Он закрыл глаза. – Нас с сестрой оставили на месте. Лево, право. Смерть, жизнь. Мать, Франсуаза и Луи через несколько часов погибли. Мы даже не попрощались. Он отвернулся, и я уткнулась носом ему в шею. – А сестра? – спросила я, заранее зная ответ, но ужасаясь. – Ей пришлось совсем плохо. Нас разлучили, я припасал для нее еду. Но этого было мало. Когда нас освободили, она была очень худой и через неделю умерла от дизентерии. Я понимала его с трудом. Я сама не попрощалась со своей семьей. Они меня всегда огорчали, я не чувствовала их любви. Он всегда вспоминал о родителях с любовью и нежностью. Он никогда не говорил о жене и сыне, но я не сердилась, понимая, что эту боль он таил в себе и ничто его не утешит. – Мне очень жаль, – прошептала я. Мы лежали, не шевелясь. Я знала, что рассказ еще не окончен, но не представляла, чего ожидать. Теперь все по-другому, ma chère, у нас появились книги, фильмы, телесериалы и документальные фильмы о Холокосте. А тогда выжившие и жертвы еще не обрели голоса. Шарль вздохнул. – Я стараюсь не винить себя в том, что остался жив. Мне тяжело. Его рука упала рядом со мной на матрац, и он несколько раз глубоко вздохнул. – Меня погнали направо и, зная, что я химик, отправили работать на химический завод IG Farben. – Что вас заставляли делать? – В основном производили резину. Потом меня перевели в лаборатории. Компания Bayer покупала узников для испытания на них различных химикатов. Роза… – Его голос дрогнул. – Я видел такое, чему до сих пор не могу поверить. Меня пару раз заставляли готовить смеси для десятого блока, где они проводили медицинские опыты. Я голодал, меня били, жил в грязи, болел, страдал от истощения – все это было ничто. Я выжил. Но я видел, что люди делали с другими людьми, с женщинами и детьми. И этот ужас трудно даже представить. Знаешь Босха, Иеронимуса Босха? Я покачала головой. – Он художник. Я как-нибудь тебе покажу, – сказал он. – Его картины вызывают страх и отвращение. Когда люди на них смотрят, они все это чувствуют, потом отворачиваются – и чувство пропадает. Я живу с этим удушающим чувством все время. Оно меня не покидает. – Что произошло с твоим отцом? – Война закончилась, и я вернулся в Париж, в старую квартиру. Его там не было. Консьержка рассказала мне, что он покончил с собой на Рождество 1942 года, в тот самый день, когда нас увезли. Он всхлипнул, и, словно разрушенную плотину, его смыло бурей рыданий. Я не вымолвила ни слова, только держала его в своих объятиях, пока он не затих и не перестал дрожать. – Я никогда не смогу привести еще одного ребенка в этот жестокий мир. Никогда. Понимаешь? Я поцеловала его в плечо, мокрое от пота и слез. Сердце мое разрывалось, я еще лелеяла надежду, что он передумает, но теперь я его понимаю. – Да, – подтвердила я. В первый день 1948 года я проснулась раньше его и лежала, наблюдая, как он спит, расслабленно и спокойно. Он открыл глаза и улыбнулся. – Ты еще здесь. – Всегда, – с улыбкой ответила я. – Странно. Я думал, после вчерашнего буду чувствовать себя хуже, но мне легче. – Как это? – Последние годы я словно жил с осколком в сердце. С постоянной болью. Но вот прямо сейчас, в эту секунду, она ушла. – Ты скрывал столько боли, mon amour. Она должна была вырваться наружу. – Вчера ночью ты слушала… ты была похожа на мою мать, когда она пинцетом доставала занозу. Осторожно так. Я погладила его по голове. – Наверное, она тебя очень любила. Через год, в канун Нового года, мы снова провели вечер на пляже Копакабана. На этот раз мы понимали, что происходит. Кандомблисты, одетые в белое, предлагали цветы Иемандже, морской владычице, богине плодородия. Они зажигали свечи, пели и танцевали, восхваляя ее, некоторые впадали в транс. Несмотря на то что мы уже выучили до определенного уровня разговорный португальский, все равно не понимали, что они поют, потому что слова были из ломаного языка йоруба, поскольку кандомбле – сохранившиеся остатки старых африканских религий, привезенных через Атлантику много лет назад рабами. После фейерверка, который оказался еще зрелищнее, чем в предыдущем году, мы вернулись по берегу в Леблон, растущий пригород, где сняли небольшой домик на улочке, идущей от берега. С балкона, в конце дороги, был виден простиравшийся вдаль океан. Сейчас уже этого не найти, на его месте огромный многоэтажный дом. В тот вечер, вернувшись домой, мы стояли на веранде, глядя на чужое ночное небо. Хотя я знала очень мало названий созвездий в северном небе, только в Бразилии я осознала, насколько они мне родные. Всякий раз, поднимая глаза к новым южным небесам, я терялась. Не могу даже объяснить, ma chère, что там так отличалось, но факт остается фактом. Пока я смотрела на странные чужие звезды, Шарль ткнулся носом мне в шею. Он протягивал мне коробочку. – Рождество закончилось неделю назад, – заметила я. – Что, не возьмешь? – улыбнулся он. И сделал вид, что убирает руку. Я протянула обе руки, и коробочка, завернутая в мягкую бумагу, перевязанная золотистой лентой, оказалась у меня на ладонях. Я развязала бант и открыла подарок. Внутри на белой салфетке лежал позолоченный пинцет. На одной стороне была выгравирована большая буква Ш, на другой – Р. Взгляни, ma chère, буквы еще заметны. Некоторые вещи никуда не исчезают. Глава 11. Лак для ногтей Тебе всегда нравилась радуга маленьких флакончиков, выстроившихся в этом шкафу. Лак для ногтей – необходимый завершающий штрих любого наряда. По состоянию ногтей можно многое узнать о женщине. Обломанные ногти говорят о работе и мытье посуды, а блестящие безупречные можно неправильно посчитать символом безделья или принять за признак состоятельности. Что касается решения накрасить ногти и не менять цвет целую неделю, это просто смешно. Когда я работала официанткой в родительском ресторане и швеей в Париже, я считала, что достаточно приводить ногти в порядок раз в неделю, а лак наносить только по особым случаям. С тех пор я узнала, что накрашенные ногти показывают приложенные усилия, и стала делать маникюр чаще. Каждый день, так же, как я выбираю губную помаду, подходящую к наряду, я крашу ногти подходящим лаком. Когда бы я ни снимала старый лак ацетоном, я погружаю руки в воду, отодвигаю мягкую кожу, чтобы открыть лунки, втираю масла, прежде чем нанести лак. А нанести лак не так-то просто. При хорошем маникюре необходимо высушить и дать отвердеть каждому слою. Спешка неуместна, для маникюра нужно время. Поэтому, как ни странно, я часто решаю, что надеть, заранее, за день перед вечером занимаюсь ногтями, смотрю в это время телевизор, если я дома. Или я делаю маникюр рано утром, между телефонными звонками. Конечно, сейчас у меня нет времени подготовиться как следует к этой встрече – как говорится, на охоту ехать, собак кормить, – а я еще даже не решила, что надеть. Когда дело касается внешности, спешить нельзя. Далеко не каждый может посвятить себя искусству красоты в такой степени, но себе я поблажек не делаю. Моя собственная наставница в этом отношении настолько взыскательна, что я не могу ее подвести. Я говорю о Грасе. Забавно подумать, что у меня с ней самые долгие отношения, начиная с тех пор, как она стала моей помощницей. Я, конечно, заметила, что бразильские женщины не считают себя одетыми без губной помады и маникюра, но, только познакомившись с Грасой, я стала понимать их настоящую важность. Граса стала у нас работать на третий год нашей жизни в Бразилии. Скромная, застенчивая молодая женщина, необычно высокая и гибкая для бразильянки, она неслышно, будто сильфида, ступала босиком по каменным и деревянным полам дома. Каждое утро она приходила до нашего пробуждения, открывала ставни и окна, чтобы впустить в дом морской бриз, прежде чем закрыть их снова в тщетной попытке спастись от жары. Мы спускались вниз и находили свежий букетик цветов рядом с завтраком из свежевыжатого апельсинового сока с кусочком лайма на твердой оранжевой мякоти разрезанной пополам папайи, из которой Граса уже вынула темные круглые семена. Мы ели фрукты и еще теплый хлеб с джемом из маракуйи, читали газеты, потягивая кофе, пока Граса осторожно двигалась вокруг, убирая кухню. С того дня, как она начала у нас работать, она стала незаменимой для размеренного хода моей жизни. У меня было много дел. Естественно, я произвела фурор на первых же светских мероприятиях, которые мы посетили, когда оговорилась – конечно, случайно, – что училась и работала у самого Диора и была его музой. Дамы слетались при моем появлении, как мухи на мед, умоляя сшить им платья. Спустя несколько месяцев после прибытия я шила платья, костюмы и юбки. Через два года управляла домом моды. Мой стиль и связь с Диором уже производили сенсацию, но даже самые важные дамы бразильского общества, которые делали покупки в Париже, приходили ко мне, потому что, в отличие от Диора и других парижских выдающихся модельеров, я шила из тканей, которые подходили для тропиков: шелка, тонких хлопчатобумажных, льна. Я также начала экспериментировать с новыми тканями: вискозой и искусственным шелком. С той минуты, как я вышла из самолета в аэропорту Сантос-Дюмон и почувствовала, как меня окутывает влажный горячий воздух, я поняла, что любовь Диора к крайностям, к большому количеству лишней тяжелой ткани здесь просто не подойдет. Мне пришлось принять его «новый облик» и приспособить его к требованиям окружающей среды. Мы прибыли в Южное полушарие летом, и я предполагала, что обилие фруктов и цветов постепенно иссякнет. Но с наступлением в Рио зимы я узнала, что она жарче, чем лето в Оберфальце, и не менее зеленая. Природное чутье подсказывало выбрать буйство красок, но я быстро поняла, что моя клиентура не в восторге от пародии на стиль, которую превозносила Кармен Миранда. Мои дамы из Рио, находящегося в тысячах миль от Парижа, стремились к утонченности, как и их сестры, задолго до них отправлявшие грязные платья и белье из Манауса, города, основанного на величайшем источнике свежей воды в мире, через Атлантику в прачечные Португалии. Они хотели модные элегантные наряды, а не тропическую экзотику. Поначалу Граса меня стеснялась, прошел год, прежде чем мы начали по-настоящему беседовать. На самом деле мы редко виделись. Днем меня никогда не было дома. Однако постепенно, из-за простой необходимости, она начала говорить. Потом мы стали делиться тайнами, так, мимоходом. Она узнала имена моих крупных клиентов и наших друзей, когда я рассказывала, чей бокал она убирает, почему та подушка так смята. И сама постепенно узнала, что она приехала из сельской глубинки и большой город ее пугает. Она остановилась у двоюродной сестры в Дона Марта, пригороде из трущоб, прилепившихся одна к другой на крутом склоне горы над историческим районом Леме. Рио-де-Жанейро вырос вокруг южной кромки залива Гуанабара. Если встать под статуей Христа у горы Корковаду, то внизу, над узкой частью залива, будет гора Пан-ди-Асукар, Сахарная голова. Она похожа на огромный термитник и представляет собой одну из многих черно-красных гранитных скал, поднимающихся из светлого песка и остатков прибрежных джунглей. Цвета здесь такие яркие – синева моря и неба, зелень деревьев, бледная, словно выцветшая на солнце желтизна песка. Богатые платили, чтобы быть поближе к пляжу, и захватили всю равнину вдоль побережья, а уборщиц, механиков и рабочих оттеснили на склоны крутых гор под отвесные скалы. Дона Марта была одной из самых старых фавел с единственным входом – дорогой, круто поднимавшейся в горы. Хибары, построенные из развернутых нефтяных бочек, выброшенных дверей, рифленого железа, хаотично ютились по обе стороны от дороги. Пока Граса вела нас пешком к дому своей сестры, я наслаждалась безумно красивыми видами на острова, как драгоценные камни купавшиеся в лазурных водах залива, которыми местные жители любовались поверх развешанного на веревках белья. Граса могла бы вырасти красавицей. Будь у нее другое начало жизненного пути, ходила бы выпрямившись, одетая в шикарные качественные костюмы, в сшитые на заказ брюки и элегантные юбки. На самом деле она была похожа на помятую банкноту.