими. Согласно выкраденным Джейми отрезным корешкам, Петронилла Эренберг приобрела все это два года назад, весной 1909-го. Возможно, рядом найдутся еще одни ворота или дверь? Безуспешно припоминая, с какой стороны – справа ли, слева – нельзя обходить церковь, не то накличешь несчастье («Кстати, считается ли церковью секуляризированный монастырь?»), Лидия двинулась влево, к угловому выступу наподобие башни. Угодья обители оказались намного обширнее, чем она думала: за монастырской стеной тянулся вдаль еще один сад, почти целиком вырубленный на дрова. С севера разоренный сад огибал канал, полный затхлой стоялой воды (Лидии живо вспомнился заброшенный шлюз сразу же за огромной канатной фабрикой, попавшейся ей на глаза по пути), и вонь его даже здесь, в доброй сотне ярдов, едва не валила с ног. Вдоль берега и за каналом, в поле, тоже виднелись скопища грязных, убогих времянок, однако ныне хижины пустовали, а из мрака их дверных проемов ручьями струились россыпи всевозможного хлама, вынесенного кем-то и тут же брошенного. – При монастыре наверняка держали скотину, – пробормотала Лилия себе под нос, – а значит… О, вот и он. К монастырской стене притулился остов разрушенного хлева: минувшими зимами все доски со стен дочиста ободрали мерзнущие бедняки. С опаской ступив под сень развалин, Лидия тут же увидела небольшую калитку, вероятно ведущую к монастырским кухням. Калитка тоже оказалась заперта – на такой же новый замок, но над ней, там, где прежде был сеновал, в стене обнаружилась дверца. Поиски остатков лестницы, что когда-то вела наверх, не заняли много времени. Поднявшись на сеновал, Лидия, с осторожностью ступая на настил только там, где уцелевшие половицы опирались на огромные балки (насквозь трухлявые с виду доски доверия отнюдь не внушали), добралась до верхнего входа в пределы монастыря. Верхняя дверца тоже была заперта на замок, однако механизм замка проржавел и сломался. Вдобавок одна из петель расшаталась в гнезде, так что сдвинуть перекосившуюся дверцу с места сделалось нелегко, но точно тем же увечьем страдала дверь в велосипедный сарай тетушки Фейт, и как с нею справиться – как приподнять да толкнуть – Лидия помнила. Едва дверцу удалось отворить настолько, чтобы протиснуться в щель, изнутри пахнуло зловонием куда омерзительнее вони уличных клоак, отдававшим металлом пополам с некоей химией. Мерзкий запах и наглухо заколоченное оконце, прежде освещавшее тесную круглую комнатку за порогом, а теперь не пропускавшее внутрь ни лучика света, немедля заставили Лидию насторожиться. Неяркий свет из дверного проема озарил дальнюю стену и еще одну дверь, ведущую в сам монастырь. Из-за второй двери донесся шорох и частая дробь шагов, стихшая где-то внизу. – Хелло? На оклик никто не ответил. «Вот идиотка: кто бы это ни был, английским он наверняка не владеет…» – Алор? Ки э ла?[59] «А знают ли русские монахи французский? Отец Григорий не знает, это уж точно…» Порывшись в ридикюле, она отыскала огарок свечи (с некоторых пор свеча при ней имелась всегда), зажгла его и при неярком, желтоватом свете смогла разглядеть, что внутренняя дверь не заперта ни на замок, ни на засов. За дверью оказалась винтовая лестница, спиралью тянущаяся вверх, в темноту, и уходящая из-под ног вниз, в бездонную пучину ночи. «Темно здесь или светло, в этот час вампиры еще спят сладким сном…» Лидия быстро ощупала увесистые серебряные звенья цепочки на шее, под кружевами воротника. Конечно, шуршать и топать за дверью вполне мог кто-то из тех ужасных бородатых фабричных рабочих с окрестных улиц. Но если Петронилла Эренберг спала здесь, в подземельях, хотя бы время от времени, Лидия готова была держать пари с кем угодно: петербургская беднота обходит монастырь десятой дорогой. Опираясь левой рукой о мокрый каменный бок центральной опоры, а правой подняв повыше свечу, она двинулась вниз. – Ки э ла? Новый оклик эхом отразился от невысокого выступа над головой. Удлиняющиеся дни становились все теплей и теплей, однако здесь сырость и холод казались арктическими. – Же ма пель мадам Эшер… Же шерш мадам Эренберг…[60] Еще одна тесная круглая комнатка и дверь, надежно запертая на новый английский замок. Стены комнатки украшали остатки росписей, жутковатая череда облупившихся лиц и бесформенных тел в длинных складчатых одеяниях, написанных в строгой, крайне условной манере русских икон. От большинства фигур остались лишь печальные глаза да поднятые ладони. Площадка едва в ярд шириной, снова ступени, ведущие вниз… Снизу навстречу повеяло вонью полумиллиона переполненных выгребных ям. Странно: а где же крысы? Впереди, в желтоватых отсветах пламени, блеснула вода. Спустившись ниже, Лидия обнаружила под ногами растрескавшийся кирпичный пол, залитый водой примерно на дюйм. Чуть дальше вратами в адские бездны чернел проем распахнутой двери. Подобрав юбки, Лидия вновь подняла повыше свечу. «Я только одним глазком загляну, чтоб было что рассказать Джейми…» Во мраке, отразив огонек свечи, сверкнули глаза. Крыса? Нет, рост человеческий… как и призрачно-мутный, белесый овал лица. Воздух в легких застыл глыбой льда. «Должно быть, времени больше, чем я думала…» Вампиров она уже видела, и полноценных, и, так сказать, незавершенных – тех устрашающих горемык, в чьих случаях процесс физического преображения из человека в вампира дал катастрофический сбой. Остановившееся в дверях существо… да, верно, все те же симптомы, что и у несчастного Денниса Блейдона: и гротескно отросшие зубы – в данном случае не глазные, а три премоляра, разорвавшие губу в двух местах, и растрескавшаяся, вспухшая волдырями кожа. Только благодаря этому прежнему опыту Лидия не завопила и не пустилась бежать. Однако ужас ее усугублялся тем, что этот мальчишка, как и бедный Деннис, оказался знакомым. То был тот самый темноволосый юноша (по крайней мере, рубаху в синюю с красным полоску и изрядно поношенные сапоги Лидия узнала с первого взгляда), столь искренне отвечавший на вопрос так называемой мадам Эренберг в клинике, а после завороженно, не помня себя, глядевший ей вслед. И Лидию, замершую, глядя на него с жалостью и изумлением, он, ясное дело, узнал. – Gospozha, – невнятно, сквозь зубы, отросшие до невероятной длины, замычал он, потянувшись к ней. – Gospozha, pomogitye!.. – Все в порядке, – твердо заверила его Лидия. – Все в порядке, не бойся… тьфу ты, проклятье… Н’ейе па пер. Же ву зэдирэ…[61] Шагнув к мальчишке, она подняла свечу, чтоб лучше видеть. Возможно, испуганный ее жестом, а может, услышавший что-то в угольно-черной тьме за спиной, а может, почуявший близость серебра вокруг шеи и на запястьях, мальчишка судорожно замахал перед собою руками, шарахнулся прочь и исчез в темноте. Поспешив к внутренней двери, Лидия едва успела услышать плеск его шагов, затихающий вдалеке. Дрожащий огонек свечи коснулся темной воды под ногами, озарил краешком шишковатые своды погреба, а может, резервуара… – Аттан![62] Оклик отдался гулким эхом от стен подземелья, огромного, темного, словно полночь межпространственных бездн, о которых постоянно твердили мадам Муремская с подругами, только гораздо зловоннее. Лидия остановилась. Казалось, бешено бьющееся сердце вот-вот вырвется из груди. Возможно – возможно! – Джеймс разрешил бы ей войти в монастырь через дверь в развалинах хлева и поглядеть, что там. Возможно, он даже одобрил бы попытку спуска вниз, чтобы проверить, не требуется ли наведаться туда еще раз, прихватив с собой сопровождающих и экипировавшись серьезнее – к примеру, запасшись веревочной лестницей; либо молотком и гаечным ключом. Однако идти дальше, за эту дверь, он запретил бы без колебаний, и, что еще хуже, подруга Лидии, Джозетта Бейерли, наверняка взглянула бы на Лидию свысока со словами вроде: – О Лидия, ИМЕННО так поступают безмозглые девицы во всех бульварных романах! Убирайся оттуда немедля! Лидия попятилась к лестнице. Только бы кто-то еще, явившийся следом, не запер одну из дверей позади… Нет, обошлось. Дрожать она начала только посреди скрипучего, источенного ненастьями настила бывшего сеновала, над старым хлевом, в холодном, молочно-белом свете обманчиво долгого дня. После этого неудержимая дрожь и запоздалый страх – страх человека, только что едва-едва разминувшегося со смертью, – ни на минуту не отпускали ее до самого возвращения на Крестовский. Мертвая тишина накрыла камеры – и рабочую комнату для заключенных в конце коридора, и, как показалось Эшеру, все здание кельнского полицейского управления сверху донизу – в два. Странное дело: обычно подобных затиший здесь не бывало даже среди глухой ночи. Хоть какой-нибудь шум в камерах не смолкал ни на миг, а вчера вечером по соседству поместили группу студентов-социалистов, юнцов, с тех самых пор без конца споривших меж собой, стоит ли доверять синдикалистам, не отдадут ли те все движение в лапы этих-вонючих-свиней-буржуазных-прихвостней, отрекшись от истинно анархических принципов… На сей раз голоса соседей утихли за полночь не постепенно, не один за другим – разом. Казалось, внезапная тишина звонким эхом отдается от стен: ни из караульного помещения, ни откуда-либо еще не доносилось ни звука, ни даже шороха. Как ни раскалывалась голова от четвертой, если не пятой (со счета Эшер сбился) дозы «табаку» Соломона Карлебаха, волосы на затылке поднялись дыбом. Порошка в жестянке оставалось – всего ничего. Выскребая остатки, Эшер втирал их в десны, вот уж которую ночь ненавидя вкус жуткого зелья всем сердцем, не меньше, чем ломоту в костях и тупую боль в висках, порожденную безуспешными попытками выспаться днем, под вопли Твидлдума с Твидлди о «л’Аффер Дрефюс» и Подлом Надругательстве над Эльзасом и Лотарингией. Казалось, мысли сдавливает, притупляет нечто серое, слегка колкое, точно теплый, тяжелый войлок… «Вот и они». Чуть пошатнувшись, Эшер поднялся на ноги. Сразу же после ареста его обыскали, изъяв и серебряные цепочки, защищавшие запястья и горло, и часы, и подаренный Карлебахом шипастый браслет, и серебряный нож для бумаг. Доковыляв до дверей, Эшер прислонился к решетке, собрал волю в кулак и сосредоточил внимание на дверях караулки в конце коридора. Только благодаря этому ему удалось заметить, как в коридор вошли двое – мужчина с женщиной. Первый был невысок, крепко сложен, темноволос, а одевался с обычным для немцев отставанием от последних веяний моды. Его спутница оказалась дамой рослой, пышногрудой, яркой, но отнюдь не красавицей: массивный подбородок, крючковатый нос, огромные карие глаза, зловеще поблескивающие в свете газового рожка… Стоило вошедшим увидеть Эшера, ждущего их у решетки, сдавивший мысли «войлок» отяжелел так, будто Эшер накачан настойкой опия по самые брови. Понимая, что от решетки лучше бы отодвинуться, он не смог сделать ни шагу. Внезапно приблизившаяся вплотную, женщина сунула руку сквозь прутья, ухватила его за запястье и не отпускала, пока мужчина, отперев дверь прихваченным в караулке ключом, не вошел в камеру, а после вошла за ним следом. Тем временем ее спутник, бесцеремонно развернув Эшера кругом, прижал его спиной к решетке. – Петронилла Эренберг, – кое-как, из последних сил ворочая языком, проговорил Эшер, – служит кайзеру. Туман в голове рассеялся, сонное оцепенение схлынуло, словно вода из раковины с вынутой пробкой. Пальцы вампира сильнее впились в плечо Эшера, длинные ногти пронзили рубашку, другая рука вцепилась в волосы на затылке. – Где она? – Думаю, в Санкт-Петербурге. А приказания ей отдает человек из Берлина. – Имя? Эшер отрицательно покачал головой: – Мне нужно поговорить с ним. Возможно, то было всего лишь отражение газового рожка за решеткой, однако в глубоких, темных глазах вампира словно бы вспыхнуло пламя. Лицо его казалось совсем молодым, только глаза окружала густая сеть тонких морщинок; почти безгубый рот скривился в проказливой, недоброй улыбке. – Поговорим с ним мы сами. – После меня. Женщина цокнула языком возле самого уха, и Эшер почувствовал легкое прикосновение ее ногтя к горлу, однако мужчина-вампир негромко, не раскрывая рта, захихикал: – Условия ставите? Мне?