– Там, в подземельях, от кельи Жени рукой подать до других. А слух у них остр, и некоторые уже додумались перешептываться через старые трубы. Мне совсем ни к чему, чтоб остальные забеспокоились, прежде чем в их организмах разовьется физическое влечение к охоте. Тайс с глубокомысленным видом кивнул, и Лидии отчаянно захотелось, встряхнув его, крикнуть: «И вы ей ВЕРИТЕ?!» Очевидно, так оно и было, поскольку в ответ доктор нежно спросил: – А ваше влечение не возобновляется? Покачав головой, Петронилла Эренберг изобразила изысканно вежливую улыбку и вновь – с куда меньшим, на взгляд Лидии, правдоподобием, чем после приступа ярости, – приложила ладонь к виску: – Изредка. Время от времени. Самую чуточку. Однако молитва, как выяснилось, избавляет от всех мыслей о нем… Тайс прижал ее руки к груди. «Как сказала бы миссис Граймс, – подумала Лидия, вспомнив острое личико кухарки и, как ни странно, слегка успокоившись, – ай, не морочьте мне голову!» Тайс вывел мадам Эренберг из комнаты и затворил за собой дверь. Щелчок замка Лидия слышала явственно, однако лязга засова так и не дождалась. Вскоре голоса уходящих стихли вдали, за стенами часовни. Что, если часовня, куда ее вроде бы (это Лидии помнилось смутно) несли, – та самая, где заперт Исидро? «Вероятно, в гробу или в ящике…» Тут Лидии вспомнились окна. Свет. Золотистые волосы Петрониллы Эренберг, искрящиеся в лучах солнца. Осторожно, стараясь не поднимать головы без особой нужды, Лидия задрала подол юбки и нижней сорочки и нащупала небольшую, плоскую сумочку, пристегнутую к нижнему краю корсета. Отмычки на месте. Невысокая койка, на которую ее уложили, стояла поперек алтарной ступени посреди часовенки, в недавние годы отгороженной от главного храма. С потолка над койкой взирал вниз, тянул безмолвную погребальную песнь хор закопченных ангелов. Стоило Лидии осторожно сползти с койки, пол под ней ужасающе покачнулся. Пришлось, будто взбираясь на крутую, неровную скалу, встать на четвереньки и выждать пару минут. Только бы снова не затошнило… «Давай. Ты справишься. До двери – всего ничего». Дрожа, обливаясь потом, раз за разом путаясь коленями в юбке, она подползла к двери. Замок оказался простейшим – английским, с цилиндровым механизмом, из тех, на которых учил ее Джейми. «Благодарение Господу…» Казалось, замок упорствует не один час. Сколько раз Лидии приходилось хвататься за дверную ручку, одолевая приступы головокружения! «Не сумею. Не справлюсь». Однако на смену этой мысли приходила другая: «Справишься! Не отступать же с половины пути! Симон – единственный, кто может отыскать Джейми, так помоги же ему… если еще не поздно!» И вот дверь распахнулась. Солнечный свет заливал великолепный, алый с золотом зал и плотные шеренги фигур на стенах – вероятно, святых и ангелов, хотя без очков Лидия не отличила бы их от хористок из труппы театра «Палас». Алтарь и иконостас из часовни убрали, и теперь на их месте, поверх невысокого стола на козлах, покоился гроб, крест-накрест перетянутый цепью. «Придется на ноги встать, иначе не дотянуться». При мысли о взломе еще одного – а то и не одного – замка на глазах навернулись слезы. «И еще нужно придумать, как закрепить цепи, чтобы со стороны казалось, будто замки на месте, если позже сюда заглянут». Двигаясь как можно медленнее, Лидия оперлась о дверной косяк, подобрала подол нижней юбки, отыскала шов там, где Эллен чинила ее, и осторожно выдернула из шва около двух футов нити. Нить она намотала на пальцы и поползла по мощенному красновато-коричневыми и зелеными плитами халцедона полу, истертому до волнистых неровностей босыми ногами давно почивших праведников. Какие-то тридцать футов, отделявшие дверь от стола, казались многими милями. «Делай что хочешь, только в обморок падать не вздумай!» В монастыре царила жуткая тишина, словно поблизости нет ни трущоб Выборгской стороны, ни Путиловского Сталелитейного. «Должно быть, все в клинике», – подумала Лидия и, не вынимая из замка отмычки, склонилась вперед, оперлась лбом о черный дуб крышки гроба. Шофер Эренберг в ее тайны наверняка не посвящен, за это она готова была поручиться… «Платите как следует, и все это – не мое дело». Или, может, он тоже влюблен в Петрониллу? А бедный доктор Тайс думает, будто затеяно все только ради искупления грехов Петрониллы! Будто ее желание вновь стать человеком спасет ее душу… Выдумка – но как крепко, как истово надеялась на возможность спасения бедняжка Евгения! «Боже правый, что же она сделает с Евгенией? Ведь теперь Евгения знает правду! Управлюсь здесь, нужно будет немедля разыскать ее…» Однако Лидия понимала: это ей не по силам. В глазах мутилось, все вокруг то расплывалось, то вновь обретало какую-никакую четкость. Тонкие крючья отмычек уже дважды, трижды соскальзывали, проваливались в глубину старинного навесного замка… а когда дужка его отомкнулась, лучи света, косо падавшие внутрь сквозь решетки (серебряные, уж это-то Лидия разглядела) на окнах часовни, озарили еще один, второй. «Если Тайсу нужна кровь Симона, ему придется вернуться до темноты и перенести гроб куда-то еще… или Петронилле хочется для начала поговорить с пленником?» Тут ей пришла в голову новая мысль: если дон Симон заупрямится (а Упрямство, не говоря уж о Своенравии, для испанского вампира, можно сказать, второе имя), то к повиновению его принудят, угрожая ей, Лидии. К тому времени как отомкнулся второй замок, руки Лидии тряслись так скверно, что ей поневоле пришлось опуститься на пол, прислониться спиной к козлам и отдыхать, пока дрожь не уймется. Затем она связала припасенной нитью концы цепей и примотала к ним защелкнутые замки так, чтобы издали, если не слишком приглядываться, казалось, будто замки на месте. «Господи, сделай милость, займи их еще чем-нибудь до темноты…» Входные двери часовни оказались заперты снаружи на засов. Обнаружив, что отправиться на поиски Евгении невозможно, Лидия едва не разрыдалась от радости и облегчения: ведь подобная задача была ей совершенно не по силам. Святые и ангелы среди алого с золотом великолепия облаков бесстрастно взирали на нее, ползущую через всю часовню назад, в комнатку с койкой. Там Лидия, распоров примерно на дюйм шов в уголке подушки (сколько раз Джейми напоминал ей о скрупулезности в мелочах!), спрятала внутрь отмычки и лишь после опустила голову на подушку. «И еще молю, Господи: только бы от всего этого кровотечение не началось. Только бы мой ребенок остался жив и здоров». Да, у нее будет ребенок. Будет, в этом она больше не сомневалась. Стоило помолиться о нем, и Лидию сморил сон – крепчайший, будто после лошадиной дозы настойки опия. Глава двадцать третья Снились Лидии вечерние сумерки. Где-то неподалеку шумели, скандалили пьяные, кричали дети. Отовсюду вокруг веяло дымом, нечистотами, грязной одеждой – всеми ароматами клиники Тайса. Усталые, изнуренные непосильным трудом и разочарованием в жизни люди орали друг на друга, будто не слыша никого, кроме себя… и, что самое любопытное, по-русски, хотя по-русски Лидия не знала ни слова – только то самое «К ужину не вернусь». Еще снилась ей бабушка. Чья? Евгении? Неизвестно, но уж точно ничуть не похожая на чопорную, холодную главу женской части семейства Уиллоуби. Крохотная, согбенная, седоволосая старушка с трудом ковыляла по грязным улицам петербургских трущоб с корзиной платков на продажу. В другой руке она держала длинный, как мачта, посох с пятью поперечинами, также увешанными платками – красными, пурпурными, синими, розовыми, трепетавшими на ветру, будто листья крикливо-пестрого дерева. На этот посох она опиралась всем весом, и Лидия чувствовала боль в ее спине и коленях словно собственную. Кроме этого, Лидия откуда-то знала, что зовут ее Екатериной и в молодости она была очень, очень красива. Как и у всякого уличного торговца в Оксфорде и в Лондоне, у Екатерины имелся постоянный маршрут: до конца Сампсониевского проспекта, вдоль Путиловской железнодорожной ветки («Откуда я все это знаю?») и назад, по набережной канала. Встречные торговцы, толкающие перед собою тележки с поношенными башмаками, несущие на ремнях лотки горячих пирогов, приветствовали ее: – Zdravstvooytye, babushka! Было у нее четверо сыновей: двое служили в царской армии, а еще двое погибли во время аварий на верфях, однако их вдовы, не говоря уж о многочисленных внуках, то и дело окликали Екатерину, проходящую мимо их домов. Одна из дочерей сберегла для матери немного хлеба. Только в этот день – да, настал день, хотя Лидия и не заметила, как сгущающиеся вечерние сумерки сменились золотистым великолепием долгого арктического рассвета, – Екатерина, крохотной серой рыбкой лавируя в толпе рабочих, устало бредущих к воротам, навстречу еще одному дню нелегких трудов, направилась вдоль железнодорожной колеи и обогнула забор Сталелитейного. Путь ее вел к угрюмым, черным от копоти стенам монастыря среди дощатых бараков. Сама не понимая откуда, старуха знала, что ей нужно обогнуть монастырь, пройти берегом старого Путиловского канала и выйти на пустырь с той стороны, куда выходят разбитые окна древней часовни… и тут в пробивающуюся из земли траву спорхнуло сверху, откатилось в сторону нечто белое, блеснувшее золотой искоркой. Екатерина, перекрестившись, поцеловала костяшки пальцев – на счастье. Обитель святого Иова кишмя кишела чертями да ведьмами; подруга ее дочери, Тоня, сама видела одну, беззвучно порхавшую вон там, среди развалин хлева у задней стены… Но нет, рядом с упавшим в траву клочком бумаги стоял ангел – настоящий ангел с узким, костлявым, как череп, обезображенным шрамами ликом в обрамлении длинных, бесцветных, словно паутина, волос. – Господу угодно, чтоб ты, бабушка, отправила телеграмму, – сказал ангел Екатерине. Старуха вновь истово перекрестилась: – Так ведь я, господин ангел, ни читать, ни писать не обучена. Я – бедная старая женщина… – Посему Господь и просит об этом тебя, а не кого-то другого, – ответил ангел. – Возьми… повинуйся. С этими словами он ткнул длинным, тонким указательным пальцем в сторону бумажки, покоящейся на земле. Ноготь его – острый, не меньше орлиного когтя – сверкнул на солнце, словно чистейший хрусталь. – Вот увидишь: Господь воздаст тебе сторицей, ибо услышал твои молитвы и ниспослал тебе случай получить заслуженную награду. Тут ангел улыбнулся – лучезарно, нежно, словно весеннее солнышко после стужи, пробирающей до костей. Такая улыбка легко подвигнет любого сделать для него все, чего он ни пожелает. Возможно, даже свернуть вместе с ним среди ночи в темный переулок, свято веря, будто это ничем тебе не грозит. Опираясь на посох, увешанный яркими платками, Екатерина заковыляла вперед, а ангел в одеждах из чистого света плавно отодвинулся в сторону. Действительно, на бумажке чернело с полдюжины строк на каком-то иностранном языке («Немецкий, – подумала Лидия. – Сон о телеграммах на немецком… к чему бы это?»), а свернутый листок был продет сквозь почерневший от огня золотой перстень, украшенный растрескавшейся жемчужиной. – Где он? Разбуженная, Лидия словно бы рухнула с огромной высоты в чан, переполненный болью. Руки, до хруста сдавившие плечи, рывком подняли ее с койки, встряхнули, будто слабоумный ребенок куклу, – и боль, расколовшая череп, оказалась столь сильной, что Лидия пронзительно вскрикнула: – Мадам, остановитесь! Из проема распахнутой двери в комнатку хлынул свет лампы. Казалось, угрюмые святые на стенах в тревоге всплеснули руками. Тьма за серебряными решетками на окнах была не черной – васильково-синей. Со звериной жестокостью хлестнув Лидию по щекам, Петронилла снова встряхнула ее, да так, что она едва не лишилась сознания.