Да, и бедняга Тайс тому свидетель. Оттого что вместе с этой границей утратят четкость все прочие? Из-за свойственного вампирам сверхъестественного обаяния, исподволь заставляющего живых искать – и находить – оправдания любым их поступкам? «В угол бы пересесть», – подумала Лидия, чувствуя, что уже не впервые соскальзывает вбок. Однако углов под рукой не нашлось: колодец был кругл. «Если засну, захлебнусь… Дитя мое. Мой бедный малыш. Прости меня, Джейми…» И тут откуда-то из темноты («А может, я уже сплю?» – мелькнула мысль в голове) донесся негромкий голос: – Каковы же ваши требования, герр Тексель? – Где вы? Несмотря на прежнюю браваду, в голосе Текселя прорезались нотки страха, сродни скрежету заржавленной крышки консервной жестянки. – Здесь, рядом. Каковы ваши требования? – Покажитесь. Долгая-долгая пауза, а затем… – Сделайте меня таким же, как вы. Вновь тишина… словно гладь глубокого, смертоносного омута посреди бурной реки. Лидии вспомнились узкое, жесткое, словно череп, лицо дона Симона, и длинные пряди бесцветных волос, и глаза, желтые, точно кристаллы серы. – Превратить вас в вампира я, если вам так уж хочется этого, могу, но не в такого, как сам. Такими, как я, становятся только со временем. Вдобавок я бы пускаться на такой шаг не советовал. Однажды пройдя сквозь эти врата, назад уже не повернуть. Путь остается один – к гибели… либо к Концу Времен. – Оставьте эти хитрости… как вас там – Симон? Дон Симон? Испанец? – Был испанцем. При жизни. Во сне Лидия видела их обоих, разделенных только серебряной решеткой поверх колодца, – Текселя в грубом французском твиде, а Исидро таким же, как в подвальном чуланчике: белое лицо, белые рукава рубашки, черные полоски подтяжек, на бледных, продолговатых ладонях темнеют ожоги («От серебра?»), старые шрамы – следы когтей, память о Константинополе – бугрятся, будто наплывы воска, столь же бесцветные, как и кожа вокруг… – Делайте, что говорят, а после, когда закончите, я подниму девчонку наверх. – Вначале вытащите ее. Сразу по превращении вы уснете. – Тогда вам остается надеяться, что сон мой будет недолгим. И что на нас не набредет эта ведьма, Эренберг. Сто раз за последние два года обращался я к ней с той же просьбой, но нет, что-что, а это она берегла для себя… и для детишек, считавших ее кем-то вроде ангела Божия. Вот смеху-то! Пожалуй, узнав, что у нее появился настоящий соперник, она вам спасибо не скажет. – Думаю, соперничество с вами ее не напугает. Снящийся Лидии Исидро плавно, невесомо, словно танцор или дух, двинулся к Текселю. – Сотворение «птенца», – продолжал он, – есть акт сродни акту любви. Объять душой, принять целиком всю вашу суть, все чувства и помыслы… – Делайте что нужно, – зарычал Тексель, – но поскорее, пока Эренберг не прекратила распускать сопли над жертвой и в поисках вашей подружки не заявилась сюда! Уж она-то вряд ли станет вытаскивать ее из колодца! Оба остановились почти грудь в грудь. Во сне Лидия слышала носовое дыхание немца, а каждую морщинку на его лице видела с поразительной ясностью, словно в очках. Наверное, точно так же выглядел и первый половой опыт Текселя: «Не упрямься, девка, дай же мне, чего хочется, и делу конец…» Голос Исидро зазвучал так тихо, что Лидия не могла бы точно сказать, вправду ли он говорит или слова его слышны только ей, как водится в сновидениях. – Почувствуете, как я тяну вас, не вздумайте упираться. Цепляйтесь за меня, да покрепче, не то тело увлечет вас назад, к гибели. Тут Лидия, словно став доном Симоном, почувствовала, как его длинные когти касаются кожи предплечья, скользят вдоль вены… – Пейте. Почувствовав вкус крови на языке, Тексель в страхе и отвращении отпрянул назад. – ПЕЙТЕ! Вцепившись в мышасто-серые волосы немца, Исидро прижал его губы к кровоточащей вене. Наполнившая рот кровь… внезапная слабость, будто балансируешь во тьме на краю пропасти… неописуемый ужас, предшествующий неизбежному падению… и вот Исидро, словно в страстном поцелуе, приник губами к горлу Текселя. Солоноватый вкус крови, слепящая белая вспышка вырвавшейся наружу души… И последняя мысль в голове: «Значит, вот каково это?» Глава двадцать шестая Прибыв в Санкт-Петербург без пяти восемь утра в среду, десятого мая (а по русскому летосчислению – двадцать шестого апреля), Эшер нанял кеб и отправился на Крестовский остров. Из Вильно, с вокзала, он, тщетно надеясь на чудо – на то, что жена, уже неделю не получавшая от него известий, не затеяла собственного расследования, телеграфировал Лидии. Исидро мог остановить ее – а мог и помочь ей… если, нигде не задерживаясь, отправился в Петербург. Однако о нем Эшер тоже ничего не знал. Izba князя Разумовского оказалась запертой. Дверь на замке, на окнах глухие ставни, и даже слуг поблизости не видать… «Проклятье. Проклятье…» – Джейми! Увидев Эшера, переступившего порог французских дверей кабинета, князь так и взвился из-за стола. – Господи милостивый, куда же вы пропали? Мадам Лидия… – Где она? – Ищем по всему Петербургу уже четверо суток! В izba успели прибраться, осколки оконных стекол дочиста вымели, а окна застеклили заново. – По словам Зуданевского, на стене чулана для посуды в подвале нашли несколько пятнышек крови, – сообщил князь. Эшер задумчиво осмотрел пару импровизированных пик, оставленных полицейскими на длинном столе в гостиной, – черенок от метлы и кочергу с наспех примотанными к ним нитью серебряными ножами и вилками. – Еще там же обнаружился мужской пиджак светло-серой шерсти, небольшого размера, пошитый одним из портных с Джермин-стрит…[76] «Исидро». С тяжко бьющимся в груди сердцем Эшер обвел взглядом полутемную комнату. Обрывки смятых гирлянд из чеснока и стеблей шиповника полицейские тоже сложили на стол. Интересно, что подумал о них Зуданевский? На Эшера полицейский дознаватель, казалось, не снимавший очков даже на ночь, произвел впечатление образцового столичного чиновника, но кто их разберет, этих русских? Вдобавок на весь Петербург не сыскать ни единого русского, не имеющего деревенской родни. Несмотря на убожество доходных домов, на дым и копоть фабричных трущоб, больше двух третей столичных жителей – вчерашние крестьяне, прямиком от сохи, от пшеничных полей и березовых рощ. Любой из них сразу поймет, что все это значит. «Четверо суток… Должно быть, из Берлина он отправился прямо сюда». Изнервничавшийся, уставший, Эшер словно оцепенел. Тревога сменилась ледяным спокойствием и безупречной ясностью мыслей. «Петербургские вампиры явились к ней… вероятно, сразу же после того, как граф Голенищев отбыл из города. Зачем? Откуда им стало известно, кто Лидия такова и где ее искать? Или они приходили по душу Исидро?» Казалось, все вокруг отодвинулось далеко-далеко. Казалось, Эшер ищет не Лидию, а кого-то другого, и сам он – не он, а кто-то другой. – Ни одного тела, – проговорил он. – А следов огня в доме или рядом с домом не обнаружено? Густые брови князя сдвинулись к переносице, но от расспросов он, давно привыкший иметь дело с секретами, воздержался. – Огня? Нет. Рина, кухарка мадам Лидии, сказала, что в тот вечер к ней приходила девушка – довольно юная, темноволосая, одетая на манер кружевницы или шляпницы. После ее прихода мадам Эшер тут же отослала прислугу в дом, а затем… Иов говорит, что проснулись они только на следующий день, там, где уснули, все разом и совершенно одетые, будто в замке Спящей Красавицы. С работниками в конюшнях картина та же. Должно быть, кто-то пробрался в людскую и подмешал в чай для слуг снотворного. Обогнув стол, Эшер потрогал три крохотные кучки серебра среди обрывков гирлянд. Цепочки с запястий Лидии… а там, с другого края, будто снятая позже либо кем-то другим цепочка, защищавшая горло. Рядом с цепочками, словно убитый комар-долгоножка из серебра и стекла, лежали ее очки. «Лидия». Серебряные цепочки с нее снял кто-то… причем не вампир. Очевидно, Тексель. Или Тайс. Все это время князь не сводил с Эшера васильковых глаз, наблюдал за ним, и не просто в тревоге, но испытующе – подобно Зуданевскому, чувствуя кроющуюся за его молчанием осведомленность. «О чем же вам, друг мой, рассказало это оружие, эти цепочки и эти травы? Что проглядели мы?» – Пошлю-ка я за Зуданевским. Он должен быть в канцелярии…