Мимо один за другим промелькнули Ванциг, Белиц, Потсдам – крохотные платформы, где поезд не останавливался в столь ранний час, хотя первые группы рабочих показались на улицах уже с рассветом. «А если я сломаю ногу, – подумал Эшер, оглядывая сгущающиеся по мере приближения к конечной станции скопления депо, пакгаузов, пустых вагонов, штабелей запасных шпал и груд шлака, тянувшихся, словно грязный след, вдоль железнодорожных путей, – тут и конец нам всем. И Англии, и всему миру». Во что превратится мир, если у правительств войдет в обычай держать на службе шайки вампиров, платя им единственной ценимой ими валютой… об этом ему не хотелось даже думать. Многие годы назад он приучил себя не вспоминать за границей о Лидии, оставляя память о ней – подобно выпивке – для тех времен, когда мог, ничего не опасаясь, расслабиться. Однако сейчас, глядя, как за окном, поблескивая в лучах восходящего солнца, вновь и вновь разветвляются рельсы, ведущие к Потсдамскому вокзалу, Эшер думал только о ней и молил Бога, чтобы Исидро хватило здравого смысла отправиться из Берлина в Санкт-Петербург, не задерживаясь в германской столице даже ради убийства полковника фон Брюльсбуттеля… Как бы там ни было, Эшер хотел поговорить с этим типом, прежде чем прикончит его. Кроме того, в глубине души он понимал: если мадам Эренберг действительно держит связь с кайзером через фон Брюльсбуттеля, смерть полковника ни на что не повлияет. В таком случае вампирша просто подыщет еще кого-либо, и где, каким образом этого кого-либо искать? Поезд замедлял ход. Вне всяких сомнений, на платформе Эшера готовилась торжественно встретить целая делегация берлинской полиции, предупрежденной телеграммой от леди Якобы, что человек, арестованный полицией Кельна как профессор Игнациус Лейден (он же – мистер Джул Пламмер из Чикаго), одетый так-то и так-то, а от усов и экстравагантных американских баков избавившийся, прибывает в 7:49, поездом из Айхенберга. «Чтоб ей провалиться». Вероятно, она рассчитывала вызволить Эшера из тюрьмы следующей же ночью… не зная, что его немедля перевезут в военную тюрьму и вскоре повесят за шпионаж. «Ох, Исидро, – подумал Эшер. – Увижу его еще раз – непременно кол в сердце вгоню за то, что втравил меня во все это…» Распахнув дверь, он оценил скорость поезда, выбросил наружу узелок с пожитками и прыгнул следом – как в воду нырнул. Приземлившись на шлаковую насыпь, кувыркнувшись через левое плечо, Эшер кубарем скатился вниз, вскочил («Прекрасно, ноги целы…») и побежал к ближайшему укрытию, к сарайчику для инструментов возле боковой ветки. Здесь он перевел дух, пробежался вдоль насыпи за «вьюком», как выражались американские хобо, с парой белья, почти такого же грязного, как то, что на теле, и бритвенным прибором, раздобытым для него Тодесфалем в Кельне, а после немедля, самым окольным из имеющихся путей, направился к лавке букиниста на Доротештрассе. Конечно, Шарлоттенштрассе находилась совершенно в другой стороне, однако Эшер понимал, что, не обнаружив его в поезде, полицейские немедля догадаются, в чем дело, и начнут розыски, и сходство с имеющимся у них описанием ему совсем ни к чему. Слава богу, Auf Golden Tintenfaß[69] оказалась на прежнем месте (насколько Эшеру было известно, книжная лавка существовала здесь еще во времена Фридриха Великого), а заправлял ею все тот же старина Биккерн, заметно поседевший и ссутулившийся с тех пор, как Эшер в последний раз виделся с ним, однако надежный, будто врата Рая. Подняв голову, маленький букинист смерил взглядом Эшера, прихрамывая, вошедшего в лавку. Пожалуй, еще менее впечатляющих путешественников свет не видывал с того самого дня, когда Одиссей очнулся на берегах Схерии, однако Биккерн учтиво, как ни в чем не бывало спросил по-немецки с жутким саксонским акцентом: – Чем могу вам помочь, сэр? Такая уж в Департаменте служба: любой бродяга, принесенный к порогу бурей, вполне может оказаться царем Итаки в затруднительном положении. – Мне нужен экземпляр «Гипнэротомахии Полифила»[70], и, боюсь, срочно, – по-английски ответил Эшер. Биккерн в изумлении вытаращил глаза, однако, поскольку кроме них в лавке не было ни души, тоже перешел на английский: – Если не ошибаюсь, один у меня найдется. Пройдемте со мной. – Спасибо, – поблагодарил его Эшер. Благодарность более искреннюю он вкладывал в эти слова нечасто. – Пресвятая Богородица, Эшер… Глазам не верю! Букинист придвинул кресло к столу небольшой гостиной, отделенной от лавки еще одной, внутренней комнатой. – Слышал я от Макэлистера, что вы снова в игре… – Вовсе нет, – подмигнув ему, возразил Эшер. – А, да-да, – кивнул Биккерн. – Припоминаю, припоминаю, Мак так мне и сообщил. – Вот и прекрасно. Кстати заметить, хвоста за мной нет – а если есть, филеры берлинского полицейского управления многому научились с тех пор, как я в последний раз был здесь… а в ваши кресла я не сяду, пока не приму ванну, если у вас найдется все для этого необходимое. – Господи, разумеется! Прошу вас, – ответил букинист, указав на старинную печь и водяной насос во дворике, за оконным стеклом без единого пятнышка. – Ванна под лестницей… – Помню, помню. Пользоваться гостеприимством «Золотой Чернильницы» Эшеру доводилось и прежде. – Где ж это вы ночевали? – вздохнул Биккерн, распахнув дверцу печи и подбросив в топку полсовка угля, пока Эшер выволакивал из чулана под лестницей лохань для мытья. – Вид у вас… будто бродяга из очереди за бесплатным супом. – Бесплатный суп, – ответил Эшер, – для меня сейчас такая роскошь, что я за него кому угодно глотку перегрызу… Найдется у вас приличный костюм и накладная борода попышнее? В этом виде меня разыскивают. Еще мне нужны деньги, а к ночи я должен покинуть Берлин, но прежде всего… в одно место бы, знаете ли, заглянуть. Глава двадцать четвертая Как правило, маскировкой в Департаменте не увлекались. Основу его штата составляли «старожилы» наподобие Макэлистера с Биккерном, намертво вросшие в окрестный пейзаж. Их маскировка заключалась лишь в том, что они становились точно такими германцами, какими стали бы, родившись и выросши в Германии, а не в Британской империи. Если обстоятельства требовали изменения внешности, обычно нужный эффект достигался простейшими способами – иной походкой, иной манерой речи, иной манерой держаться: «Да, понимаю, я несколько похож на человека, которого вы ищете, но, сами видите, я вовсе не он…» Однако в экстренном случае смена одежды и акцента тоже могла принести немалую пользу, и Биккерну, среди прочего, вменялось в обязанность обеспечивать тех, кому необходимо по-быстрому скрыться, всем необходимым – вплоть до краски для волос, коллекции всевозможных очков, гримировального лака и, как выражался Шекспир, «бород из тех, что носят не по праву». Блистающий великолепием самого неприметного из немецких костюмов (костюмы, сшитые в Германии, сроду не сидели на нем так же ладно, как французские или английские) и опрятной бородки сродни той, что носит русский царь, Эшер доехал муниципальным трамваем до Потсдама и вышел на Шарлоттенштрассе примерно к тому часу, когда горничные во всех этих симпатичных особняках за привратницкими из песчаника и дочиста выметенными дорожками, замощенными кирпичом, начинают уборку спален, а их хозяйки, ухоженные и причесанные, покончив с завтраком, принимаются за третью чашку утреннего кофе. Немногочисленные итальянские фасады и французские крыши, приметы богатств в виде земельных угодий, украшали столичные резиденции юнкеров, правящих крестьянами в границах принадлежащих им земель, словно те до сих пор пребывают на положении средневековых сервов, как в донаполеоновские времена. Однако большинство окрестных домов принадлежали богатым промышленникам, чьи фабрики работали день и ночь, снабжая германскую армию оружием и боеприпасами, а германских торговцев – ходовыми товарами для сбыта в колонии, территории коих Германия рассчитывала приумножить после победы. Под сенью деревьев в убранстве из свежей листвы катили сверкающие лаком коляски-виктории, запряженные парами одинаковых вплоть до высоты белых «чулок» лошадьми: юные леди в роскошных мехах выезжали «проветриться» под охраной бдительных компаньонок. Никаких вульгарных, оскверняющих воздух авто! Нянюшки в черном твердой рукой вели на прогулку благовоспитанных карапузов. Проходя мимо, Эшер услышал, как одна из них выговаривает подопечным: не мешкайте, не зевайте по сторонам… хотя какой смысл в прогулках, если не позволять детям остановиться, поглазеть на головастиков в придорожной канаве или на незнакомые цветы у обочины? Впрочем, насколько помнилось Эшеру, его нянька относилась к прогулкам в точности так же: «Шагай поскорее, не то мы, дойдя до парка и повернув назад, не успеем домой к обеду!» «Кляйнершлосс»[71] оказался претенциозной, окруженной ветвистыми вязами кирпичной виллой в отдалении от мостовой. На задах сквозь узорчатую стальную решетку виднелись конюшни. В привратницкой не оказалось ни души, однако Эшер, обнаружив, что ворота затворены, но не заперты, распахнул их и двинулся по усыпанной щебнем дорожке к парадной двери. Стоило ему подойти к крыльцу, из-за угла дома появился привратник в темно-синей ливрее и, испросив извинения, с учтивой подозрительностью осведомился: – Чем могу вам помочь, гнедигер герр?..[72] – Филаре, – представился Эшер (во всяком случае, именно эта фамилия значилась в его новых документах). – У меня письмо для полковника фон Брюльсбуттеля. Приглядевшись к привратнику, он отметил, что тот не в трауре – стало быть, от убийства хозяина дома Исидро воздержался. – Вы можете оставить письмо мне, глубокоуважаемый сэр, – на военный манер, в два приема поклонившись ему, ответил привратник («Отставной кавалерист, – догадался Эшер, – причем от службы отставлен не так уж давно»). – Я передам его адресату. Не поленившийся действительно написать в задней комнате «Золотой Чернильницы» и запечатать в конверт совершенно бессмысленную записку, Эшер в точности так же, по-военному, склонил голову. – Тысяча извинений! – возразил он. – Тысяча извинений, но мне поручено передать письмо полковнику фон Брюльсбуттелю лично в руки. Парадные двери распахнулись, и на крыльце появился дворецкий – также отставной кавалерист и, мало этого, одного с привратником роста. Казалось, их подбирали друг к другу, будто упряжных лошадей, только дворецкий щеголял средних размеров брюшком и пшеничными усами невероятной длины. – Боюсь, это невозможно, герр Филаре. Герр полковник в отъезде. – В отъезде? Голубые глаза дворецкого омрачились тревогой: – Да. С сегодняшнего утра. Получил телеграмму, которой не показал никому, однако, прочтя ее, крайне расстроился, собрал кое-какие вещи и отбыл первым же поездом. – Отбыл… куда? – спросил Эшер, с трудом сделав вид, будто лишь раздосадован неожиданными препятствиями к выполнению поручения, а вовсе не оказался перед лицом потенциальной катастрофы. – В Санкт-Петербург, – в недоумении покачав головой, ответил дворецкий. – Вам лучше, мадам? Бережно взяв Лидию за запястье, доктор Тайс направил ей в глаз пойманный зеркальцем солнечный луч. – Прекрасно… сколько видите пальцев? Действительно, Лидия чувствовала себя значительно лучше, однако устроила целое представление, вздрогнув, сощурившись от яркого света и прошептав: – Не знаю… три? Четыре? Голова… – Ничего страшного. Принимать пищу не можете? Взглянув на нетронутую овсянку, доктор налил Лидии бокал жиденького лимонада, вместе с овсянкой оставленного у постели. Лидия отрицательно покачала головой. Как ее ни тошнило, с лимонадом она, пожалуй, справилась бы, но опасалась, не подмешано ли туда чего-либо одурманивающего. «Если не хуже», – подумалось ей, стоило вспомнить хищный блеск в глазах Петрониллы Эренберг. Судя по приглушенному голосу и взглядам, то и дело бросаемым в сторону аккуратно притворенной за собой двери, Тайс его помнил тоже. – Хватит ли вам сил немного поговорить со мной? – спросил он. – Скажите, будьте добры… тот вампир, оказавшийся с вами в доме… кто он? Зачем пришел к вам туда? Женя Греб говорит, что на izba напали другие петербургские вампиры – по ее словам, трое – и что этот ваш друг… – Он мне не друг. Беспокойно заворочавшись под легким одеялом, Лидия обнаружила, что ее переодели в просторную мужскую ночную сорочку, а волосы распустили и расчесали. Кто это сделал? Тайс? При мысли о том, что это мог быть и блеклый, тусклоглазый Тексель, ее передернуло. – Но Женя сказала, что после того, как вас серьезно избили, он отнес вас вниз, в подвал. И разговаривал, и обходился с вами необычайно бережно. Кто этот человек? Англичанин? Прибыл сюда с вами вместе? Как вам удалось свести знакомство с одним из Неупокоенных? Все это для меня крайне важно, – настойчиво добавил Тайс, взяв ее за руки. – Он нужен нам, он должен быть с нами. Петра… то есть мадам Эренберг, – осекшись на ее имени, поправился он, – не верит ему, боится его. Но я думаю, ее следует убедить, что его намерения так же добры, сердце так же чисто, как и ее собственное. Иначе… – Иначе она убьет его, – слабым голосом пробормотала Лидия, – точно так же, как леди Итон? Лицо доктора окаменело.