«Сохрани его от беды…» «Пусть все кончится благополучно…» О том же самом молятся по всему миру. Вот только услышит ли ее Господь? Как исступленно молила она полгода назад о чуде – чтоб кровотечение унялось, чтоб нерожденный младенец остался жив, но… Непроглядная тьма за этой дверцей в памяти казалась куда страшнее подземелий обители, и Лидия, как накануне, мысленно подалась назад, отпрянула от воспоминаний о потерянном ребенке, захлопнула жуткую дверь. «Не суйся туда…» Точно так же она уж который раз старательно избегала шагов навстречу закрадывающимся в голову подозрениям, будто вновь зачала и носит под сердцем дитя. «Не тешься надеждами – не познаешь разочарований…» – Пардонне-муа[66], мадам. Не заметившая вошедшей в кабинет горничной, Алиссы, с лампой, Лидия едва не вздрогнула от неожиданности. – Се не рьен[67]. Благодаря добросовестным, широкомасштабным стараниям правительства на ниве народного просвещения, начатым несколько десятилетий назад, немалая часть русской молодежи овладела французским, особенно ценившимся среди девиц, надеющихся подыскать место горничной. «Конечно, тут придется мириться со всевозможными мадам Муремскими», – подумалось Лидии, однако, наслушавшись от Ивана и Разумовского рассказов об обстановке, ожидающей юную девушку на заводах и фабриках, она вполне понимала возможную привлекательность подбирания разбросанных другими чулок и мытья за другими ночных горшков, если все это гарантирует достойный ужин в конце каждого дня. – Прошу прощения. Поднявшись, Лидия поняла, что у нее началась мигрень – ведь она позабыла об ужине, накрытом Риной… Бог ты мой, во сколько?! Сумерки за окнами сменились непроглядной тьмой. Пропади пропадом эти бесконечные дни: никогда не поймешь, который на самом деле час… – Я совсем позабыла о времени. Пожалуйста, извинись за меня перед Риной… Горничная лукаво усмехнулась: – О, Рина не станет подавать ужин, пока мадам не села за стол… Нет, я не к тому. Вас хочет видеть юная дама. Говорит, дело спешное. – Юная дама? Украдкой прихватив со стола очки, Лидия двинулась следом за горничной, в просторную переднюю. Кто же из адептов Круга Астрального Света Алиссе еще незнаком?.. Девушка в освещенной лампами гостиной склонилась перед вышедшей из спальни Лидией в реверансе. Не узнав ни суженного к подбородку, будто сердечко, лица, ни пышной волны темных волос, Лидия водрузила на нос очки. Карие глаза, полные губы, тонкие черты, свидетельствующие о некоторой примеси южных кровей… – Чем могу вам помочь? – спросила Лидия по-французски. – Я – мадам Эшер… – Да, мэм, я знаю. Стоило девушке поднять взгляд, глаза ее сверкнули, отражая свет ламп, словно желтые зеркальца. На миг Лидии почудилось, будто она шагнула из натопленной комнаты назад, в зиму, навстречу слепящему студеному ветру. – Я слышала, как вы назвались там, в подземельях монастыря, когда звали Колю, – продолжила девушка. – А на улицах говорили, что ваш кучер был одет в ливрею князя Разумовского. А еще кто-то сказал, что у него гостит английская леди… Несмотря на всю свою милую полноту, губы девушки даже в теплом, золотистом сиянии керосиновых ламп оказались бледны в той же мере, что и мраморно-белая кожа щек. Едва она заговорила, во рту мелькнули клыки. «О боже милостивый…» Девушка протянула к Лидии руку. – Мадам, прошу вас… меня зовут Евгенией, – зачастила она, очевидно вспомнив о приличиях. – Евгенией Греб. Живу я в Политовом дворе, возле железнодорожных мастерских… то есть раньше жила… то есть… Лицо ее исказилось от смертной тоски и ужаса, и девушке не сразу удалось совладать с собой. Возможно, за время паузы она успела бы дважды, а то и трижды перевести дух, однако Лидия уже заметила, что незваная гостья не дышит. – Мадам, что со мной? Что с нами произошло? Вы говорили Коле, что можете помочь ему. Я… я знаю, покидать монастырь нам не велено, иначе Господь покарает нас смертью, но Коля… – Коля – это тот мальчик у дверей в подземелья? Евгения кивнула. Все ее тело затряслось крупной дрожью, из карих, жутко мерцающих желтоватым огнем глаз хлынули слезы. Лидия смерила критическим взглядом ее наряд – линялое, унаследованное от матери либо старшей сестры платье, облагороженное дешевой тесьмой, тоже изрядно вылинявшей и обтрепавшейся. Точно такие же платья Лидии доводилось видеть из окна экипажа, проезжая через трущобы Петербурга, Парижа, Лондона, на сотнях девиц. – Он… преобразился, – прошептала девушка. – А теперь начинаю преображаться и я. Смотрите. Сдернув с рук много раз штопанные перчатки, вытянув пальцы, она показала Лидии удлинившиеся, прибавившие в толщине ногти, обернувшиеся когтями – блестящими ярче стекла, тверже любой стали. – Мадам сказала… – Мадам кто? – Эренберг. Мадам Эренберг сказала, что мы избраны и Господь преобразит нас для битвы с демонами. Сделав паузу, гостья зажала ладонями рот, чтобы унять дрожь губ, а может, прикрыть то, что уже видела в зеркале – если, конечно, мадам Эренберг позволяет «избранным» иметь при себе зеркала. – Но Коля… да и не он один… я прожила там уже три недели, и мадам с доктором Тайсом клянутся, что все будет хорошо, что теперь все мы в руках Господа, но некоторые из нас… Девушка понизила голос, словно опасаясь, как бы ее не подслушали тени в углах. – Она говорит, все это затем, чтоб мы смогли одолеть демонов. Что мы сумеем спасти наши семьи и исцелить, изменить мир к лучшему. Только мне, мадам, кажется, что некоторые из нас сами становятся демонами. Скажите, что с нами? В кого мы превратились? – А ты не знаешь? Евгения, вновь ударившись в слезы, отрицательно покачала головой. Из Кельна Эшер с вампиршей Якобой отбыли в Бебру ночным поездом, прибывавшим на место в два тридцать утра. При жизни, в те дни, когда Кельн еще оставался вольным городом в границах империи, Якоба была супругой ростовщика и дамой немалой учености. Из тюрьмы Эшера перевезли в высокий фахверковый особняк, а там, заковав в цепи, оставили в погребе. Прежде чем вампиры унесли лампу, он успел разглядеть среди бочек и ящиков вдоль стен множество ниш, как в катакомбах. Ниши оказались пусты, однако Эшер невольно задумался: скольким вампирам этот погреб служил гнездом? Сидя во мраке, спиною к стене, уснуть он не смел и был этому только рад. Задремав, он наверняка снова увидел бы мертвого француза, оставшегося в тюремной камере с перерезанным горлом, посреди подозрительно скудной лужи крови, а нож, погубивший его, сжимал в кулаке мирно спящий германец. «Спасти их я не мог…» Это Эшер понимал всем своим существом, но факт оставался фактом: не окажись они в одной камере с ним, оба остались бы живы. – Это часть охотничьего ритуала? – спросил он, как только Якоба устроилась рядом, на жесткой скамье вагона третьего класса. – Одно из условий игры? Удивленная тем, что эти вопросы волнуют его до сих пор, Якоба подняла брови. – Хлеб без соли спасет от голодной смерти, – чудесным, нежным, сродни интимной ласке альтом отвечала она. – А шоколадом, французскими сырами, тонкими винами не только утоляют голод – их вкус смакуют. С этим она улыбнулась – сонно, слегка насмешливо. Прежде чем лишить седого француза жизни, она разбудила его и недвусмысленно дала понять, что его ожидает. Умиралось ему нелегко. Судя по взгляду, устремленному на Эшера в грохочущем мраке вонючего железнодорожного вагона, в мыслях она уже смаковала убийство нового знакомого. – Надеюсь, я не обману ваших ожиданий, когда придет время, – учтиво сказал он, и вновь удивленная Якоба залилась смехом, не оставившим от мрачного выражения на ее лице ни следа. – Обидно, знаете ли, вдруг оказаться всего-навсего «вен ординер»[68]. А пока расскажите о Петронилле Эренберг. И Якоба, от души позабавленная, уступила. – Сучка мелкая, – ответила она, – как Бром… Тодесфаль ее и назвал. Вечно себе на уме. Ее немецкий, изобиловавший старинными оборотами, очень напоминал исконный кельнский диалект, на котором разговаривали рабочие в трамвае трое – или уже четверо? – суток тому назад. Слова, означавшие в ее речи простые вещи вроде соли или вина, и вовсе относились не к немецкому, а к готскому диалекту французского с берегов Рейна. – Знала бы я, что он вознамерится ввести эту тварь в наш круг, сама бы ее прикончила. Умишком мелка, как след ослиного копыта, однако в делах денежных и кредитных разбиралась прекрасно – благо муж ее был в «Дойче Банке» немалой шишкой, а еще многое смыслила в капиталовложениях. Это Бром уважает. И вдобавок с виду мила – на манер этакой розовой с золотом бонбоньерки… что Брома, увы, тоже привлекает сверх меры. Сделав паузу, Якоба скрестила на груди руки в засаленных, не раз чиненных перчатках. По настоянию Эшера оба переоделись в бедняцкие обноски. – Зачем все эти хлопоты? Зачем маскироваться от германской полиции, если мне по силам отвести им глаза одной мыслью? – спросила она, когда Эшер, переправленный из кельнской тюрьмы в подвал к вампирам, потребовал рабочую одежду и башмаки, а еще ванну и бритву, чтобы избавиться от предательски отросшей щетины на темени, обрив голову целиком. Однако его ответ: – Если кайзер действительно вербует на службу Неупокоенных, всем вы глаза можете и не отвести, – привел к нужному результату, а соседей в вагоне ночного поезда у них оказалось немного. В блекло-черном наряде, с платком поверх головы, Якоба ничем не отличалась бы от любой другой еврейской матроны… если бы только не улыбалась, а глаза ее не сверкали в лучах станционных фонарей жуткими желтоватыми отсветами. – Сообразив, что Бром может для нее сделать, – продолжала Якоба, – она, конечно же, возлюбила евреев всем сердцем. Но все это было сплошным притворством, и ужиться мне с нею так и не удалось. Поначалу я думала, будто из-за этого она и оставила Кельн. Будто ей нужен лишь новый город, где хозяин позволит охотиться. Знать бы, что все не так просто… Темные глаза ее, сузившись, вспыхнули злобным огнем. – Но какая ей от этого выгода? – спросил Эшер, надеясь запомнить склад ее речи, отчасти германской, отчасти французской. Ах, если бы до приезда в Берлин удалось послушать, как звучит язык ее давнего-давнего детства!.. Или такие вещи, как говорил Исидро, тоже меркнут, стираются в памяти, когда некто целиком поглощен охотой? – Что кайзер мог предложить ей? – Как что? – Изящные темные брови изогнулись дугой, едва различимые в болезненно-бледном свете луны, падавшем сквозь окно в неосвещенный вагон. – Власть, разумеется. И Брома.