В его голосе слышалось изумление. «И, вполне может быть, неподдельное», – подумалось Эшеру. – Отчего не попробовать? Как говорится, спрос – не беда. Вампир, сильнее прежнего вцепившись в плечо и волосы, притянул Эшера ближе, вновь обнажил клыки в легкой кривой улыбке. – О, вы себе даже не представляете, какой он может обернуться бедой, герр… с кем, кстати, имею честь?.. Долгая череда бессонных ночей и усталость окутали все вокруг дымкой ирреальности, словно во сне. – Джеймс Эшер. А вы?.. – Меня можете звать Тодесфалем. А где ваш испанский друг? – Не знаю. Надеюсь, до Берлина он доехал благополучно. – Если и так, было это два дня назад, но вернуться за вами он до сих пор не удосужился. – Полагаю, способ вернуться он бы нашел, если б сумел разыскать нужного нам человека. Тут Эшер солгал: на самом деле он догадывался – и надеялся, – что Исидро отправился прямиком в Петербург, к Лидии, возможно не задержавшись в Берлине даже для поисков полковника фон Брюльсбуттеля. Чувствуя, как стучит сердце в груди, он понимал, что вампиры чувствуют это не хуже: казалось, пульс женщины, стоящей у самого плеча, бьется в такт биению жилки на его горле. – Мы вполне можем и разговорить вас, – негромко сказал Тодесфаль. – И примете на веру все, что я ни скажу? Вампир – очевидно, задумавшись – на миг поднял взгляд к потолку. – А главное, сможете ли доверять тому, что скажет он… если найдете его? Разбираетесь ли вы во внутренней кухне Аусвертигес Амт настолько, чтоб отличить ложь от правды? Хотите ли, чтоб кайзер невозбранно вербовал на службу ваших «птенцов»?.. – От боли в плече, злобно стиснутом рукой вампира, Эшер скрипнул зубами, но ценою немалых усилий сумел сохранить ровный тон. – Или чтоб Петра Эренберг распоряжалась ими как собственными? Тодесфаль отшвырнул его к решетке с такой силой, что у Эшера перехватило дух. – Сука… Шлюха двуличная… В жизни не доверял ей… По счастью, Эшеру хватило здравомыслия не спрашивать вслух, отчего Тодесфаль в таком случае обратил ее в вампира – если, конечно, это проделал он. «Спокойствие», – велел себе Эшер, потирая плечо. Спутница Тодесфаля обошла Эшера с другой стороны, и оба вампира переглянулись. Казалось, на лицо его пала холодная тень крыла самой Смерти. Выдержав паузу, Тодесфаль вновь одарил Эшера недоброй кривой улыбкой и кивнул в сторону его спящих сокамерников. – Решайте. Кого из этих двоих вы предпочтете отдать мне? Да не отводите взгляда, – добавил он, ухватив Эшера за подбородок и развернув лицом к себе. – Не сделаете выбора, я заберу обоих. Две вдовы… кто знает, сколько сирот… как полагаете, сколько детей вот у этого? – продолжал вампир, пихнув немца коленом в бок, отчего тот даже не шелохнулся. – Пятеро? Шестеро? Возможно, еще и овдовевшая мать, и пара уродин-сестриц, и все – на его содержании? А как насчет нашего костлявого друга вон с той, другой койки? Этот годами постарше… возможно, его жена нездорова? А может, у них полон дом внуков? Малышей, плачущих в ожидании ужина, но ужина, кроме него, принести домой некому… – Прекратите. – Ну, так который же? Тот и другой провинились лишь тем, что угодили в одну с Эшером камеру… и не давали ему поспать. Однако Эшер не сомневался: откажись он от выбора, Тодесфаль, не колеблясь, прикончит обоих. – Старик, – ответил он и отвернулся к стене. Глава девятнадцатая Утро следующего дня Лидия провела за описанием всего, что обнаружила в обители святого Иова. К записям она прибавила аккуратные, словно иллюстрации к протоколу анатомирования трупа, зарисовки, изобразив на бумаге и план исследованной части монастыря, и существо – мальчишку, встреченного в подземельях. Ко всему этому прилагалось описание встречи злосчастного парня с «Петрониллой» в залитом солнцем зале клиники. Очевидно, идея создания искусственных, рукотворных вампиров пришла в голову вовсе не только Хорису Блейдону. Вдобавок Бенедикту Тайсу, в отличие от Блейдона, посчастливилось отыскать настоящего вампира, согласившегося ему помогать… Но если Тайсу помогает вампир, зачем такие сложные комбинации? Зачем создавать вампиров искусственно? Особенно со столь катастрофическими результатами – по крайней мере одним? Поигрывая чайной чашкой, глядя на озаренные солнцем березы за перилами веранды, Лидия призадумалась. Чтобы лишить мадам Эренберг обычной власти хозяина над «птенцами»? Но в таком случае отчего Ла Эренберг согласилась на это? Согласно опыту Лидии, ни один вампир – даже Исидро, во многих отношениях вампир нетипичный («Именно, совсем нетипичный!» – твердо сказала Лидия себе самой) – не поступился бы властью без особой нужды… А может, с вампирами, сотворенными Ла Эренберг, что-то не так? К примеру, покойный хозяин Константинополя не мог творить «птенцов» вовсе… а ее «птенцы» поголовно оборачиваются чудовищами? Может, она обратилась к Тайсу за исцелением?! Всесторонне взвесив эту мысль, Лидия отвергла ее. Как бы отчаянно Бенедикт Тайс ни нуждался в деньгах на исследования, представить себе этого мягкого, добросердечного человека соглашающимся помочь вампиру с сотворением полноценных «птенцов» она не смогла бы при всем желании. Тогда в чем же дело? Около часа дня к Лидии заглянула баронесса Сашенька в новеньком бледно-лиловом туалете от Пуаре[63], при виде коего Лидия почувствовала себя недотепой-школьницей, и отвезла ее пообедать в фешенебельнейшем ресторане «Донон», за компанию с множеством прочих адептов Круга Астрального Света. («Дорогая, вы просто не вправе бросить меня одну: эта ужасная бабища, Муремская, тоже будет там и наверняка заведет речь о прирожденной мудрости русских крестьян, и мне настоятельно, НАСТОЯТЕЛЬНО необходима поддержка той, чей муж разговаривал с крестьянами ЛИЧНО…») Пока персонал из вездесущих татар обслуживал их (насчет разговоров мадам Муремской Сашенька оказалась абсолютно права), Лидия между делом поинтересовалась обителью святого Иова, и на нее немедля обрушилась лавина самых противоречивых сведений, включая сюда рассказы о призрачном сиянии и неземных звуках, о тайных ритуалах иллюминатов, о развращенных средневековых священниках, о скандалах двухсотлетней давности и об обычной безалаберности в управлении финансами – она-то, дескать, в итоге и довела обитель до ручки. Вычленить из досужих выдумок то, что действительно могло бы касаться вампиров, или хотя бы понять, какие из слухов основаны на толике правды, оказалось делом нелегким. – Говорят, там, между монастырем и скитами, целые мили потайных ходов… – А я слышала, при императрице Елизавете там выявили целую секту еретиков и всех ее приверженцев замуровали в подземных кельях… – Но ведь слишком глубокими подземелья под ним оказаться не могут, не так ли? – спросила Лидия, встревоженно оторвав взгляд от тостов с грибами. – Там, если не ошибаюсь, река совсем близко. – В том-то и дело, дорогая, – подхватила мадам Муремская, деликатно коснувшись запястья Лидии и взглянув ей в глаза. – Их замуровали заживо, а во время прилива невские воды заливают кельи со всеми их обитателями… – Если по совести, дорогая, то же самое можно сказать и о моих погребах, – парировала баронесса Сашенька, рассмешив всех вокруг. – Смейтесь сколько угодно, моя драгоценная, – объявила мадам Муремская, отправив в рот ложечку невероятно вкусной дононовской kasha, – однако Простой Народ в присущей оному мудрости обходит монастырь стороной… – Простой Народ обходит монастырь стороной, потому что кто-то каждый квартал платит полиции воистину потрясающие суммы за то, чтоб туда не пускали кого попало, – возразила миловидная дама, супруга начальника петербургской полиции. Не большим успехом увенчались и старания Лидии разузнать что-либо о мадам Эренберг. Ясно было одно: в обществе ее недолюбливают. («Понимаете, дорогая, она вечно ТАК занята… а уж как навязчиво распоряжается жизнью бедного доктора Тайса! Прежде он бывал всюду, всегда был ТАК мил, но теперь, под ее покровительством, постоянно работает – то в клинике, то в лаборатории…») «Очевидно, – подумала Лидия, – женщина, служащая настоящей Петронилле личиной, приехала в Петербург вместе с ней… а значит, выяснить, кто она такова, наводя справки здесь, в местном обществе, не удастся». – Между ними любовная связь? В Оксфорде и даже в Лондоне подобный вопрос был бы немыслим, но в Петербурге, за чаем – вполне в порядке вещей. – О, на мой взгляд, да, – ответила супруга полицейского начальника, Татищева, слизывая с пальцев крем-фреш[64]. – По крайней мере, когда я столкнулась с нею у Кустовых, где этот милый Буренин читал кое-что из своих стихов… Понимаете, стихи Буренина написаны на СОВЕРШЕННО новом языке его собственного изобретения, освобождающем душу от ярма прежних смыслов, навязанных словам старым образом мышления… Так вот, она – то есть Ла Эренберг – поднялась и ушла, а на прощание заявила: все это-де напрасная трата времени. Зачем, говорит, искать новые смыслы, новые слова для Любви, когда старых вполне довольно даже для наших дней и нашей эпохи? Вот уж, что называется, пальцем в небо!.. – По-моему, так могла сказать женщина во власти любви, – заметила Сашенька. – Или того, что нас учат считать любовью попы, родители и мужчины, – вставила некая юная графиня весьма передовых взглядов. – Что немка может знать о любви? – пренебрежительно взмахнув унизанной драгоценными перстнями ручкой, воскликнула мадам Муремская. – Чего ожидать от подобных народов? Они же абсолютно не понимают Русской Души! С этим она прижала ладони к сердцу, будто ее Русская Душа вот-вот выпрыгнет из груди и предстанет перед собравшимися за столом во всем своем великолепии. Дискуссия о Русской Душе затянулась часа на два, не меньше, однако возобновлять разговор о Петронилле Эренберг Лидия не рискнула: как бы до той не дошло, что Лидия Эшер из Англии живо интересуется ею. «Джейми, – думала Лидия, наскоро записывая в памятную книжку: “лабиринт, подземелья, полицейская охрана”. – Обо всем этом нужно сообщить Джейми…» Вернувшись в izba к ужину, письма от Джейми она там не нашла – как и вчера, и третьего дня. Все это время она старательно убеждала себя, что все это пустяки, что виной всему лишь какие-то неполадки в германской почтовой системе, однако, памятуя о прославленном немецком «орднунге»[65], понимала: все это самообман, попытки сохранить хорошую мину при плохой игре. Конечно же, письма, ежедневно приходившие от него из Варшавы, из Праги, из Берлина и из прочих германских городов, не содержали ничего информативного: писал он от имени вымышленной тетушки Каролины и явно старался изо всех сил, припоминая самые нелепые из мыслимых банальностей – о погоде, о достоинствах и недостатках местных гостиниц и об ослином упрямстве немецких и польских лавочников, упорно не желающих осваивать английскую речь. Главное заключалось в самом факте их получения. Приходящие письма означали, что он жив, здоров и достаточно бодр духом, чтоб сочинять для Лидии мелкотравчатые филиппики тетушки Каролины и, не скупясь на подчеркивания с многоточиями, выводить их на почтовой бумаге округлым почерком прилежной школьницы, столь непохожим на его собственный неровный, не слишком разборчивый почерк, что Лидия, читая их, не могла удержаться от смеха. Джейми… Он разъезжает по Европе вдвоем с вампиром в поисках других вампиров, созданий, готовых убивать направо и налево, лишь бы сохранить тайну, окружающую их жизнь – жизнь после смерти. Долгое время Лидия сидела в крохотном кабинете, глядя на рощу в сгущающихся за окном сумерках. Да, но ведь с ним Исидро… Однако Лидия поспешила выкинуть образ призрачно-бледного, элегантного во всех отношениях вампира из головы. «Какая разница? У вампиров в обычае не оставлять в живых тех, кто им служит, – за то, что слуга узнал слишком много… или просто утратил для них интерес». Возможно, Исидро и подружился с ними, и защищал до сих пор, но о вампирах, обитающих во всех этих городах с разноцветных почтовых марок, разнообразящих одностороннюю переписку с мужем, Лидия не знала ровным счетом ничего… кроме того, что они – вампиры. «Господи милостивый, спаси и сохрани его от беды…» Лет с тринадцати Лидия относилась к Богу клинически беспристрастно, даже довольно-таки механистически, благоговея перед Его трудами, но слишком отчетливо сознавая, сколь тесны рамки плоти и судьбы, чтоб сохранить прежнюю веру в действенность индивидуальной молитвы. Затем, после Константинополя и более близкого знакомства с вампирами, ее взгляды вновь изменились – настолько, что теперь она уже не могла бы с уверенностью сказать, кому именно молится и отчего. Молилась она незатейливо, словно в детстве.