Когда наконец все бумаги лежали передо мной, я их прочла, взяла ручку, подержала и отложила, не в силах подписать. Юрист подал мне стакан воды и носовой платок, но я долго сидела не шелохнувшись. Это был самый трудный шаг в моей жизни. В конце концов я заставила себя взять ручку и, подписав, отказаться от собственного ребенка. Ручка с золотым пером казалась ножом, а черные чернила – кровью, они причинили мне боль. Мы с Шарлем поженились за неделю до этого: скромное событие в местной мэрии и обед с Кристианом, Мадлен и помощником Шарля. С тех пор мы делили маленькую кровать в квартире Мадлен. В его комнатушке едва помещалась кровать, и моим платьям точно не нашлось бы места. Мадлен, кажется, была рада нашему счастью. Она пристрастилась к игре в карты у соседей и довольно бурчала, что теперь я всегда опаздываю на работу. Но в ту ночь, когда я подписала документы, впервые после возвращения из Санкт-Галлена в ее отсутствии, деликатном жесте, не было необходимости. Я отвернулась от Шарля к стене, когда он лег в постель рядом со мной. Он выжидающе наклонился надо мной, и я чувствовала его взгляд. – Нужно уехать очень далеко, – выдавила наконец я. – Очень. Он, обнимая, закрыл меня, съежившуюся в комочек, всем телом и сжал мою руку. – Я так и думал, – ответил он, нежно целуя меня в макушку. – Очень далеко. После объявления Шарля о том, что он ищет работу в другом месте, нас забросали письмами в авиаконвертах с предложениями выгодной работы в ряде экзотических мест. Только тогда я узнала, что у него не только талант составлять букеты вин и парфюмерные ароматы, но его докторская диссертация известна как блестящий трактат об анестезирующих эфирах и до войны у него было опубликовано много работ, принесших ему замечательную репутацию. О Бразилии мы ничего не знали, кроме того, что Шарлю предложили престижную работу на химическом факультете университета в Рио-де-Жанейро и, самое главное, что это очень далеко от Санкт-Галлена. Учебный год в Бразилии начинался в феврале, поэтому времени у нас было в обрез. В Рио мы прибыли между Рождеством и Новым годом. Сняли номер в отеле «Копакабана», не из-за того, что могли себе его позволить – мы не могли, – а просто ни о каких других не слышали. Несмотря на астрономические цены, мы об этом не пожалели. Отель был вполне парижским зданием, перенесенным на берег с пальмами. Мебель была из бразильского дерева. Это потом я выучу много новых слов: ятоба, кумару, ипе, масарандуба, а пока мне все было в новинку, я просто, любуясь, поглаживала роскошную полированную древесину. В нашей комнате был маленький балкон, выходивший на извилистый берег между двумя поросшими лесами мысами: к северу Пан-ди-Асу́кар, сказочная гора Сахарная голова, возвышавшаяся над зеленым мысом, а к югу – две огромных темно-коричневых гранитных скалы, гнездившиеся напротив друг друга, сплетенные Дойс-Ирмаос, или Два брата, менее известные, чем Сахарная голова, но более эффектные, поднимавшиеся с покрытых джунглями нижних склонов. А прямо перед нами плескалось море, Атлантический океан, простиравшийся до Африки и далее, к Европе. Первые два дня мы едва двигались. Жара и влажность истощили наши силы, и мы целыми днями пили у бассейна коктейль кайпиринья да утром и вечером бродили по песку. В последний день 1947 года мы сидели на берегу, ожидая, когда солнце нырнет в волны, потом вернулись в отель обедать. После вечерней трапезы я еще раз приняла душ, вентиляторы в ресторане не давали необходимой прохлады, и между грудей струились ручейки пота. Диор не придумал одежду для жаркого климата. Я вышла из душа и увидела, как Шарль копается в чемодане. – Никак не найду костюм, – сказал он, вытряхивая половину чемодана на пол. – Льняной. – Он в шкафу, – ответила я. – Зачем он тебе? – Мы идем на пляж, – сказал он, глядя на меня и улыбаясь, словно взволнованный мальчишка. – Уже десять. И темно. Он нащупал кремовый льняной костюм и скинул его с переполненной перекладины. – Выгляни в окно. Прошлым вечером берег был темным местом, кроме света уличных фонарей, выстроившихся вдоль авениды Атлантика. Теперь рой призрачных фигур в белом скользил между пальмами до самого песка. – Консьерж сказал, что люди наряжаются в белые одежды, чтобы наступающий год принес мир и согласие, – сообщил Шарль, застегивая белую хлопчатобумажную рубашку. – Так мы начнем новую жизнь. Пошел дождь, капли были такими крошечными, что казалось, зависали в воздухе. Почти полный диск луны заволокло тихо скользящими облаками, но на пляже было светло. В импровизированных часовнях в песке или просто в руках людей в белых одеждах горело много свечек, и везде под дождем пламя трещало и шипело. Мы шли среди поющих толп, и люди брали нас за руки и приглашали в свои танцы. Наконец мы медленно подошли к бьющимся о берег волнам, ступая босиком по потухшим свечкам и цветам. Цветы были повсюду – на земле, в руках, на ковчегах. Подойдя к крутому склону, который вел вниз, к бурунам, мы увидели стоявшую на вершине молодую темнокожую женщину в белом платье с длинными черными распущенными волосами. Позднее, когда я познакомилась с особенностями бразильской расовой иерархии, я бы назвала ее «морена». На крупных застывших руках безвольно болтались кисти и пальцы, глаза были прикрыты, голова запрокинута. Она стонала, как дикий зверь от боли, извиваясь и пытаясь вырваться из рук крепко держащих ее спутников. Издав истошный крик, она рухнула на песок. Ее спутники собрались вокруг, молчаливые и спокойные. Моя голова гудела от волнения, смущения и тревоги. Взяв Шарля за руку, я, спотыкаясь, потянула его вниз, к морю. Люди стояли у самой кромки воды и бросали цветы в набежавшую волну – мокрые цветы рассыпались по песку. Для меня все было новым – душный влажный ночной воздух, рой людей в белом, ритмичный звук барабанов, бьющих в уши. Толпа тоже была необычной: молодые и старые, богатые и нищие, черные и белые, и всех оттенков между ними. Это была не просто встреча нового года, а встреча с новым миром. А потом начался фейерверк. В Оберфальце я приходила в восторг от запуска нескольких ракет, эхом отдававшегося в долине, но здесь, в Рио, когда старый год ушел, берег и тучи над головой залило фонтанами света насколько мог охватить взор, будто по небу протянули ленту из огня и золота. Толпа стояла, задрав головы, и восторженно охала и ахала. Шарль обхватил меня руками, и у меня возникло чувство, что я в бреду. Новый год для меня всегда был связан со снегом и льдом, и вот мы стоим под теплым дождиком в светлой летней одежде, разгоряченные и потные. Покидая Оберфальц, я и представить не могла, что когда-нибудь уеду из Швейцарии. Но я не только уехала из Санкт-Галлена, я покорила Париж. Прошло ровно четыре года с той поры, когда Шляйх угрожал мне в последний раз, пока вокруг запускали сверкающие ракеты, и вот я уже в Рио-де-Жанейро, на пляже Копакабана, пропускаю сквозь пальцы песок. Да, Лорина я потеряла, но война закончилась, Европа осталась далеко позади, и наше будущее простиралось перед нами словно усыпанный цветами песок, освещенный сверкающими вспышками. Когда мы поднимались к дороге, меня захлестнуло волной надежды. Мы пересекли авениду Атлантика, проталкиваясь сквозь поток идущих вдоль нее людей, и молча вернулись к себе в комнату. Мы снова разделись и приняли душ. Хотя это было бесполезно: когда мы вышли из ванной, капельки пота уже блестели на лбу. Мы вышли на балкон взглянуть на все еще празднующий народ. Я прильнула к Шарлю, толкнув его головой, и мне на плечо упала капля с его подбородка. – Mon amour[27], с тебя капает, – засмеялась я. – Иди опять в душ. Он не ответил, и я уловила еще одну каплю. – Прости, – сказал он, заходя в комнату. Его голос звучал странно. Я пошла за ним и пришла в смятение, обнаружив, что по его лицу бегут не капельки пота, а слезы. Я протянула к нему руку, но он отпрянул. – Что случилось? – Это… все, – махнул он рукой широким жестом, охватывающим наши жизни. – Я этого не заслуживаю. – О чем это ты? Разве ты не счастлив? Он повернулся ко мне, подхватил меня на руки и прижался ко мне губами в отчаянном поцелуе. – О боже, да, – отстраняясь, ответил он, – я тебя люблю. Но я этого не заслуживаю. Я не имею права на такое счастье. Он отпустил меня и вернулся на балкон. Его лицо исказилось от боли, тень которой я заметила, еще когда он рассказал, что не может иметь детей. Он оперся о перила. Это было единственное место, где он мог побыть один, поэтому я поняла намек и легла в постель. Наверное, я заснула, потому что, когда почувствовала его руку, вытиравшую пот у меня со спины, ночной воздух был тих, пение на берегу тоже смолкло. Я открыла глаза и увидела его печальное лицо. Раньше в таком настроении я его никогда не видела. Он меня поцеловал. – Ты никогда не спрашивала меня, почему я не могу иметь детей, – сказал он так тихо, что я напрягла слух. – Нет, – ответила я и взяла его за руку. – Ты сам должен решить когда. – Я хочу рассказать тебе сейчас, а то никогда не смогу. – Потом, – ответила я, притягивая его к себе. Забавно, но поцелуи и любовные утехи – это отдельный особый язык. Одни и те же действия, движения языка, прикосновения, слияние бывают тихими, любящими, нежными, злыми и даже насильственными. Большую часть времени, проведенного вместе, Шарль и я словно испытывали отчаянную необходимость слиться воедино, стать одним целым. Но те же самые жесты и движения выражают сочувствие, взаимопонимание и нежность, словно каждое прикосновение, ласка – это бальзам, мазь, заживляющая невыразимые раны. Впоследствии он лежал рядом со мной на кровати, уставившись в потолок, я прижалась к нему, положив руку ему на грудь, он обнимал меня, и по моему животу, смешиваясь с вездесущим потом, стекала сперма. – Моя фамилия Дюмаре – французская, – сообщил он, когда я собралась спать. – По-твоему, я француз? – Да, – удивленно ответила я. – Конечно. – Вот и я так думал, – он помолчал. – И на самом деле отец мой – француз. Мать думала, что она француженка. Но в 1940 году, когда немцы вошли во Францию, мы с матерью перестали быть французами. Мы сразу стали евреями. – Ох. Я протянула руку к пенису. Он был мягкий и липкий, а в конце гладкий и открытый. – Я подозревала. У меня был не слишком богатый опыт, и, когда я отдавалась Томасу, в спальне было темно, однако я заметила разницу и приняла ее вместе с отличием между худощавым долговязым мальчишкой с гладкой кожей и моим мускулистым мужем. Но теперь все стало понятно. – Тебе делали обрезание? – Да. Даже если я сам об этом никогда не задумывался, если я считал себя французским мальчишкой, то для нацистов это было словно клеймо на лбу. Он долго смотрел в потолок, и я прижалась губами к его руке. Я никогда не была знакома с евреем до встречи с профессором, а живя с ним, поняла, что он просто обычный человек. Я знала о гибели его семьи и о его горе, то есть понимала, что такое Холокост. Я с ужасом представляла, что сейчас услышу. – Когда немцы вошли в Париж, мы уехали на юг, но режим Виши был ничуть не лучше. Мы останавливались у друзей, все время переезжали в полном отчаянии. Отец чего только не пробовал, но он не мог помочь нам исчезнуть. Зато в этом преуспели власти. Нас арестовали. Отцовские усилия были напрасны, и нас – мать, сестру и мою жену с сыном – в канун Рождества 1942 года увезли в Дранси, а потом, в январе 1943-го, в Освенцим. – Ты был женат? У тебя была семья? Тоска по Лорину была такой сильной, но он, по крайней мере, был жив. Шарль с трудом сдерживался, чтобы не зарыдать. Он смотрел на работающий вентилятор на потолке и закусил губу, а по щекам его ручейками сбегала соленая жидкость. Я поцеловала его в лоб и взяла за руку. – Что с ними произошло? – Мать, мою жену Франсуазу и Луи, ему исполнилось четырнадцать месяцев, отвели в сторону, налево.