– Шлюха! Потаскуха рыжая! Где?!. – Мадам… Тайс ухватил вампиршу за запястье, и Петронилла, швырнув Лидию на пол, разъяренным зверем развернулась к врачу: – Это вы помогли ей! – В ее голосе зазвучали визгливые, дикие нотки безумия, золотистые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, глаза заблестели в отсветах лампы, словно крысиные. – Вернулись и отперли дверь… надеясь на ее благосклонность! – Дорогая… Озаренный со спины лампой, оставленной у порога, доктор подался назад, подобрался, готовясь увернуться или бежать… «Он вправду думает, будто сумеет убежать от нее?» Охваченной странным спокойствием Лидии вдруг сделалось интересно: а приходило ли доктору Тайсу хоть раз в голову обзавестись серебряными цепочками на запястьях и шее? Столько вампиров под одной крышей… «девы» они или нет, подумать о серебре стоило бы. «Останусь жива, надо будет ему посоветовать…» – Оставьте слова любви при себе! – едва ли не брызжа слюной, прошипела вампирша. – Я им не верю! После того как вы строили глазки этой костлявой рыжей сучонке… да-да, я все видела! И этой босячке, Жене, тоже! – Вы же знаете, это не так. Голос Тайса даже не дрогнул. Плававшая, будто травинка, поверх кровавого озера боли, Лидия понять не могла, как ему хватает духу противоречить ей… должно быть, он действительно любит ее всем сердцем. – Лжец! Петронилла растопырила пальцы, выставив вперед когти. К Лидии она стояла спиной, и выражения ее лица Лидия не могла себе даже представить. Тайс безмятежно – очевидно, глядя вампирше прямо в глаза – шагнул вперед, приблизился, взял Петрониллу за руки: – Полноте, прелесть моя, все это сущие пустяки. Сущие пустяки. Бежать он не может. Все окна забраны решетками из серебра. Двери наружу – тоже. Мадам Эшер в наших руках… – Убейте ее! – Если она останется в нашей власти, он явится за ней сам. Петронилла рывком высвободила пальцы из его рук. – Убейте ее! Или вы задумали оставить ее себе? Развернувшись к Лидии, полулежа обмякшей в углу, у стены, точно тряпичная кукла, Петронилла оскалилась, сверкнула клыками. – Покажите же, Бенедикт, насколько вы меня любите… – Я именно это и делаю. Вновь взяв Петрониллу за руку, доктор развернул ее лицом к себе. Светло-карие, оттенка лесного ореха, глаза его лучились спокойствием и любовью. Внезапно все тело Петрониллы обмякло, словно в ее душе что-то надломилось. Едва не споткнувшись, она шагнула навстречу доктору, прижала ладонь к виску… – Петронилла, – все тем же бархатистым, мягким, однако исполненным силы голосом прошептал он, – вы ведь сами знаете, что вовсе этого не хотите. – Да, – шепнула она. – Да. Вы совершенно правы, Бенедикт… прошу, простите меня… С этим вампирша слегка отступила назад, и свет лампы упал на ее лицо под невесомой вуалью золотистых волос – прекрасное, беззащитное, нежное, словно лицо юной девушки. Тайс поднес ее руку к губам для поцелуя, однако тут же нахмурился и спросил: – Что это? Петронилла потянула руку к себе, но доктор развернул ее кисть ладонью к освещенной двери. – Ожог? – Я… да, обожглась… в кухне, – ответила Петронилла таким тоном, что Лидии сразу сделалось ясно: она понятия не имеет, где и как обожгла ладонь. – По собственной же неуклюжести… Но Лидия-то знала, что неуклюжих вампиров на свете попросту не существует. «Кратковременные потери сознания… и ей не хочется, чтоб он о них знал». Тайс, подойдя к Лидии, бережно поднял ее и уложил на постель. – Как вы себя чувствуете, мадам? – спросил он. В ответ Лидия сочла самым разумным вновь разрыдаться – тем более и голова болела так, что это не составляло никакого труда. – Я ничего такого не сделала, – всхлипывая от неподдельного ужаса, пережитого считаные минуты назад, проговорила она. – Я все это время спала… – Не лги, сучка! Петронилла шагнула вперед, и Лидия съежилась за спиной доктора Тайса, вцепившись в его локоть изо всех сил. Поспешив высвободить руку, доктор повернулся к Петронилл: – Прошу вас… Мадам Эшер, кто он? Тот человек, с которым мы вас нашли. «Не знаю», – едва не ответила Лидия, но вовремя сообразила, что любые ее слова можно сверить с рассказом Евгении, а нападение на izba она помнит из рук вон плохо. Как знать, о чем Симон мог рассказать русской девчонке, если в памяти сохранились лишь холод его ладоней да легкость прикосновения когтей ко лбу? «А еще он сказал, что не убивал Маргарет… или мне это приснилось? Или он сказал так, думая, что я умираю? Или думая, что вот-вот погибнет САМ? Солгал он или сказал правду?» – Он… он вампир, – запинаясь, пролепетала она и весьма артистично ослабла, навалившись на стену и прижав ладони к вискам, будто ей дурно (что, впрочем, было не так уж далеко от истины). Услышав буйный шорох шелковых нижних юбок Петрониллы, Лидия съежилась, приготовилась к новому удару, но Тайс сказал: – Не нужно, Петра, прошу вас. Ей нужен отдых, а поговорить с нею вы вполне сможете утром. Тень Петрониллы, на миг заслонив свет лампы, скрылась за дверью, в аляповато украшенном зале часовни. – Вы уж простите ее, – негромко продолжил Тайс. – Как правило, она совсем не такова. Просто сейчас ей весьма тяжело. Возвращаться из темноты, учиться вновь жить при свете дня… – Разве это возможно? – прошептала Лидия, накрыв ладонью запястье Тайса. – Но как? – Курсы инъекций. Торжество в голосе доктора красноречиво свидетельствовало о его любви к изысканиям, об увлеченности своей работой. – Инъекций препарата, выделенного из крови вампиров, чьи организмы не испорчены человеческой кровью. Пребывающих в первозданной чистоте, какими их сотворила Природа. Но, мадам Эшер, вам настоятельно нужен отдых… Лидия крепко вцепилась в теплые руки, вновь укрывающие ее одеялом: – Прошу вас, скажите, что теперь ждет Евгению? Она говорила… говорила, что, по словам мадам, все они станут ангелами. – Нет, не «станут ангелами», – мягко поправил ее доктор. – Вероятно, она говорила, что они помогают ангелам, что жизни их спасены, дабы они смогли принять сторону ангелов в битве со злом. Все это я объясню вам позже, – добавил он, бережно, но настойчиво подоткнув одеяло под бок Лидии. – Сейчас скажу одно: Петронилла Эренберг действительно вовлечена в один из величайших крестовых походов против зла за всю историю человечества. Душа, проделавшая полпути к Преисподней, она отреклась от мира Неупокоенных, но посвятила себя не истреблению таковых, а спасению. Прошу, мадам Эшер, поверьте мне. Если ваш друг свяжется с вами, вернется к вам, будьте добры, передайте ему, что ему незачем нас опасаться. И вам, разумеется, тоже, – прибавил доктор, подкрепив заверения сердечным рукопожатием. Прекрасно помнившая, что ярость Петрониллы едва не стоила ей сломанной шеи, Лидия округлила глаза и изо всех сил постаралась притвориться, будто верит каждому его слову: – Вправду? – Вправду. Она… эти инъекции делают ее раздражительной, вспыльчивой… а как вам, безусловно, известно, силой Неупокоенные обладают поистине устрашающей. Однако эффект этот преходящ. Уверен, со временем она привыкнет к дневному свету и снова научится жить среди живых. Как и все они, – негромко подытожил доктор. – Как и все они. Поездка из Бебры в Айхенберг заняла всего часа полтора. Затем Эшеру пришлось провести почти сутки в цепях, во мраке еще одного подвала. Донельзя усталый, он засыпал на каменном полу, но то и дело в ужасе просыпался, думая, будто чувствует щекой ледяные пальцы Якобы, прикосновение ее клыков к горлу… Затем он засыпал вновь, и ему снилось, как хвастливая, надменная уверенность старого друга, Хориса Блейдона, в собственных знаниях и полученных результатах сменяется безысходностью и ужасом при виде устрашающих перемен, постигших его родного сына под воздействием сыворотки из крови вампира. «Я делал то, что должен был делать, – и делаю – для общего блага…» Временами ему снилась Лидия, и тогда Эшер просыпался в холодном поту, гадая, все ли с нею благополучно, бережется ли жена, держится ли подальше от Тайса с Эренберг… Отправился ли Исидро к ней или до сих пор ждет в Берлине? Однако о задержке в Берлине до ночи, чтоб разыскать его, не могло быть и речи. Устал он так, что и с одним-то предстоящим делом справиться будет трудно. Берлинский поезд отправлялся из Айхенберга в десять – землю едва-едва укрыл ночной мрак. Якоба, все в том же выцветшем темном платье жены мастерового, сидела рядом, в купе вагона третьего класса, и вот уж который час хранила молчание, а за окном, в лучах убывающей луны, мелькали, мелькали бескрайние сосновые леса Пруссии. В купе – да и во всем вагоне – было пусто; только в дальнем конце вагона всю первую половину ночи то и дело заходился плачем младенец, однако сквозь грохот колес и негромкое дребезжание оконных стекол плач его был еле слышен. В колышущихся оранжевых отсветах керосиновых ламп Эшер прекрасно видел, как губы Якобы при мысли о младенце на руках матери слегка кривятся в недоброй улыбке. Однако с места Якоба не двигалась. В скором времени она завела разговор о неудобствах, сопряженных с поездками по железной дороге, и (все на том же, явственно отдающем Средневековьем германском) сетовала на оные, пока луна не скрылась за горизонтом, а над темной стеной сосен не замерцали соединенные друг с дружкой пятигранники Девы. Тогда она, поднявшись с жесткой скамьи, распахнула двери купе. Ночной ветер сорвал с ее темных волос платок. На миг задержавшись в дверном проеме, невесомая, словно демон, Якоба оглянулась назад, и, озаренные грязноватым, тусклым мерцанием ламп, ее бесцветные губы вновь искривились в недоброй улыбке. – Смотрите, Эшер, не вздумайте обмануть меня, – сказала она и выпустила поручни. Тьма за порогом вихрем увлекла ее прочь. «Теперь она, – рассудил Эшер, – подыщет погреб с картошкой или рундук на чьем-нибудь чердаке, переждет день, а как только стемнеет, отправится дальше, в Берлин». Неутомимо, плавно, словно чудовищные, едва различимые глазом ночные бабочки, мчащихся над землей вампиров он видел не раз и вполне представлял себе скорость их бега. Берлина она достигнет задолго до рассвета, и к тому времени ему, Джеймсу Эшеру, из города лучше убраться. Самому ему не приходилось прыгать на ходу с поезда уже больше десяти лет, и повторять сей трюк Эшер вовсе не жаждал. Однако он догадывался, каким образом Якоба намерена удержать его в Берлине и без труда отыскать, и, наблюдая, как набирает силу рассвет за вагонным окном, понимал: прыгать придется. Придется, иначе – смерть.